– Великое дело благовоспитанность, – заметила Александра. – Гришка, глянь – не подсматривают ли. Павла, стой, как стоишь.
Они действительно подсматривали. Увидев Гришку, резво ушли. И это тоже означало, что они тут люди подневольные: богато одетая госпожа может наябедничать хозяину, и вылетят они из дворца, как пуля.
– Туда, – Александра указала рукой. – Он должен быть где-то там.
– Ай, мне камушек в туфлю попал, – пожаловалась Мавруша.
– Потерпи, дойдем до скамьи. Вон боскет, там уж точно есть скамейка.
Нетерпение Александры было так велико, что, оставив Маврушу в боскете, она повела экспедицию дальше и увидела дорожку, обсаженную жасминовыми кустами, и поняла, что дорожка ведет прямиком к павильону.
– Слава богу, – сказала Александра. – Пашка, куда эта тетеря запропала? Можно подумать, там не камень, а целый кирпич в туфле. Сбегай, приведи.
И бежать-то было – два десятка шагов до входа в боскет. А Пашка вернулся не сразу.
– Матушка-барыня, нет ее. Я все осмотрел.
– Как – нет? Куда она из боскета могла подеваться?
– Нет, да и все тут. Там две скамьи, клумба посередке, кусты ровно подстрижены – спрятаться негде.
– Господи Иисусе, этого еще недоставало, – прошептала потрясенная Александра.
Глава девятнадцатаяТайны стокгольмского двора
Сенатор Ржевский вошел в классную комнату, где старший сын, Саша, уже сидел за столом, а учитель математики готовился начать урок. Там же была и Глафира Ивановна – хотела убедиться, что мальчик отвечает на вопросы четко, без промедления, без запинки.
– Скажи, мой друг, не было ли чего от Сашетты? – спросил он жену.
– Нет, хотя она… – госпожа Ржевская чуть было не призналась, что Александра обещала прислать странный железный перстень, который Павлушка подобрал на полу не совсем в отцовском кабинете – это было бы прямое воровство, и не совсем в коридоре, а на пороге, и употребил, как считал нужным.
– Если она пришлет хоть записочку – тут же дай мне знать.
– Ты уезжаешь?
– Должен исполнить одну комиссию Гаврилы Романыча, попросил – не в службу, а в дружбу…
Глафира Ивановна подошла и поправила на муже батистовый шейный платок, придав его концам элегантную небрежность.
– Вот так, теперь хорошо, – сказала она, улыбаясь. Улыбнулся и он – понимал, что супруге хочется еще чуточку продлить ту близость, которой оба несколько часов назад были счастливы и уплывали в сон, не размыкая объятий.
– Я жду еще визитеров. Может появиться человек, плохо одетый, в матросской шапке. Савелий знает, о ком речь. Его не гнать, пусть ждет меня. И ко мне должен прийти флотский офицер, господин Михайлов, – по крайней мере, я надеюсь, что он не отвергнет приглашения. Когда явится – задержи его, займи чем-нибудь в гостиной, а за мной пошли.
– Как же я догадаюсь, где тебя искать?
– К Гавриле Романычу, он будет знать.
Ржевский поцеловал жену, и тут в классную заглянул казачок.
– Двое господ к вашей милости, сказывают – приглашали, дядя Савелий спрашивает – просить?
– Просить. И вести в кабинет. Видишь, мой друг, не пришлось тебя утруждать.
– Велеть подать вам в кабинет кофей с сухарями?
– Сказывают, моряки к американскому рому пристрастились, взяв за образец аглицкий флот, что для них кофей?
– Ты его пробовал?
– Пробовал. Уж больно крепок. Наши настойки против него – как твои севрские статуэтки против статуи Петра.
Оказалось, старый Савелий посчитал неправильно. Пришли трое, но господами он счел лишь двух, третьего не знал, как определить, и велел ему пока посидеть в сенях. Это был Ефимка Усов.
К дверям кабинета хозяин и гости подошли одновременно.
– Входите, господа, – сказал Ржевский. – Вот мы и встретились.
Михайлов и Новиков, войдя, поклонились.
Ржевский указал рукой на кресла, сам присел к столу. В компании двух моряков, один из которых был атлетического сложения, а другой попросту огромен, сенатор казался хрупким, почти невесомым, и его прирожденное изящество казалось более свойственным сильфу, а не человеку.
– Я, господин Ржевский, и есть тот самый капитан второго ранга Михайлов, служу на «Мстиславце», сейчас вот лечусь. А товарищ мой – отставной капитан второго ранга Новиков, – сообщил атлет, почему-то сердитым голосом.
Он, повинуясь красивому жесту длиннопалой руки, сел в кресло, широко расставил ноги и не сразу сообразил, куда девать толстенную трость. Великан сперва внимательно оглядел второе кресло, потом отважился и уселся примерно так же.
– Ранены у Гогланда? – предположил Ржевский, глядя на ногу в обрезанном валяном сапоге. – Я не знал…
– Кабы рана! Раной хоть гордиться можно. Хуже. От ничтожной причины возникло воспаление, пришлось резать. Но я уже бодр и скоро вернусь в строй, – пообещал Михайлов. – Вы звали меня, потому что беспокоитесь о господине Нерецком, так?
– И о нем, и о других людях, вовлеченных в интригу, в коей они, простите, ни уха ни рыла не смыслят, – сказал сенатор. – Судя по тому, что вы гонялись за господином Майковым, вы в ложе «Нептун» не состоите?
– Боже упаси. Я честный офицер, мне довольно моего корабельного начальства, в ином не нуждаюсь, – прямо и просто ответил Михайлов.
– Вы очень верно определили нынешнюю беду. А вы, господин Новиков?
– А меня не звали, – Новиков вздохнул и развел руками.
– Ваше счастье. С ложей «Аполлон» тоже никаких дел не имели?
– Нет, – хором ответили Михайлов и Новиков.
– А вы хоть туманно представляете себе, в какую интригу влезли?
– А вы? – вдруг спросил Михайлов. – Мне сдается, именно вы, господин сенатор, еще не поняли всей мерзости, которую они затеяли!
– Я знаю одну сторону этой мерзости, а вы – другую, – преспокойно отвечал Ржевский. – Сейчас мы соединим их вместе и получим общую картину. С вашего позволения, начну я.
– Извольте, сударь, – косясь на Михайлова, сказал Новиков. – А про мерзость вы точно сказали – сам в этом вчера вечером убедился… в госпитале…
Ржевский кивнул Новикову и с любопытством посмотрел на Михайлова.
Он догадался, что ночью в лодке, куда втащили мокрую Александру, были не только разговоры о похищении и погоне, что-то еще произошло – уж больно милая Сашетта не желала встречаться с Михайловым. Недовольный человек, сидевший перед сенатором в простом кафтане (постеснялся надеть белый мундир к валяным сапогам), причесанный без излишеств, имел густые насупленные брови и глубоко посаженные темные глаза, довольно выразительные. И сейчас эти глаза красноречиво заявляли: господин сенатор, второго такого упрямца, как я, не скоро сыщешь. Была в этом лице заметная неправильность. Ржевский, как все образованные люди, учился рисованию, и его учитель предупреждал: правая и левая половины человеческого лица несимметричны, об этом надобно помнить и не удивляться, когда портрет кажется каким-то кривым, дело не отсутствии в мастерства художника, а в лице. Тот, кто взялся бы изображать Михайлова, имел бы сильный соблазн как-то уравновесить его физиономию. Попытка, может, и удалась бы, но физиономия, обретя правильность, утратила бы чуть неуклюжее обаяние.
– Итак, что вы оба знаете о начале войны, господа?
– Знаем, что шведский король в уме повредился, – сразу ответил Новиков. – Пусть наша армия турку бьет и с юга не скоро вернется, да флот-то весь тут, не успел уйти. Даже та часть эскадры, которая чуть до Дании не дошла, успела вернуться.
– А о том, что эта война была задумана более десяти лет назад, не догадываетесь?
– Теперь догадываемся, – буркнул Михайлов. – Но отчего он столько ждал?
– Сейчас поймете, сударь. Вы помните, что одиннадцать лет назад, также летом, шведский Густав побывал в Санкт-Петербурге? Ему тогда наши высокопоставленные масоны устроили торжественное чествование в ложе «Аполлона», вовсе не побеспокоясь, что свой праздник низкопоклонства учинили в день победы под Полтавой. Забыть, имея дело со шведами, про Полтаву, – это еще уметь надобно. А, может, тем они показали королю, на чьей они стороне.
– Вот ведь сволочи! – как и следовало ожидать, возмутился Михайлов.
– Погодите. Не все масоны – предатели, и не все участники того приема сознательно предпочли Швецию России. У них тоже есть различные течения и системы, про кои долго рассказывать. Вам довольно знать, что ныне самая влиятельная – система «строгого наблюдения». Ее адепты полагают себя наследниками французских рыцарей-тамплиеров, то бишь храмовников. Особенность этой системы – хранение тайн, отказ от общения с ложами других систем, но главное – безусловное повиновение начальникам, что управляют масонским орденом. Помните правило иезуитов?
Моряки переглянулись – таким вещам в Корпусе не обучали.
– Повиноваться так, как повинуется рукам могильщика мертвое тело, perinde ac cadaver. То есть не рассуждая вовсе. И не позволяя человеческим чувствам вмешиваться в великое дело повиновения. Примерно то же хотят насадить у себя адепты системы «строгого наблюдения». Запомните это – и вернемся к тому королевскому визиту.
– Но это очень опасно! Даже детки должны, слушая родителей, думать и рассуждать! – воскликнул Новиков. – Как же взрослые люди, добровольно?..
– Ради великой идеи, сударь, исключительно ради нее. Они желают, чтобы их орден стал главнейшим на Земле, и тогда всюду воцарятся благоденствие и законность. Их цель – осчастливить человечество. Их орден становится для них государством, отцом, матерью и троюродной тетушкой, посулившей пятьсот душ в наследство! – с неожиданной пылкостью ответил Ржевский. – Поверьте мне, эти идеи так прекрасны, что даже человек в годах, опытный, разумный, многих превосходящий талантами, осторожный, преданный трону… это я все о себе, господа!.. Так вот, даже такой человек мог увлечься идеями и уверовать в них, как дитя.
Михайлов засмеялся.
– Это не столь смешно, сколь тревожно, – осадил его сенатор. – Я впервые задумался о странном назначении великих идей, когда поглядел на карту Европы