и понял – чуть ли не все немецкие герцоги и князья заделались масонами. Прусский Фридрих был масоном, прусский кронпринц Фридрих-Вильгельм, наследник престола, – тоже. А наш любезный противник Карл Зюдерманландский – гроссмейстер системы «строгого наблюдения». Как вы полагаете, каковы были помыслы наших доморощенных масонов? Не знаете? Им тоже страх как хотелось заполучить в главы ордена коронованную особу. Государыня не годится – женщин только штукарь Калиостро пытался в ложу объединить, и вышла одна фривольность. Кто остается?
– Я понял!
– Я тоже!
– А мало ли интриг плетется вокруг великого князя? А мало ли пытаются доброхоты рассорить Павла Петровича с матушкой? Ведь не раз удавалось, но государыня умна, где строгостью, где щедростью такие задачки решает. Вот только фанатичных адептов «строго наблюдения» с их замыслом государства высокой идеи, стоящего над земными державами, нам тут недоставало. Вы, господа, пугачевский бунт помните? Вдругорядь такого не захотелось? А ежели опять народ взбаламутят, то он, в идеях не разбираясь, попросту за вилы возьмется.
– Черт возьми! – с чувством произнес Михайлов. – Простите… А теперь позвольте мне!
– Я еще не досказал. Незадолго до того решено было вдругорядь женить наследника – сколько ж ему вдоветь? Годы подходящие, невесту найти нетрудно. Выбрали Софью-Доротею Вюртембергскую, наследник поехал с ней знакомиться в Берлин. Вернулся – а тут государыне на стол брошюрку кладут, о том, что наш Павел Петрович в Фридрихсфельде готовился к посвящению в масоны. А Фридрихсфельд – замок Фердинанда Брауншвейгского, а оный Фердинанд возглавлял тогда масонов «строгого наблюдения». Теперь видите, откуда ниточка тянется?
Михайлов и Новиков переглянулись. Оба были не охотники до интриг столь высокого полета, обоим других забот хватало, и то, что вкратце и как можно вразумительнее рассказал Ржевский, их порядком ошарашило.
– Но его высочество ведь не стал масоном? – спросил Новиков.
– Бог миловал. Хотя петли вокруг него вили, и петли хитроумные. Но с налету не удалось – стали двигаться иным путем. И тут наши аристократы, Куракин и Гагарин, потрудились. С Куракина, когда он в Стокгольм ездил, взяли слово стать гроссмейстером российской провинциальной ложи, но с условием – чтобы эта ложа и иные, ей подчиненные, признали верховную власть шведского капитула. А его возглавляет Карл Зюдермандандский. Про повиновение помните? Так вот, когда наши ложи принимали в столице шведского Густава, он прямо говорил: нужно привлечь наследника в орден. Но тогда, сразу после его визита, действовать побоялись. Государыня была начеку. Когда три года спустя прусский наследник приезжал в Санкт-Петербург и встретился с нашим – она очень явно свое неудовольствие высказала. А потом между российскими масонами произошел раскол. Почему я о нем говорю? Потому, что похищение Нерецкого есть его прямое следствие, господа. Не угодно ли кофею?
– Точно ли мы должны знать все эти хитросплетения? – с детской простотой спросил Новиков. – Мы ведь и без них готовы… что в наших силах… как умеем…
– Должны! – решил Михайлов. – Господин Ржевский прав – надо знать обе стороны мерзости.
Сенатор позвонил. Явился Савелий, выслушал приказание, а когда уходил – чуть ли не из-под его руки просунулась в кабинет детская головка и с возгласом «ой» исчезла.
– Детки ваши? – оживившись, спросил Новиков.
– Да будет тебе про деток! – рявкнул Михайлов. – Хоть бы кто тебе пять дочек нарожал – может, спустишься тогда с небес на землю!
Новиков засмущался, вздохнул препотешно, развел руками.
Ржевский наблюдал за этой парочкой, пытаясь разгадать, из-за чего повздорили Александра и Михайлов. Александру он знал как даму мирного нрава, не склонную затевать склоки, хотя упрямства и ей было не занимать. Чего ей делить с флотским офицером, человеком не ее круга, сенатор не понимал. Конечно, офицеры были обычными гостями в лучших домах столицы, но Михайлов не походил на светского кавалера; в гостиной он был бы таким же чужеродным телом, как слон в посудной лавке. Его место – на корабле, там его норов найдет применение. Его место – на войне…
Тут Ржевский всего лишь на секунду предался зависти к плечистому упрямцу, немногим старше тридцати лет, и уже отцу пятерых дочек. Не то чтоб сенатору своих детей было мало, не то чтоб в ширине плеч он видел великое достоинство, а просто ясно было – этот человек живет в простом мире, с простыми заботами, его понятие о чести и Отечестве не обременено всякими подвесками, как дамский шатлен, и там, где господин более образованный и нахватавшихся европейских идей, будет терзать свою душу выбором, этот будет действовать без затей и сомнений, зато сразу и решительно.
– Я не стану забивать ваши головы, господа, всякими ненужными подробностями, довольно уж того, что моя собственная от них пухнет, – сказал Ржевский. – Вам довольно знать, что до вмешательства шведских интриганов в России были свои две масонские системы – английская и циннендорфская. Английскую возглавлял господин Елагин…
– Елагин! – хором повторили Михайлов и Новиков.
– А циннендорфскую – генерал-аудитор Рейхель. Незадолго до визитации шведского короля они объединились в одну, названную великой провинциальной, формально она подчинялась берлинской ложе «Минерва». Великим провинциальным мастером стал господин Елагин. Когда после этого злосчастного визита в столице был образован шведский капитул, который должен был возглавить Куракин, но передал должность Гагарину, сие не всем здешним масонам понравилось. А еще менее понравилось, когда в восьмидесятом году герцог Зюдерманландский самочинно провозгласил себя великим провинциальным мастером двух масонских провинций – к одной из них причисляется Россия. Тогда датские и немецкие ложи «строгого наблюдения» отказались признать его главенство и публично осудили самоуправство. Ложи Елагина и Рейхеля тоже возмутились, хотя и не все.
– Это хорошо, – сказал Новиков. – И я бы тоже возмутился.
При этом он смотрел в лицо Ржевскому очень внимательно, а правая рука уже лезла в карман кафтана.
Ржевский забеспокоился – что там может быть у этого круглолицего великана? Но на свет был извлечен всего-навсего небольшой альбомчик и пристроен на колено.
– Итак, что мы имели в начале сего десятилетия? С одной стороны, ложи Елагина и Рейхеля, в которых проказ герцога сильно не одобряли. А с другой – Капитул Феникса. Это было нечто вроде тайного правления для российских лож шведской системы. Он был, собственно, и ранее, но тогда звался петербургским капитулом, капитулом Петрополитанума. Им командовали из Стокгольма – сперва сам шведский Густав, а с восьмидесятого года – его милый братец, которому Густав передал должность Великого мастера, гроссмейстера.
– Батюшки, сколько ж у вас там великих? – удивился Новиков. – Куда ни ткнись – одни великие.
– Вот тоже нашли себе забаву – друг дружку великими титуловать, – добавил Михайлов.
Ржевский засмеялся было, но смех обратился во вздох.
– А как иначе? Коли идея всеобщего благоденствия – великая, то и господа исполнители должны соответствовать.
– А вы сами, сударь? – прямо спросил Михайлов. – Вы-то к кому принадлежали?
– А вот как раз к ложе «Латона» и к Капитулу Феникса я и принадлежал. Недолго, правда, хотя мне там сулили чины и звания. Сперва не устоял перед соблазном, был и надзирателем префектуры, и президентом капитула, и префектом капитула. Но опомнился и оставил эти затеи другим.
– Почему? – Михайлов был непреклонен.
– Да беспокойство одолело – слишком много суеты с театральными приемами и слишком много помышлений о власти. А мне власть одна лишь нужна, господа, – в своем доме и над сердцем любимой женщины. Видите – прямо говорю. Я по натуре незлобив и сентиментален, ежели рядом со мной грызня за звания – я лучше в сторонку отойду. Но при этом буду внимательно наблюдать.
– Когда ж вы отошли в сторонку? – не унимался Михайлов, хотя Новиков уже толкал туфлей его валяный сапог, искренне полагая, что Ржевский этого не заметит.
– В восемьдесят третьем. Но я, по миролюбию своему, сохранил отменные отношения и с московскими братьями, и с петербургскими, и в недоразумениях служил меж ними посредником. А так вышло, что в Москве и иных российских городах, включая даже Архангельск, братья более состоят в елагинских и рейхелевских ложах, в столице же, ближе ко двору, куда сильнее шведское влияние. И получается, что многие российские вельможи находятся в подчинении у брата шведского короля и обязаны ему повиноваться. Да что вельможи – эти господа сидят по своим дворцам и выезжают разве что на придворные балы. Хуже другое – в прямом подчинении у герцога Зюдерманландского господин, возглавляющий ложу «Надежда к Нептуну», попросту – «Нептун». А это адмирал…
– Грейг! – перебил Михайлов. – Я что-то такое слыхал, да не поверил… Царь небесный, вот теперь все сходится!.. Слушайте…
– Алешка! – не выдержал Новиков.
– Да погодите же, сударь, дайте закончить! – сказал Ржевский таким тоном, что Михайлов замолчал. – Сейчас перейдем к Денису Нерецкому. Я знаю его с юности и всегда считал его неким ангельским созданием. У него прекрасный голос и слух, он даже сам сочиняет романсы, а когда поет – и каменные сердца слезами обливаются.
– Поет, значит… – пробормотал Михайлов.
– Но нелегкая занесла его в ложу «Нептун». Такой человек и должен мечтать о всеобщем благоденствии, рае в шалаше, торжестве всемирной добродетели и божественной справедливости. Но ему бы лучше мечтать об этом, сидя в своей деревне, у окошка, в шлафроке и ночном колпаке, и чтобы при сем по двору ходили румяные девки.
– Поет, стало быть…
– Алеш-ш-ш-ка… – прошипел Новиков.
– В «Нептун» Нерецкого втянул некий господин Майков…
– Ага! Вот и он! – воскликнул Михайлов и обнаружил у себя под носом новиковский кулак. В кулаке был зажат карандаш.
– Простите, сударь, – жалобно сказал Новиков Ржевскому. – Сами видите!..