начала.
– Начало было такое – я руки на себя наложить хотел… – обстоятельно приступил к рассказу Усов.
– Нет, нет, ты начни с того, как я заподозрил Майкова в том, что он меня опоил и перстень украл, – велел Михайлов.
Ефимка вздохнул и довольно толково изложил, как преследовал майковского посланца по взморью и видел передачу пакета.
– Но ведь надо было сразу поднимать тревогу, – сказал Ржевский. – Не любовная же записочка там была!
– Я узнал про это уже после баталии, когда прибыл в столицу, – объяснил Михайлов. – Когда мне об этом рассказали, кое-что показалось мне странным. Судьба «Владислава». Я узнал о ней еще в Кронштадте, но тогда…
– «Владислав» – это корабль, который шведам удалось захватить, – вставил Новиков. – А ты тогда лежал в горячке.
– Я не понимал, отчего судно, решившее атаковать вражеский ордер де баталии, было встречено сразу четырьмя судами противника. Ведь капитан – не дурак, если он на это отважился – значит, обстоятельства были благоприятны! Вы ведь представляете себе морское сражение? – с надеждой спросил Михайлов. – Хоть на картинах видали?
– Весьма туманно.
– Но ведь то, что корабли выстраиваются в линию, вам известно? А напротив – неприятельская линия. Каждый корабль, каждый фрегат и даже каждый катер знает свое место. А тут четыре шведских судна покинули место и контратаковали «Владислава». Сейчас он вместе с командой в плену, мы знаем лишь, сколько человек погибло, сколько уцелело. Я заподозрил, что он давал сигнал флагману по секретному своду, уверенный, что шведы увидели невнятное сочетание флажков. А они узнали, что «Владислав» предупреждает флагман о своей атаке.
– Я понял! – быстро сказал сенатор, не желая военно-морских подробностей. – О том, что кто-то из офицеров, входящих в ложу «Нептуна», может оказаться предателем, я знал – меня предупредил Нерецкий. Мы думали, что письма от мастеров стула московских лож немного этих господ образумят. Нерецкий должен был привезти письма, чтобы «Нептун» уразумел – он в своем дурацком рвении одинок. Но Нерецкий, на беду, застрял в Москве… А теперь – вы ведь знаете, кто изменник?
– Я подозревал, но верить не желал. Такой уж я дурак, что не возьму в толк, как можно нарушить присягу! – вдруг выкрикнул Михайлов. – Мне, чтобы убедиться и не взводить на Майкова напраслину, надо было встретиться с теми, кто был в баталии до конца и видел все подробности. Новиков ездил в госпиталь, уговорился с офицерами, и я сам, как только смог, туда отправился. Это было вчера вечером.
– После получения моей записки?
– Ну… в общем, да. После того. Они рассказали мне, как «Владислав», уже вечером, пошел в атаку на отступающие суда противника. Я был прав – вражеские фрегаты двинулись наперехват, увидев поданный им сигнал. Мичман Петин был на «Ростиславе», он видел всю вражескую линию и удивился, отчего ордер де баталии шведами нарушен. При отступлении он нарушается естественным порядком, но моряк всегда разберет, какой маневр к чему ведет. Четыре фрегата имели в виду одно и то же место – то, куда еще не направился, а еще только собирался идти «Владислав». Вот, извольте – мы там, собравшись, ход сражения зарисовали!
Михайлов достал из кармана листки и протянул Ржевскому.
– Китайская грамота, – сказал, едва глянув на них, сенатор. – Я вам и без того верю.
– Сейчас надо донести до государыни, что у шведов есть секретный свод наших сигналов, – не столько попросил, сколько потребовал Михайлов. – И, конечно, поменять его!
– Государыне?
– Да, ее величеству, – твердо произнес Михайлов. – Только так.
– Вы не доверяете Грейгу, сударь?
– Могу ли я доверять человеку, который берег шведскую эскадру, как мамка – младенца? Так берег, что не велел палить зажигательными? – пылко спросил Михайлов. – До Гогланда мы все ему верили. Горячей любовью не пылали – но уважали. Ведь что моряку надо? Знать, что его понимают. А Грейг по-русски изъясняется с огромным трудом. Мы знали, что он сжег турецкий флот в Чесменской бухте, что сам граф Орлов его советов слушал, мы видели, как он старается учить офицеров и канониров… Мы полагали, что он приведет нас к победе! И что же мы получили? Эх…
Михайлов махнул рукой. Ржевский вздохнул.
– Ясно, – сказал он. – Ну что же, ваша просьба разумна, я обещаю, что исполню ее. Возможно, передам через господина Державина, которому государыня благоволит. А вы оба не покидайте столицы. Будьте готовы к тому, что вас вызовут для дачи показаний. В этой истории с секретным сводом сигналов во всем надобно разобраться досконально.
– Это долго? А то – война, а я на суше сижу… Нога уж поправляется!
– Бог весть. Вряд ли, что слишком долго, но уж никак не менее недели. Но вам будет чем заняться. Найдите Майкова. Если только он в столице.
– Он в столице, и мы, возможно, знаем, где он укрылся, если только не сбежал оттуда на Елагин остров.
– Что ему могло понадобиться на Елагином острове? – удивился сенатор.
Михайлов и Новиков переглянулись.
– Так там же Нерецкий! – воскликнул Ефимка. – Что ж ты, крестный? Главного-то не сказал?
– Да меня все эти интриги с толку сбили, – сердито сказал Михайлов. – Давай-ка сам докладывай, ведь не я шлюпку преследовал…
Ефимка, очень гордый, что говорит с настоящим сенатором, заговорил, стараясь выражаться по-светски. Он довел историю до того момента, как экспедиции не удалось высадиться на острове, когда в дверь кабинета поскреблись.
– Это ты, друг мой? – спросил Ржевский. – Входи без смущения.
Глафира Ивановна вошла, Новиков вскочил, выронил альбомчик, наклонился его поднять и опрокинул кресло. Встал и Михайлов – на одной ноге.
Ржевский представил супруге гостей, все трое поклонились.
– Садитесь, господа. Сашетта прислала записку, – сказала Глафира Ивановна. – Ты велел, чтобы сразу тебе отдать. Вот…
Ржевский прочитал несколько впопыхах написанных строчек и, при всем своем умении владеть собой, не уследил за физиономией – рот приоткрылся, брови поднялись.
– Она отправилась на Елагин выручать Нерецкого, – сказал сенатор. – Сама! Пишет – взяла оружие…
– Вот же дура! – воскликнул Михайлов. – Видывал дур, но такую!.. Я и помыслить не мог!..
– Быстро рассказывайте, что между вами вышло! – велел Ржевский. – Впрочем, нет. Вы, Новиков, говорите!
– Разругались насмерть, из-за этого самого перстня, – доложил Новиков. – Он к этой даме как-то попал. Мы не знали, что он у вас побывал. Она Алексея вралем обозвала, он ее – чуть ли не воровской пособницей…
– Дивны дела твои, Господи! – перебил великана Ржевский. – Сейчас я напишу Елагину, и кто-нибудь из моих людей немедленно доставит письмо. Если туда не пускают посторонних, а лишь гостей, приглашенных хозяином, то Сашетта может попасть в беду. Она ведь будет искать Нерецкого по всем закоулкам. Нужно, чтобы ее, изловив, не обидели, а прелюбезно выставили прочь с острова. Чтобы она своими проказами не навредила и старого лиса не спугнула…
– Кого? – спросил Михайлов.
– Того, кто пытается хозяйничать в «Нептуне» и уже успел совершить государственную измену. Нерецкий имени его не назвал, говорил туманно, да я думал, что успею его по взвращении допросить. Насколько я понял, вы знаете, где оказали гостеприимство Майкову. Сейчас же едем, и вы покажете мне этот дом.
– Нужно взять с собой Колокольцева, – сказал Михайлов. – Он шел следом за Майковым.
– Вели, друг мой, закладывать экипаж, – попросил Глафиру Ивановну Ржевский. – И пошли ко мне Савелия с Никиткой. Собирайтесь, господа.
Ржевская вышла, а Новиков, успевший присесть, вскочил и уронил альбом.
– Вы меня рисовали? – полюбопытствовал Ржевский.
– Да это так, баловство…
– Покажите.
Сенатор увидел свой полупрофиль, в котором все было преувеличено – и глаза навыкате, и длинноватый нос, и острый подбородок, и худоба лица.
– Эк вы меня… без малейшей лести…
– Да я сам не знаю, как оно получается, – пожаловался Новиков. – Беру карандаш с лучшими намерениями, а он, подлец, безобразничает…
– Если позволите, оставлю себе. Супруге покажу и спрошу, неужто она такую чучелу любить способна.
Михайлов вздохнул.
Как всякий молодой и здоровенный мужчина, он относился к людям пожилым и хрупкого сложения снисходительно. Однако Ржевского его Глафира Ивановна любила, это даже простодушным морякам сразу было видно, а вот Михайлова никто не любил. И сознание своей ненужности прекрасному полу вдруг затмило для него все интриги шведского короля.
Конечно же, посватайся он к обыкновенной девице или молодой вдове, согласие получил бы незамедлительно – точно так же, как получил согласие покойной жены и ее матушки. Но любовь? Хотелось иметь жену, а не бегать по кронштадтским девкам. Он позвал под венец – как бы еще он мог проявить эту самую любовь? Она согласилась – и таким образом, надо думать, проявила свою любовь… Оба хотели завести семью – чего же еще надобно? Оба были друг другу не противны… какого ж еще рожна-то?!.
Жену Михайлов любил – так, как, на его взгляд, следовало любить жену, обстоятельно, без суеты и нежных объяснений. Он полагал, что именно такова любовь и правильное отношение к женщине – ведь недаром же родились пять дочек. Надо ж было нарваться на женщину, которая все понимает превратно!
Это была женщина иного круга, – глядя на Глафиру Ивановну и сенатора, Михайлов вдруг понял, что Александра, со всеми своими причудами, принадлежит к таким же утонченным созданиям, как сенаторская супруга, для которых слово «любовь» означает не только стирку мужнина исподнего. Да и Ржевский, человек умный, сказал о власти над сердцем любимой женщины… Стало быть, он знал нечто такое, чего Михайлов еще не понял?..
– Ну, что ты встал? – тихо спросил Новиков. – Бери трость, идем…
Глава двадцатаяУзник павильона
Мавруша уселась в боскете на скамью, старательно разложив юбку, сняла туфлю и стала искать в ней камушек, зацепившийся за подкладку. Поиски камушка – дело тонкое, и Мавруша отдалась ему со всем вниманием. Поэтому и не поняла, что шорох веток прозвучал чуть ли не над самым ухом.