– Да, да…
Она привезла свое сокровище домой, и опять поднялся переполох, опять забегала дворня. На сей раз уже было ясно – неприятности завершились, барыня выходит замуж, и Нерецкому кланялись в пояс, смотрели на него с превеликим почтением, а он смущался, даже покраснел, когда бойкие девки затеяли прикладываться губами к барскому плечику.
– Снимай с себя все, – приказала Александра, – сейчас я отправлю Фросю в Гостиный, тебе купят хорошее исподнее. А это все – выбросим, чтоб и следа не осталось.
Конечно, можно было отстирать заношенные рубаху и порты. Но мудрее было избавиться от всего, что могло напомнить о тюремном заключении.
– Да, Фрося! На обратном пути к Меллеру забеги! Скажи – сей же час чтобы все бросил и ко мне шел! Привезешь его на извозчике!
– Да, голубушка-барыня! И к Кондратьеву?
– Да, пусть пришлет мальчика с образцами. Скажи – лучшее сукно хочу, аглицкое, самых модных оттенков.
– И сапожника привезти?
– Сапожника – потом, а купи-ка ты в рядах еще пантуфли…
Они обе разом уставились на ноги Нерецкого, и он смутился окончательно.
Наконец суета ненадолго улеглась. Александра осталась в спальне наедине с женихом, снова закутанным в ее зимний шлафрок. Оба знали, что это – ненадолго, вот-вот прибежит мальчик из кондратьевской лавки с образцами товара, потом Фрося привезет Меллера, потом еще что-то произойдет – из тех радостей простой домашней жизни, которыми тоже пренебрегать во имя идей нельзя.
Нерецкий смотрел на невесту преданными глазами, ожидая, что она примет сто разумных решений, сделает все сама, обнимет и поцелует, и купидоны запляшут вокруг, и комната вдруг наполнится счастьем; он же, Нерецкий, постарается быть ласковым и нежным любовником, затем – ласковым и нежным супругом, а пошлые заботы житейские навеки останутся за дверью спальни – по крайней мере, для него.
Александра смотрела на него примерно так же – ее мечта сбылась, она заполучила любимого, его изумительный голос будет звучать лишь для нее одной, его трепетность, кротость, талант теперь – ее собственность, осталось сорвать с него и с себя все, что мешает страсти…
И навеки забыть про Поликсену Муравьеву, бедную Мурашку. Да и про Маврушу Сташевскую заодно. Вольно ж ей бегать неведомо где! Пусть с ней теперь тетушка Федосья Сергеевна разбирается. Нужно до отъезда написать тетушке письмо, рассказать о явочных и назвать частного пристава, который обещался лично проследить за розыском.
Все забыть, всех забыть…
Вот же он – драгоценный, ненаглядный!
– Мой… – тихо сказала Александра.
– Твой… – так же тихо ответил Нерецкий.
Глава двадцать четвертаяЛюбовь и совесть
О чем еще могла мечтать Александра? Все сбылось.
Однако мысль о Поликсене все же не пропадала. Александра уже поняла, что напоминать Нерецкому об этой истории не надо, а вот самой нужно успеть сделать все, чтобы ее судьба как-то устроилась. Но, поскольку времени до отъезда очень мало, написать Ржевскому и приложить к письму деньги. Пусть заплатит низшим чинам, чтобы шустрее бегали, а потом, изловив, отправили дурочку в Москву к теткам! Вместе с младенцем – не в Воспитательный дом же отдавать. Жаль, что уже нет возможности самой приискать для него порядочное бездетное семейство, все ж не чужой, дитя любимого мужчины…
И даже лучше можно поступить – отдать дитя на время, а когда появятся свои, принять на воспитание. Вырастить достойного человека – и не трястись над ним, а приучать к суровой простоте, как родная мать, царствие ей небесное, приучала, как госпожа Ржевская детей приучает, беря за образец порядки в Смольном, и преподавать дитяти науки практические, чтобы поменьше идей, побольше дела, – не дай бог, отцовскую возвышенность унаследует…
– Тебя что-то беспокоит? – спросил Нерецкий.
– Меня? – разумные соображения мигом вылетели из головы. – Нет, все хорошо. Все хорошо, и я счастлива.
– И я счастлив.
Они стояли, обнявшись, слушали дыхание друг друга, слушали биение сердца, и Александре вдруг захотелось умереть в этот самый миг – когда все сбылось, душа воспарила, чтобы там, в вышине, в раю, и остаться, не опускаться более на землю для будничных хлопот.
Но не удалось – в дверь поскреблась Фрося.
– Голубушка-барыня, герр Меллер тут! Извольте выйти!
Вот так и начинается новая жизнь, подумала Александра, жизнь благоразумной замужней барыни, домовитой хозяйки, заботливой жены, преданной матери. И это хорошо – лишь бы только хватало времени на акварели. Но на пороге новой жизни нужно расплатиться с долгами прежней жизни, тем более что предстоит скорый отъезд. Нужно послать записочку Федосье Сергеевне насчет Мавреньки. Может, старуха что-то уже знает. Хорошо бы смольнянка к ней прибежала… Но ежели бы так – тетка написала бы язвительное письмо. Или у них с Мавренькой какой-то уговор? Затем – условиться с госпожой Рогозинской, хозяйкой дома, о том, что квартира и службы всю осень будут стоять пустые, так чтобы поставила своего сторожа. Мудрый совет Ржевского перебраться в Москву Александре не полюбился. Еще что?
Ржевский наказал поблагодарить Михайлова…
Разумеется, это нужно было сделать! Необходимо! Тем более, что злость на моряка уже прошла. Да и что с него возьмешь? Естественный человек!
Кабы не Михайлов с его занятными друзьями – может статься, труп жениха давно был бы схоронен в парке господина Елагина или спущен в Невку с пудовым камнем на ногах.
Но как?.. И вдруг ее осенило – надо написать Михайлову письмо! Встречаться и унижаться перед ним незачем, а написать красиво можно – в красоте-то она знает толк.
Настоящего кабинета у нее не было, а стояло бюро в углу малой гостиной, там же она занималась и рисованием.
Открыв бюро, достав чернильницу и убедившись, что в ней есть чернила, почеркав пером по ненужному лоскутку (на обороте был набросок уже готового натюрморта) и смирившись с тем, что очинено оно не лучшим образом, выбрав листок дорогой веленевой бумаги, Александра задумалась. Что тут можно было написать? «Господин Михайлов»? Глупо, если вспомнить ту ночь на реке и прочие ночи. «Алексей»? Тоже как-то неправильно. «Алеша»? Чересчур по-свойски.
«Алексей! – написала она. – Мы простились нелепо, но я хочу, чтобы ты знал: мое уважение к тебе неизменно…»
– А черта ли ему в моем уважении? – вслух спросила себя Александра. – Нужно как-то иначе… – И порвала листок.
«Алексей! Наше прощание было нелепым, и гордость не позволила мне…»
«Алексей! Мы не можем проститься столь нелепо, ты должен знать, что я тебе друг и всегда буду другом, помня, сколько я тебе обязана…»
«Алексей! Прости меня…»
«Алексей, мы никогда более не встретимся, но я хочу, чтобы ты знал…»
Одна ахинея, рождавшаяся в голове, была другой глупее, дорогие листки так и летели на пол.
А тут еще и перстень, который, с одной стороны, надо бы вернуть, раз он такой единственный и неповторимый, а с другой – обещано ведь маленькому Павлушке, что перстень с руки не сойдет и носиться будет постоянно. Вот кабы он сам собой потерялся! Так нет же – хоть и должен скатиться, поскольку великоват, а сидит на пальце, и даже Мойка его не смыла…
Поняв, что письма не получается, Александра сильно расстроилась. Нужно было что-то придумать – и мысль явилась, весьма разумная: не портить бумагу, а попросить о помощи Новикова. Этот увалень просто перескажет Михайлову своими словами, что госпожа Денисова-де шлет поклон и желает всех благ, а коли в чем виновата – просит прощения.
Тут же память подсунула разговор в лодке – когда Новиков напоминал Ефимке Усову, как искать свой дом по флюгеру в виде кораблика. Васильевский остров велик, да коли флюгер всего один – добрые люди тотчас укажут дорогу.
Мысль была соблазнительна, и приключение это по замыслу Александры, уложилось бы в два часа: час – туда на извозчике, чтобы не тратить время за закладыванье своего экипажа, час – обратно, и около двух минут – на переговоры с Новиковым. Да и на сборы времени не уйдет – она ж еще и не расшнуровывалась, прическа не развилась.
Тем более, что жених занят примерками…
– Мой друг, – сказала Александра, заглянув в гостиную. – Я отъеду ненадолго! Вспомнила – осталось одно дело. Скоро сапожник придет – пока будет снимать мерку, я и обернусь. Господин Меллер, я потом к вам заеду, чтобы фасоны обсудить. Мальчик из лавки образчики принесет – так вы их заберите.
Отдав все распоряжения, Александра взяла кошелек и крикнула Андрюшке, чтобы бежал на улицу ловить извозчика. Когда она спустилась, дрожки уже ждали у двери.
«Нехорошо разъезжать по городу одной, – подумала Александра, – ну да сейчас уже все равно – она уезжает в Спиридоново и сплетен о себе не услышит. К тому же, едучи в одиночестве, можно помолчать…
И надобно без помех попрощаться со столицей, с ее Невским, с прекрасными набережными, с дворцами да и с красавицей Невой – когда еще доведется проплыть по ней на лодке к Аптекарскому в компании любезных кавалеров? Да, пожалуй, никогда. Госпожа Нерецкая еще до Рождества забеременеет, в летнее прогулочное время будет ходить брюхатая, а потом – другие детишки…»
За такими мыслями Александра и не заметила, как выехала на «живой» мост. Еще несколько минут – и бричка была на Васильевском, а извозчик обернулся, ожидая указаний.
– Спрашивай у прохожих, не знает ли кто здесь дома в два жилья, большого, с флюгером корабликом, – велела Александра извозчику. – Сказывали, он один такой. Да у мужчин спрашивай, у тех, что на отставных матросов похожи.
Новиков был прав – флюгер знали и очень точно показывали дорогу.
Велев извозчику ждать, Александра вошла в калитку, поднялась на крыльцо, постучала в дверь. Отворили ей не сразу, и заполошная девица, выскочившая в темные сени, воскликнула:
– Карповна, миленькая, мы заждались, ступай скорее! Ребеночек ножками сучит, чмокает, хнычет! Чего хочет – не понять!
– Могу я видеть господина Новикова? – спросила Александра.