зываемая на головы обидчиков, вовсе не хороша собой…
А «естественный человек» обходился со справедливостью запросто. Как понял, что надобно делать, так и сделал.
– Не вздумал бы обогнуть мыс и вернуться, – забеспокоился Ероха. – Или в бухточку свернуть, там есть такая бухточка, при осте и норд-осте – заветренная. Я бы подождал, пока не отойдет подальше. А, Михайлов? Попробует – пристрелю. Я следом пойду, погляжу…
– Он дело говорит, – согласился Новиков. И больше мужчины не промолвили ни слова.
Ероха побежал берегом, в полуверсте от товарищей остановился и, приложив левую руку козырьком ко лбу, следил за лодкой.
Новиков, Михайлов и Усов стояли у края воды не менее получаса, – и Александра смотрела на их спины. Вмешиваться она не могла – да и незачем было. Странное ощущение владело ею – как будто усилием воли надо проснуться, потому что вот так отправить человека на гибель можно только в страшном сне. А в то же время она видела в этом человеке несостоявшегося убийцу Нерецкого, и при этом возникшее в душе злорадство казалось ей постыдным.
Темный силуэт, пляшущий на волнах удалялся на запад – похоже, Майков и впрямь взял курс на Стокгольм.
– Не справится, – сказал наконец Новиков.
– На все Божья воля, – ответил ему Усов.
– Идем. Я еще быстро ходить не могу, – признался Михайлов. – Язва хоть и зажила, а чувствуется, проклятая.
Он действительно чуть прихрамывал, и Новиков, идя рядом, прилаживался к его шагу, а Ефимка с Ерохой шли сзади.
– Как ты полагаешь, эти нептуновцы не объединятся вновь? – спросил Новиков. – Тайно, скрытно? Хотя государыня намерена закрыть ложу, да ведь они – безумцы, с них всякое станется.
– Меня другое беспокоит – не стряслось бы беды с Грейгом. Он ведь и Карлу своему не удружил, разве что зажигательными по нему не палил, и государыне послужить толком не смог. Может найтись еще какой-нибудь Vir Nobilis, состоящий в переписке с герцогом Зюдерманландским, и получить какой-нибудь скверный приказ. А кто – угадать невозможно: их, нептуновцев, все ж под сотню наберется. Они были вместе, оттого что сговорились, навыдумывали себе всяких причуд и тайных знаков и тешились этим, как малые дети. А мы вместе – не сговариваясь, и придумывать нам нечего, оттого что есть у нас воинская присяга.
– Точно – не сговаривались, – согласился Новиков.
– Ну, я-то присяги не давал, – с некоторым сожалением сказал Ефимка.
– Я – давал! – встрял Ероха.
– Молчал бы, царева кабака угодник.
– Давал же!.. Или я от нее уклонился? Да я с этим чертом в подвале сидел, как каторжник! Ведро поганое за ним выносил! Михайлов! Да что ж ты никак не поверишь?.. – Ероха чуть не плакал. – Вот ты так решил – и я так решил!.. Мне или обратно во флот – или камень на шею да с пирса в воду!..
– Ты поучи его, крестничек, как камень на шею навязывать, – посоветовал Михайлов. – Идем, братцы. Крестничек, ты что?
Ефимка, повернувшись, высматривал пропавшую в волнах лодку.
– Думаю – дома спросят про море, что расскажу?
– Ты о чем? – удивился Новиков.
– О море. Он ведь моря-то и не разглядел. Разве что ветер… – отвечал Михайлов.
Они переглянулись – внутренний взор предложил обоим одну и ту же картинку: узкая песчаная полоса, справа и слева уходящая вдаль, бог весть на сколько верст, и впереди – бескрайнее море, нагоняющее на берег высокие, аршина в два, волны, словно желая подмыть его и опрокинуть тебя, крепко стоящего на расставленных ногах; и солнечный свет с небес падает на воду, делая ее не бурой, как в осеннюю хмурую погоду, а сияюще-зеленоватой, и все это великолепие – твое, и ты улыбаешься от счастья, хотя ветер и заставляет щуриться…
– Разглядел я море, – обиженно буркнул Усов. – Морем, чай, до Кронштадта и обратно добирались.
– То не море, – убежденно сказал Михайлов. – То – вода, и на ней суета почище, чем на Невском проспекте. Там и окоема нет, со всех сторон берега видны. А кабы ты остался на берегу до утра, то и увидал бы истинный морской простор.
– Как же я по нему истосковался, – вздохнул Новиков. – Знать, не судьба. Или обратно попроситься?
– Не вздумай. Брюхо свое пожалей.
– Да брюху-то что? Ведь не в океан выходить – вы у берега болтаться будете. «Мстиславец» теперь у Свеаборга, что ли, ходит?
– Угрюмов сказывал, у Сомерса в дозоре. Сторожим зверя у норы. Авось высунется.
Положение было уже почти комическим. Шведский флот ушел от Гогланда в гавань Свеаборга, укрылся там и не выказывал ни малейших намерений выйти в открытое море. Должно быть, Карл Зюдерманландский, который и сам-то себя моряком не чувствовал, набрался страха во время баталии. Русский флот бдительно стерег его, но как выманить – никто не знал. По столице ходила шутка графа Воронцова: он-де советовал государыне разослать по всей Финляндии правительственные листки, в которых было бы обещало десять тысяч рублей вознаграждения тому, кто укажет дыру, где прячется бедный шведский флот. Опытный граф полагал, что шведский Густав не выдержит оскорбления и прикажет брату выводить корабли с фрегатами, а не высылать гребные суда, чтобы бродили вдоль берегов и отщипывали отбившиеся от своих русские боты и баркасы.
Александра не слышала разговора, только видела спины, и ей казалось нелепым, что Михайлов, только что выпроводивший Майкова из России, в ответ на новиковские шутки хохочет. Впервые ей пришло в голову, что она играла с огнем – это не светский щеголь, которому можно запросто дать отставку, это что-то иное, непонятное и непредсказуемое, вроде медведя, который не только силен, но и отлично осознает свою силу. Тем важнее было поговорить с ним – в конце концов, он достоин если не пылкой страсти, то уважения, пусть даже уважения с привкусом страха. Ради того, чтобы понять это, стоило удирать в Кронштадт и бегать по Котлину, как глупая девчонка, как шальная смольнянка…
Мужчины шли вдоль берега по влажному песку, Александра – следом, по песку сыпучему, за кустами, то злясь, то моля Бога, чтобы удалось поговорить с Михайловым наедине. Потом Новиков взял палку с фонарем на плечо и пошел впереди, о чем-то тихо переговариваясь с Усовым, Ероха и Михайлов молчали. Так добрались до края леса, повернули на какую-то разбитую дорогу. Александра тоже вышла на нее, идти сразу стало легче. Она то отставала, то нагоняла, прячась за деревьями.
Одолев луга и пустыри, оказались возле кронштадтского крепостного рва. По ботардо мужчины гуськом перебрались на сторону крепости, Александра – за ними. Дальше их путь лежал мимо ворот, вдоль крепостной стены, над бастионами, к югу, и тут уж отшагали не менее двух верст, пока у южного ботардо стена не кончилась. Михайлов уже заметно прихрамывал. Дальше повел Ероха – он знал какие-то проходы между мастерскими, и довольно неожиданно дорога вывела Александру, не выпускавшую мужчин из виду, прямо к Итальянскому пруду.
Оттуда все четверо пошли к большому пирсу, разделявшему Купеческую и Среднюю гавани. Александра заволновалась. Вся надежда была – что они все-таки разойдутся в разные стороны, и Михайлова удастся перехватить хоть на две-три минуты. Этого довольно, чтобы объяснить ему свои поступки и уйти с гордо поднятой головой.
Так и вышло.
– Где ваша посудина? – спросил Новикова Михайлов.
– В Петербуржской пристани, отсюда пара шагов.
– Ну так давай прощаться.
Новиков и Михайлов обнялись, потом Михайлов повернулся к Усову.
– Бог в помощь, крестничек. Возвращайся в Тулу, да вперед не дури. Там твое место. Присмотри за ним, Володька.
– Не стану. Обидно лишь – такие хлебцы пропали… Ну да я попробую новые сварить. Я все записывал – какая руда, откуда, пропорции. Может, выйдет. Тогда вернусь – и сразу к Кулибину, меня уж научили.
– Что стоишь пень пнем? Обними крестного батюшку, – велел Новиков. – Скажи – писать ему будешь.
Михайлов облапил Усова и легонько оттолкнул.
– Чего нежности разводить? – сказал он. – Ну, с богом!
– С Богом!
И они разошлись. Новиков с Усовым, покинув пирс, свернули вправо, к причалам Петербуржской пристани, а Михайлов – в сторону маяка, что уже горел в конце пирса, у входа в Петровский канал. Ероха же, видя, что его с собой не зовут, сперва постоял несколько секунд в растерянности, потом побежал за Михайловым и заступил ему дорогу.
– Михайлов! Ты твердо решил? Не брать меня? – спросил он.
– Сам-то ты что хочешь? Я коли решаю – то, как в азбуке, «рцы слово твердо». А ты?
– Вот те крест! – Ероха перекрестился. – Ну, что еще?!.
– И как ты собрался держаться? – с любопытством поинтересовался Михайлов. – Ей-богу, я даже вообразить не могу…
– Я способ придумал, – право, сам придумал! – быстро заговорил Ероха. – Пока в подвале с этим голубчиком сидел. Всякий раз, как мысль в голову придет, я ей, дуре, сперва говорю: нет. А ежели полчаса ей долдонишь «нет», а она, подлая, не унимается, тогда я спрашиваю себя: кто ж ты такой, ежели дня без водки не можешь? Продержись всего лишь этот день, чтобы самому себе показать, что ты не тряпка. И до ночи как-то выходит…
– А назавтра с утра, лба не перекрестив, за чарку?
– Да завтра уж другой день, и я сам с собой опять договариваюсь!
– И так – каждое утро?
– Да!
– Мудрено. Как же с тобой быть?
– Разве я плохо послужил?
– Хорошо послужил. И сенатор Ржевский за тебя слово замолвил. Сказал: обещал-де мичману Ерофееву, что позаботится о нем. И просил меня присмотреть тебе место.
– Неужто не присмотришь?!
– Хм… Но ведь коли ты вдругорядь уйдешь в запой на полгода… тогда что? Ведь получается, что я вроде бы Ржевскому за тебя поручился. Сказал, что ты на оном месте будешь служить трезво и честно. А ты валяешься, натянувшись в зюзю. Тогда-то что?
– Нет, – сказал Ероха, – Нет! Навсегда! Коли я опять надену офицерский мундир!..
– Так мундир-то белый, на нем всякое пятнышко видно.
– Возьмешь меня с собой? На «Мстиславца»?
Михайлов помолчал. Решение далось ему не сразу.