– Он очень злой человек, – заметил я. – Этим все объясняется.
– Значит, он должен был сдержать свою злость, – возразила моя собеседница. – Ну просто нельзя так делать. Сказать Майлзу это наедине было бы совсем другим делом. И запомни мои слова, Билл. Если я не сильно ошибаюсь, наш друг Джон добьется прямо противоположного тому, что он намеревался сделать. Он просто принудил их к этому.
– Вы думаете, она сбежит с Майлзом? – спросил я.
– Я думаю, сейчас для нее это гораздо более вероятно, чем было раньше. И если она сделает это, Джон будет очень сильно виноват. Завтра, пока он в Лондоне, будет ключевой день. Тогда будет принято великое решение.
Филлис горько усмехнулась, и ее глаза стали очень грустными.
– Боже! Как глупы женщины, – сказала она себе под нос. – Что за чертовы дуры!
Потом она ушла спать, оставив меня выпить последнюю рюмку перед сном. И когда я, последовав ее примеру, лежал в кровати и ворочался, будучи не в силах заснуть, мне никак не удавалось выбросить из головы одну картину: стоящих рядом Мэри и Майлза Стэндиша, склонившихся над кормой идущего на восток лайнера. И вот, наконец, они поворачиваются друг к другу и встречаются глазами – так мужчина и женщина смотрят друг на друга, когда любят. А затем они спускаются вниз…
Я должен привести в порядок свои воспоминания о событиях следующего дня. Филлис Данкертон была права: это был ключевой день. Но так или иначе, все кажется немного расплывчатым в моей голове. Я не уверен, в каком порядке все происходило.
Прежде всего речь шла о разговоре Мэри и Майлза Стэндиша. Я подслушал часть его – умышленно. Они снова были в бильярдной, а я случайно прогуливался мимо маленького окошка в одном конце комнаты, которое находилось высоко в стене. Оно было открыто, и я отчетливо слышал их разговор, хотя они и не могли меня видеть.
– Дорогая моя, – говорил Стэндиш, – это серьезное решение, которое полностью и бесповоротно изменит твою жизнь. Это решение, которое не может быть принято вот так запросто. Развод и тому подобные вещи кажутся сравнительно незначительным делом, когда речь идет о других людях. Но когда речь заходит о тебе самом, это дело уже не кажется таким ничтожным. Подожди, моя дорогая, подожди, дай мне сперва сказать свое слово. Ты собираешься стать тем, кому придется принести большую жертву. Это не повредит мне, это никогда не вредит мужчине. А в моем случае проблема будет даже меньше, чем обычно. Мой дом на Востоке: развод там не важнее моего щелчка пальцами. Но с тобой все иначе. Ты бросаешь все это: сбегаешь с человеком, который значительно беднее твоего супруга. Тебя ждет странная жизнь, среди странного окружения, – жизнь, которая может тебе не понравиться. Но это будет жизнь, которой тебе придется придерживаться, если ты все-таки уйдешь от мужа.
Да, он высказался очень справедливо, этот Майлз Стэндиш. Не было и следа мольбы или эмоций в его голосе: казалось, он старается изо всех сил сохранить все как есть. И из-за этого сила его призыва удваивалась.
– Мы оба не дети, Мэри. – Его тихие, размеренные слова не смолкали. – Мы знаем достаточно, чтобы не обращать внимания на крылатые фразы вроде той, что говорит, будто бы весь мир можно потерять ради любви. Это не так, и никто, кроме дурака, не подумал бы, что это так. И если ты пойдешь со мной, этого не будет – просто все изменится, вот и все. Но это будет большая перемена: вот что я хочу донести до тебя.
А затем, наконец, заговорила Мэри:
– Я понимаю, что это будет большая перемена, Майлз. Ты действительно думаешь, что это имеет значение?
Я понимаю, что жизнь там будет отличаться от всего этого. Ты действительно думаешь, что меня это беспокоит? Дорогой, меня заставили колебаться не какие-то материальные изменения в окружающей обстановке – это было что-то гораздо более важное и фундаментальное. Я не собираюсь смягчать свои слова: ты привлек меня с первой нашей встречи. Но моей самой большой проблемой были попытки понять, было ли это только влечением. Если так, то я была бы дурой, если бы пошла за тобой. Это важное решение, как ты и сказал, безвозвратное, и принимать его из-за мимолетной прихоти было бы безумием. Но вчера вечером, когда Джон сказал, как он поступил с тобой, я знала, что это не прихоть, с абсолютной уверенностью. Все мои инстинкты и мысли потянулись на твою сторону. Я никогда не любила Джона, а теперь он мне определенно неприятен.
– Этого недостаточно, Мэри, – серьезно сказал Стэндиш. – Я не хочу, чтобы ты ехала со мной, потому что тебе не нравится Джон, я хочу, чтобы ты ехала со мной, потому что ты любишь меня.
– Майзл, дорогой…
Я едва расслышал эти последние слова, так тихо они были произнесены. А потом наступило молчание. Я мог представить себе, как они смотрят друг другу в глаза: смотрят на неведомый путь, по которому им предстояло идти вместе. И слегка ослепленный этим зрелищем, я повернулся и ушел. Дело было решено: выбор был сделан. Хорошо это или плохо, но Мэри собиралась уехать с Майлзом Стэндишем.
– Билл, что с тобой? Ты болен?
Я с усилием взял себя в руки: Филлис Данкертон смотрела на меня с изумлением на лице.
– Ничуть, – ответил я. – С чего бы мне быть больным?
– Дружище, – беспечно произнесла она, – я отчасти ответственна за пузо Питера, но о вашем речь не веду. Я не знаю, почему вы должны быть больны, но вы выглядите именно так. Между прочим, я видела, как два наших пестрых голубка держали путь в бильярдную. Интересно, важное решение уже принято?
Я ничего не сказал: чувствовал, что больше не могу выносить этого беспокойства. Филлис Данкертон хороша в малых дозах, но бывают моменты, когда она просто сводит с ума. Поэтому я сделал какое-то дурацкое замечание и покинул ее, смутно сознавая, что на ее лицо вернулся удивленный вид. Хотя какое, черт возьми, все это имело значение? Разве что-нибудь имело значение, кроме того, что Мэри уезжает с Майлзом Стэндишем?
Теперь уже ничто не могло изменить этого факта: они оба были не из тех людей, кто меняет свое решение после того, как оно принято. И в тот вечер за обедом я поймал себя на том, что с любопытством наблюдаю за ними. Оба были более молчаливее, чем обычно, чему едва ли стоило удивляться. А Джон Сомервиль, которому, очевидно, еще ничего не сказали, переводил взгляд с одного из них на другого.
В том, что ему скажут, я был уверен. Идея сбежать тайком не привлекла бы ни Мэри, ни Стэндиша: это были люди не такого сорта. Но будет ли это сделано после обеда или отложено на следующий день? Или Майлз пойдет обычным ходом событий, предоставив Мэри сообщать новости Джону?
Точка была поставлена после обеда. Джон Сомервиль ушел в свою комнату писать письма, и внезапно я заметил, как Стэндиш многозначительно взглянул на Мэри. А затем он с быстрым кивком вышел из комнаты. – Как насчет прогулки, Кэнфорд? – предложил молодой Меррик, и я машинально встал. Почему бы и нет?
– Меня поражает, – заметил мой спутник доверительно, когда мы оказались вне пределов слышимости, – эта слегка мрачная и унылая атмосфера в старом родовом поместье. Лица Сомервиля за обедом было достаточно, чтобы масло прогоркло. И Стэндиш, кажется, довольно сильно изменился в эти последние дни.
– Когда мужчина, – заметил я, – влюблен в чужую жену, а ее муж узнает об этом, это не способствует праздничной атмосфере в доме.
Меррик остановился как вкопанный и уставился на меня.
– Господи! – пробормотал он. – Так вот в чем проблема, да? Что ж, будь я проклят. Я этого совсем не замечал. Но прекрасно знаю, кого из этих двоих я бы выбрал. Наш хозяин, хоть я и пользуюсь его гостеприимством, мне не очень нравится.
– Может быть, и нет, – коротко ответил я. – Но так случилось, что именно он – муж нашей хозяйки.
– Вы хотите сказать… – начал Меррик и вдруг схватил меня за руку. – Боже мой! Кэнфорд, посмотрите туда!
Мы были примерно в ста ярдах от дома. Из открытых французских окон одной из комнат на нижнем этаже лился свет. А комната эта была кабинетом Джона Сомервиля. Сам он стоял спиной к письменному столу и лицом к Майлзу Стэндишу, и было очевидно, что между ними нарастает серьезная ссора. Мы не могли расслышать ни слова, но поза тех двух мужчин говорила сама за себя.
– Черт возьми, давайте выметаться отсюда, – пробормотал Меррик. – Это весьма отвратительно, как думаете? Выглядит так, будто мы шпионим за ними. Я в любом случае возвращаюсь в дом.
Он побрел прочь, а я стал смотреть, как огонек его сигареты угасает в темноте. Затем мой взгляд снова прилип к окну кабинета: к этой мрачной, свирепой, вековой борьбе двух мужчин за женщину, борьбе, которая приносит в мир убийство.
И когда через десять минут я вернулся в гостиную, атмосфера там была не намного лучше. Мэри быстро подняла глаза, когда я вошел во французское окно, и ее лицо поникло, когда она увидела, кто это. Меррик скорчил мне гримасу, а Филлис Данкертон продолжала с набожным видом раскладывать пасьянс. Даже маленькая Марджори Стэнвей, казалось, почувствовала, что что-то не так, и суетливо возилась в комнате.
И внезапно это случилось. Дверь распахнулась, и в комнату ворвалась секретарша Сомервиля. Ее лицо было пепельно-белым, и она задыхалась.
– Миссис Сомервиль, – почти закричала она, – он мертв! У него в спине нож. Его ударили ножом!
Пару секунд никто не произносил ни слова. А затем Данкертон немного ошеломленно спросил:
– Кто мертв?
– Мистер Сомервиль, – всхлипнула женщина. – За столом.
И опять воцарилась тишина – как мне показалось, на целую вечность. Мэри с белым, как простыня, лицом смотрела на секретаршу, словно не осознавая, что произошло.
– Боже мой! – снова и снова бормотал себе под нос молодой Меррик, глядя на меня.
А потом, наконец, я услышал еще один голос:
– Мы должны вызвать полицию.
Этот голос был моим собственным.
– А тебе не кажется, что мы должны пойти и во всем убедиться? – пробормотал Данкертон. – Возможно, он еще жив. Но женщины не пойдут, конечно.