ью: «После революции народилась новая, железная интеллигенция». Доктор Яшвин как раз и есть представитель этой «железной интеллигенции», которая «и мебель может грузить, и дрова колоть, и рентгеном заниматься». Только он перенесен со своим опытом и настроениями 20-х годов в февраль 1919 г., время разгара гражданской войны, и в тех обстоятельствах действует как бы уже с новым менталитетом. Сам Булгаков и родственные ему по мышлению интеллигенты тогда на насилие еще не были способны.
ЯЗЫК И СТИЛЬ. Я. и с. Булгакова эволюционировали на протяжении его творчества. В романе «Белая гвардия» писатель стремился совместить Я. и с. Льва Толстого, Гоголя и А. Белого. От Толстого и Гоголя здесь — длинные повествовательные периоды, подчеркивающие эпический характер происходящего в романе. От Толстого же — пейзажные описания, передающие настроение героев и сама форма сочетания семейного романа с философско-публицистическими рассуждениями о причинах и ходе грозных исторических событий 1917–1919 гг. на Украине. А вот от Белого Булгаков взял элементы потока сознания, предвосхищенные еще Гоголем, прием передачи живой разговорной речи толпы короткими рублеными фразами, широкое использование песенных текстов для выражения чувств персонажей и атмосферы действия. Патетику Толстого Булгаков предпочитает снижать иронией. Вот, например, замечательный рассказ Шервинского о мнимой встрече офицеров с будто бы спасшимся от расстрела царем: «После того как император Вильгельм милостиво поговорил со свитой, он сказал: «Теперь я с вами прощаюсь, господа, а о дальнейшем с вами будет говорить…» Портьера раздвинулась, и в зал вошел наш государь. Он сказал: «Поезжайте, господа офицеры, на Украину и формируйте ваши части. Когда же настанет момент, я лично стану во главе армии и поведу ее в сердце России в Москву», — и прослезился.
Шервинский светло обвел глазами все общество, залпом глотнул стакан вина и зажмурился. Десять глаз уставились на него, и молчание царствовало до тех пор, пока он не сел и не закусил ветчиной».
В данном случае эпический стиль рассказа Шервинского воспринимается комически, поскольку все происходит во время пьяного застолья, и сам рассказчик не забывает выпить и закусить. В то же время намеренные повторы одинаковых слов в соседних предложениях («он сказал»; «светло обвел глазами»; «десять пар глаз уставились») подчеркивают монотонность повествования. Его художественная недостоверность заставляет задуматься и о несоответствии сообщаемого Шервинским реальному положению вещей. Недаром Алексей Турбин называет весь рассказ легендой, а Мышлаевский вслед за Марком Твеном (Сэмюэлом Клеменсом) (1835–1910) шутит, что «известие о смерти его императорского величества… несколько преувеличено». Вместе с тем упомянутый рассказ Шервинского, равно как и многие другие эпизоды «Белой гвардии», построен по законам театрального действа. Отсюда и портьера, откуда появляется воскресший император, и вполне театральная ремарка «прослезился». Поэтому роман «Белая гвардия» писателю очень легко было трансформировать в пьесу «Дни Турбиных». Что же касается влияния Белого, то цитаты из его произведений (Город (Киев) «Белой гвардии» очень напоминает главное место действия «Петербурга» и столь же мифологичен) оказываются помещены в сугубо реалистический контекст. В очерке «Как мы пишем» (1930) Белый отмечал, что для его собственного творчества характерна «особая зоркость к словам, жестам». Это свойство проявляется и у Булгакова в «Белой гвардии» и позднейших произведениях. Так, например, Город в романе «разбухал, ширился, лез, как опара из горшка». Подобно автору «Петербурга», Булгаков в «Белой гвардии» неодушевленные предметы и отдельные детали внешности заставлял выступать в качестве самостоятельных субъектов действия; в частности, при описании гусарского полка: «Мохнатые шапки сидели над гордыми лицами, и чешуйчатые ремни сковывали каменные подбородки, рыжие усы торчали стрелами вверх». Вообще при характеристике любой массы людей, толпы, вооруженной и невооруженной, писатель акцентировал внимание читателей именно на неживых предметах — амуниции, одежде. Толпа для него была чем-то неодушевленным, механическим. Так показана, например, «сила Петлюры», идущая на парад: «Несчитанной силой шли серые обшарпанные полки сечевых стрельцов… Ослепительно резанули глаза восхищенного народа мятые заломленные папахи с синими, зелеными и красными шлыками с золотыми кисточками. Пики прыгали, как иглы, надетые петлями на правые руки. Весело гремящие бунчуки метались среди конного строя, и рвались вперед от трубного воя кони командиров и трубачей». Лиц, глаз толпы Булгаков намеренно не дает, ограничиваясь лишь портретом предводителя со смешными, снижающими деталями: «Толстый, веселый, как шар, Болботун катил впереди куреня, подставив морозу блестящий в сале низкий лоб и пухлые радостные щеки».
«Белая гвардия» — единственный роман Булгакова, где обильно используется разговорный язык, представляющий собой смесь русского и украинского просторечия, характерную для Киева. Для создания комического эффекта она перебивается еще и литературно правильным разговором образованной публики: «Петлюра только что проследовал во дворец на банкет… — Не брешить, никаких банкетов не буде» (в последней фразе отметим соседство русского «никаких» с украинским «не буде»).
В первом булгаковском романе обнаруживается также сочетание трагического с комическим, что получит развитие в пьесах «Дни Турбиных» и «Бег». Вот как, например, рассказывается о гибели Фельдмана: «Фельдман вытащил бумажник с документами, развернул, взял первый листик и вдруг затрясся, тут только вспомнил… ах, боже мой, боже мой! Что ж он наделал»? Что вы, Яков Григорьевич, вытащили? Да разве вспомнишь такую мелочь, выбегая из дому, когда из спальни жены раздастся первый стон? О, горе Фельдману! Галаньба мгновенно овладел документом. Всего-то тоненький листик с печатью, а в этом листике Фельдмана смерть…
Поставлял Фельдман генералу Картузову сало и вазелин-полусмазку для орудий.
Боже, сотвори чудо!
— Пан сотник, це не тот документ!.. Позвольте…
— Нет, тот, — дьявольски усмехнув-шись, молвил Галаньба, — не журись, сами грамотны, прочитаем.
Боже! Сотвори чудо! Одиннадцать тысяч карбованцев… Все берите. Но только дайте жизнь! Дай! Шма-исраэль!
Не дал.
Хорошо и то, что Фельдман умер легкой смертью. Некогда было сотнику Галаньбе. Поэтому он просто отмахнул шашкой Фельдману по голове».
Точно так же увидена смерть капитана Плешко, трижды отрекшегося, подобно апостолу Петру, и заплатившего дорогую цену «за свое любопытство к парадам». Даже мученической гибелью Булгаков не дает своим героям полного очищения. Осмеянию подвергаются стяжательство Фельдмана, который не прочь заработать на войне, и глупая страсть к парадам у Плешко. При этом элементы комического в том же диалоге Фельдмана с Галаньбой лишь оттеняют ужас гибели невинного человека, во имя первенца забывшего об опасности.
В «Записках на манжетах», «Записках юного врача», «Необыкновенных приключениях доктора» и других произведениях 20-х годов Булгаков порой использовал короткие рубленые фразы и элементы потока сознания, свойственные модернистской литературе предреволюционной эпохи и первых послереволюционных лет. Уже в московских сатирических повестях «Дьяволиада» и особенно «Роковые яйца» и «Собачье сердце» он вырабатывает свой собственный оригинальный стиль. Здесь приближающийся к литературной норме авторский текст сочетается с комическим просторечием или «канцеляритом» отдельных персонажей. В результате рождаются комические фразы, запоминающиеся читателям парадоксальным сочетанием несочетаемого и раскрывающие интеллектуальный уровень тех, кто претендует на власть в новом обществе. Например, следующее обращение председателя домкома Швондера в «Собачьем сердце»: «Общее собрание просит вас добровольно, в порядке трудовой дисциплины, отказаться от столовой». Шариков же награжден малограмотной, но развязной речью завсегдатая кабаков. Примером может служить следующее обращение к Филиппу Филипповичу: «Что-то вы меня, папаша, больно утесняете».
В сатирических повестях, имевших научно-фантастическую основу, проявилось умение Булгакова просто, с минимумом словесных средств, рассказывать о достаточно сложных вещах. Например, в «Роковых яйцах» следующим образом изображено созревание яиц, которые все, к несчастью, принимают за куриные: «Действительно, картина на глазах нарождающейся новой жизни в тонкой отсвечивающей кожуре была настолько интересна, что все общество еще долго просидело на опрокинутых пустых ящиках, глядя, как в загадочном мерцающем свете созревали малиновые яйца». Здесь яйца гадов в красном луче жизни увидены глазами простых смоленских крестьян, а не ученого-биолога.
В своих пьесах Булгаков тоже стремился к максимуму выразительности с минимумом средств. Его персонажи, как правило, лишены длинных чеховских монологов, а серьезные программные декларации сопровождаются юмористическими репликами, как, например, в финале «Дней Турбиных». Вероятно, в этом, помимо прочего, секрет широкой зрительской популярности булгаковской драматургии, как прижизненной, так и посмертной.
В прозе 30-х годов у Булгакова неизменно появляется герой-рассказчик. И в биографии «Мольер», и в «Театральном романе», и в «Мастере и Маргарите», и даже небольшом рассказе «Был май» — начале несостоявшейся книги о несостоявшемся путешествии по Западной Европе этот персонаж играет важную роль. Писателя в то время все больше привлекала тема творческой личности, осмысленная сквозь призму собственной судьбы. Автор-рассказчик, надевавший маску простодушного наблюдателя событий, помогал Булгакову создать обманчивое впечатление объективности происходящего в романах, заставить читателей хоть на миг поверить в подлинность таких инфернальных персонажей, как Воланд и его свита. Так, рассказчик в «Мольере» демонстрирует нам свою заинтересованность в установлении истины: «Я говорю, семейство Бежаров выехало на дачу, но не уверен в том, выехали ли Мадлена и Женевьева, хотя и дорого бы дал, чтобы знать это точно». Вместе с тем, в этой биографии Булгаков с целью беллетризации повествования в некоторых случаях сознательно меняет истинный ход событий (второстепенных по отношению к главному герою). Рассказчик «Мол