Но миновало время единоборства двух титанов: человека, обладающего божественным разумом и свободной волей, и дьявола с его сверхъестестественным могуществом. Писатель XX века осмеивает «привыкшего к уважению» Люцифера[8]. Теперь уж сатане в одиночку не справиться даже с начитанным литератором или обыкновенным обывателем. За несчастную женщину, потерявшую возлюбленного, принимается целое сонмище бесовское. Воланд — только тень былого могущества дьявола (мы бы даже сказали, его былого благородства, ведь в прошлом у дьявола были достойные противники — сам Христос, например). В булгаковском романе князья тьмы «сгущаются» только там, «где люди сами уже до них над собой поглумились;…они подъедают им давно оставленное». Работа Воланда разрушительна, «но только среди совершившегося уже распада. Без этого условия его просто нет…» (П. Палиевский).
Но Воланд — все-таки дьявол. Как ни ущербно его могущество, запахом смерти тянет от его преступлений. Как ни смешны личины его слуг — за ними пустые глазницы демонов-убийц, враждебных и человеку, и богу. Как презирают эти бесы весь христианский мир, две тысячи лет упорно исторгающий из недр своих самому себе пример — святых и праведников и истинных христиан, которые есть воплощенный принцип любви и милосердия.
Милосердие — дело не воландовского ведомства. Неприязнь к этому «другому ведомству» у воландовцев откровенная и постоянная во всем, даже в том, что ходатай Иешуа Левий Матвей и самое Царство Света, обещанное им, вызывает у сатаны нескрываемое отвращение и насмешку. Себе в заслугу они могут занести, что осквернено убийством место в Москве, связанное с именем слуги божьего на земле; припев церковного песнопения «Аллилуйя!» — «Хвала богу!» превращен в пьеску для джаз-банда: теперь он исполняется не только на бале сатаны, но и в ресторанном саду; в «нехорошей квартире» на столе, накрытом церковной парчой, устроена грандиозная пьянка.
И все же при сравнении трагедии и романа в портретах «злого духа» много общего. Только Булгаков снова «разбил» волшебное зеркало троллей, отражавшее давно известную личину сатаны, и в его осколках мелькнули перед нами разные дьявольские маски. Потому и роль Мефистофеля в романе по очереди играют Воланд, Коровьев и Бегемот. Сравним, например, внешнее сходство Мефистофеля и Коровьева.
Гете (Мефистофель предстает пред императором в облике шута вместо прежнего шута-толстяка):
Вот новый шут — нам всем капут —
Болтлив и смел — на шею сел.
Тот был как чан — пропал пузан,
А этот — жердь и тощ, как смерть.
Булгаков: «…и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый… пиджачок… Гражданин ростом в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия… глумливая».
И Мефистофель, и Коровьев — большие шутники и фокусники. Оба поют: один под окном у Гретхен и в погребке, развлекая подгулявших студентов, другой организует кружок пения в филиале зрелищной комиссии; оба они слуги бога Маммона, олицетворяющего богатство: Мефистофель на маскараде наполняет амфоры текучим золотом, Коровьев в Варьете устраивает дождь из червонцев.
А уж как ловок бывает сатана, когда хочет угостить вином веселую компанию: Мефистофель в трактире для студентов-забияк добывает разных сортов винцо прямо из столешницы, а Бегемот на бале колдует у фонтана. Туда же, где сатана — владыка, в Брокенские горы на Чертову кафедру или на Воробьевы горы, на бал весеннего полнолуния является он в полном блеске своего могущества под именем то Велиала, то Люцифера, то Мефистофеля, то Вельзевула, то Воланда.
Но если в булгаковском сочинении есть свой Мефистофель, то должен быть и свой Фауст. Это — Мастер. В одном из первоначальных планов романа Мастер так и именовался Фаустом. Подобно средневековому ученому, он тяготится обществом и стремится к уединению. И видом своим походит Мастер на Фауста: одет он в длинный больничный халат и черную шапочку, на докторе тоже длинное одеяние и шапочка. Мастер написал роман, в котором один из героев носит имя Иешуа, а Фауст переводил на немецкий язык Евангелие от Иоанна. И Фауст, и Мастер погибают, встретившись с сатаной. Когда же им является искуситель? Когда и тот, и другой берутся по-своему интерпретировать евангельскую историю, где каждый из них невольно искажает истину. Фауст не может понять первопричину бытия: что было «вначале» — слово, мысль, сила, дело? Он считает, что должен при переводе уточнить смысл рассказа об Иисусе. Христианин, упражняющий ум и оставляющий сердце в пренебрежении, грешит помышлением, словом и делом. Грех помышления — начало уклонения от вечной Истины, мудрование ложное, плотское есть дорога к вечной смерти: Фауст облекает сомнение в слово и, наконец, заключает союз с сатаной.
Нечто подобное происходит и с Мастером. Автор романа об Иешуа, который верит в единого бога, Мастер, вдруг начинает «проповедовать» многобожие. «О боги, боги», — бормочет он. Вникая в вечные тайны бытия, размышляя и страдая от сомнения, Мастер, как средневековые катары, впал в ересь и уверовал, прежде всего, в сатану как в Rex mundi — Князя мира, создателя всего земного мира. Ибо не мог ведь Добрый Дух сотворить землю и людей, столь наполненных злом и страданием; значит, Добрый Бог есть только духовное начало и не мог бы воплотиться в мире зла и быть распятым. Герой романа Мастера Иешуа, стало быть, не вочеловечившийся Искупитель, а обыкновенный смертный, добрый, талантливый врач и философ, случайно погибший на кресте во имя принципа любви.
У булгаковского героя нет имени. Он — Мастер, один из многих в вековечной веренице пленников духа и сомнения, неверия, скорби, смущения, когда-то получивших от Бога, как дети, плоть и кровь Его и добровольно отринувших это родство. Зачем нам знать его имя? Он — Мастер, один из тех, кто, быть может, надеется еще избавиться от тяжкого ига сатаны, обрести спасение и жаждет пока душевного покоя. Имя его скрыто от нас милосердием Бога, охраняющего одних чад своих от неправедного суда, а других — от искушения быть судьями.
Сопоставление трагедии Гете и романа Булгакова интересно и при сравнении заключительных аккордов произведений: как разрешается ими идея воздаяния каждому по делам его. Как мы помним, поэты и писатели до Гете, использовавшие тему договора человека с дьяволом, низвергали своего героя в финале сочинения в ад. Гете нарушил эту традицию и вознес Фауста в рай. Философская концепция немецкого поэта, стало быть, строится на вере в силу человеческого духа. Душа человеческая — Божье дыхание, дитя Бога (Отче наш, Иже еси на небесех), даже если душа эта — литературный фантом, она — мысль человека, значит — от Бога. Гете не тщился доказать, как совершается воскресение души Фауста (смертному ли рассказать о путях Провидения). Поэт, безусловно, веровал в слова Никейского символа:
Чаю воскресения мертвых.
И жизни будущего века.
Царство Света — единственное место, где истинный христианин пожелал бы успокоиться душе и врага и друга. Что ж, Гете — истинный христианин!
Православный Булгаков устами Левия Матвея выносит своему герою приговор: «Он не заслужил света, он заслужил покой». Ирония судьбы: член «Ордена Света» не заслужил права быть рядом с Христом…
Глава 11Рыцарь-шут
И вам не удается разузнать,
Зачем он распаляет эту смуту,
Терзающую дни его покоя
Таким тревожным и опасным бредом?
Пожалуй, ни один персонаж романа не обладает таким обилием способностей, как Коровьев: он и «маг, регент, чародей, переводчик или черт его знает кто на самом деле», он еще и печальный «темно-фиолетовый рыцарь», и большой шутник по прозвищу Фагот. Прозвище это вполне подходящее. И мы согласны с ранее предложенной расшифровкой этого имени[9], в частности с тем, что «не прошел… Булгаков и мимо родственного лексеме «fagot» однокоренного слова «fagotin» (шут)». Мы предполагаем только, что качествами шута Булгаков наделил своего героя для того, чтобы замаскировать его подлинный прототип со всеми присущими тому чертами Дагона (ведь называет же автор «клетчатого гражданина» Коровьев-Фагот, а не Фагот-Коровьев). Ну, а там, где есть имя и в нем — смысл, то почему не придать своему герою новых качеств и не обогатить тем сюжет романа? А кроме того, если учесть, что словосочетание «Sentir le fagot» имеет смысл «отдавать ересью», т. е. «отдавать костром», то здесь уже «пахнет» Средневековьем, а там можно отыскать и рыцаря, и регента, и чародея, и переводчика, и… шута — круг замкнулся. Даже костюм Фагота — «клетчатый кургузый… пиджачок», даже его глумливая физиономия снова напоминают нам о Средневековье — об Арлекине, маске слуги из комедии дель арте, театра, возникшего в Италии в XVI в. и к XVII в. распространившегося во Франции и Германии. Кстати и то, что самые «яркие» костры горели в Европе именно в XVI веке.
За исключением сцены бала Фагот обряжен в шутовской наряд и вполне оправдывает его. И только в ночь отлета из Москвы он перевоплощается в темно-фиолетового рыцаря «с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом…» «Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил… его каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. И рыцарю пришлось прошутить несколько больше и дольше, нежели он предполагал. Но сегодня такая ночь, когда сводятся все счеты. Рыцарь свой счет оплатил и закрыл!» Кто же этот рыцарь и какой же предерзостной и окаянной была его шутка, что он и после смерти остался рабом сатаны?
На наш взгляд, одним из прототипов фиолетового рыцаря является рыцарь Ульрих фон Гуттен, а неудачная шутка — это книга «Письма темных людей», написанная им (возможно, в соавторстве с другими молодыми людьми того же направления).