т. Он схватился за голову и побежал обратно к группе дожидавшихся его спутников».
В русских народных сказках так свистит Соловей-разбойник. Соловей-разбойник — в восточнославянской мифологии и былинном эпосе — человекоподобный чудовищный противник героя, поражающий своих врагов страшным посвистом. Он родствен Змею — Рогатому Соколу (Соловью) в белорусском эпосе. На близость Соловья-разбойника с образом Змея указал выдающийся русский мифолог А.Н. Афанасьев. В его знаменитой книге «О поэтических воззрениях славян на природу» читаем: «Соловей-разбойник гнездится на двенадцати дубах; народная сказка то же самое говорит о змее…; в одном заклятии говор змея сравнивается с шумом ветра: «Что не дуб стоит — Змиулан (змей) сидит, что не ветер шумит — Змиулан говорит». В одной рукописной повести XVII века читаем: «Начаши змей великий свистати; от змиева свистания падоша под ними (послами) кони…» Все эти сближения убедительно свидетельствуют, что в образе Соловья-разбойника народная фантазия олицетворяла демона бурной, грозовой тучи. Имя Соловья дано на основании древнейшего уподобления свиста бури громозвучному пению этой птицы».
В приведенном отрывке отчетливы мотивы древнерусских былин: с корнем вырван именно дуб, конь отпрыгнул на десять саженей, змеиное свивание тела Коровьевым, свист вполсилы, как сумел Бегемот, и с превеликой мощью, как Фагот. В первой главе мы уже отождествляли Коровьева с Дагоном. Здесь Булгаков подтверждает еще раз, что перед нами — все тот же демон бури, принимающий разные обличья: колоса, рыбы, «дикого быка», Соловья-разбойника, многоглавого змея-разрушителя и даже отчасти чудовищного и непостижимого Бегемота — извечного погубителя рода человеческого. Да и свистят-то оба злодея на закате солнца субботнего дня, т. е. в канун языческого соловьиного дня, приходящегося на 2 мая.
Найденная датировка почти вписывается в месяц-май. Поэтому с художественной точки зрения у писателя не было проблем с совмещением двух разновременных эпох: люди одеты так же, погоду можно описывать схожим образом и т. д.
Последние похождения Коровьева и Бегемота, как мы установили, происходят в день Первомая. Этим объясняется то, что при начале пожара в Торгсине «оба хулигана взлетели вверх под потолок и там будто бы лопнули, как детские воздушные шары». Не без помощи этой нечистой братии в тот же день сгорают дотла и «нехорошая квартира», и ресторан, и МАССОЛИТ. Бесовский шабаш Вальпургиевой ночи, как обычно, завершался костром, и на этот раз в геенне огненной сгинул писательский Вавилон.
Итак, в промежутке между 20-м и 40-м годами следует определить год, в котором Пасха праздновалась 2 мая, а предшествующее ей полнолуние было не ранее 28 апреля. По этим данным мы и вычисляем первую зашифрованную дату — 1926 г. от Рождества Христова. В тот год Пасха отмечалась в воскресенье после второго полнолуния после весеннего равноденствия. Это второе полнолуние было 28 апреля и совпало с днем появления Воланда в Москве. Знание даты действия позволит отыскать имя зашифрованного прототипа Мастера.
И еще пару слов о мистике. Ведь Булгаков говорил о себе, что он мистический писатель. Первое чтение романа для близких друзей состоялось 27 апреля, 2 и 14 мая 1939 года в три приема. Первое чтение по срокам — накануне прилета Воланда в Москву, а второе — в день отлета. Так что мы на правильном пути, друзья!
Глава 16Явление героя
«…я только ищу причины, почему люди не смеют убить себя, вот и все…
— Как не смеют? Разве мало самоубийств?
— Очень мало.
— Неужели вы так находите?
Он не ответил…»
В композиции булгаковского романа имеется отчетливо прослеживаемое соответствие «древних» и «новых» глав, и не только сюжетное, но и временное: обе истории происходят в короткий период пасхальных праздников. Выбор именно этого времени жестко диктуется евангельским преданием. Отсюда следует, что дату смерти исторического прототипа Мастера надо искать в годовом временном интервале с центром, приходящимся на пасхальные праздники 1926 года (см. предыдущую главу), то есть с конца октября 1925 г. по конец октября 1926 г. Угадать исторический прообраз Мастера теперь уже нетрудно. Это Сергей Есенин, погибший в ночь с 27 на 28 декабря 1925 года.
По предположению М.О. Чудаковой[11], образ Ивана Бездомного имел реальных прототипов из окружения Есенина — Ивана Приблудного и Ивана Старцева.
Иван Приблудный (псевдоним; настоящая фамилия и имя Овчаренко Яков Петрович; 1905–1937) — поэт, бывший беспризорник, в Гражданскую войну боец дивизии Котовского. Есенин одно время покровительствовал Приблудному и считал его своим учеником. Известна надпись Есенина Приблудному на книге «О России и революции»: «Читай, дурак, — учись. 1925. С. Есенин». Фамилия Бездомный придумана Булгаковым по ассоциации с псевдонимом поэта. Иван Приблудный, подобно Ивану Бездомному в романе, встречался с Мастером-Есениным накануне его смерти.
Старцев Иван Иванович (1896–1967) — литератор, член «Ассоциации вольнодумцев», компаньон Есенина по книжной лавке. В 1921 году некоторое время заведовал «Стойлом Пегаса». Есенин подарил Старцеву свою книгу «Преображение» с такой надписью: «Дорогому Старцеву. Да не старится душа пятками землю несущих. С. Есенин. М. 1920». После смерти поэта Старцев написал воспоминания «Мои встречи с Есениным».
Как и Мастер, Есенин незадолго до гибели (с 26 ноября по 21 декабря) находился в клинике, где пытался спрятаться. Он пишет поэту Чагину: «Опять лег (в клинику. — Прим, авт.), зачем — не знаю, но, вероятно, и никто не знает… Все это нужно мне только для того, чтоб избавиться кой от каких скандалов».
Скандал был связан с оскорблением Есениным одного должностного лица при возвращении с Кавказа. Чиновник подал на поэта в суд. Тогда сестра Екатерина посоветовала ему лечь в больницу и тем самым избежать суда.
Теперь становится понятно, почему, в отличие от своих неопрятных приятелей Коровьева и Бегемота, Азазелло — убийца Мастера — одет безукоризненно. «В крахмальном белье, в полосатом добротном костюме, в лакированных туфлях и с котелком на голове» Азазелло напоминает черного человека из поэмы Есенина:
Вот опять этот черный
На кресло мое садится,
Приподняв свой цилиндр
И откинув небрежно сюртук.
Черный человек булгаковского романа сменил цилиндр на котелок, сюртук — на костюм, чтобы не выделяться в толпе москвичей 20-х годов, но зато своей привычке выходить в мир людей из зеркала остался верен.
В своем письме Иванову-Разумнику в мае 1921 года Есенин, рассуждая о наиболее уважаемых им поэтах-современниках Блоке и Клюеве, писал: «Я не люблю их, главным образом, как мастеров в нашем языке». Там же Есенин говорит про Маяковского: «У него ведь почти ни одной нет рифмы с русским лицом, это — помесь негра с малоросской (гипербола — теперь была, лилась струя — Австрия)». Итак, Блок, Клюев, Маяковский, в противоположность ему, — не мастера.
Эти мысли дошли до Маяковского. И в стихах на смерть поэта он ответил:
У народа
у языкотворца
Умер
звонкий
забулдыга подмастерье.
Не мастер, а подмастерье. Булгаков не принимал такую оценку. Уж он-то знал, что равных Есенину в то время поэтов не было.
Самого Маяковского Булгаков вывел в образе поэта Рюхина. Кстати, Маяковскому, как Рюхину в романе, в мае 1926 было 32 года. Иван Бездомный насмехается над рюхинскими стихами, другими словами, это булгаковская ирония по поводу стиха Маяковского «Два Мая», опубликованного 1 мая 1925 года в газете «Вечерняя Москва» (за год до зашифрованных в романе событий). Смешной эпизод в романе, когда «отравленный взрывом неврастении» Рюхин обращается к памятнику Пушкину, — остроумная пародия на строки из стихотворения «Юбилейное»:
Сукин сын Дантес! Великосветский шкода. Мы б его спросили — А ваши кто родители? Чем вы занимались до 17-года — Только этого Дантеса бы и видели.
Рюхин, назвавший Дантеса белогвардейцем, вполне мог бы подписаться под этими строками.
«Я чувствую себя хозяином в русской поэзии…» — писал Есенин в марте 1923 года. Крестьянское слово «хозяин» подчеркивает основательность такого утверждения — это не претензия на первенство, а радостно осознаваемое чувство близости с народом и с выдающимися русскими поэтами, такими же хозяевами. Сегодня признание поэта кажется естественным. Другое дело, смутное время в литературе середины 20-х годов, когда несправедливая критика и прямая клевета преследовали Есенина.
Неистовствовали не только критики вроде Л. Сосновского, заявлявшего, что поэзия Есенина — это «лирика взбесившихся кобелей». Отступались прежние друзья. В сентябре 1924 года члены имажинистского объединения «Ассоциация вольнодумцев» Р. Ивнев, А. Мариенгоф, М. Ройзман, В. Шершеневич и Н. Эрдман в коллективном послании, опубликованном в журнале «Новый зритель», подытожили многолетнюю дружбу со своим председателем следующим образом: «Есенин примыкал к нашей идеологии, поскольку она была ему удобна, и мы никогда в нем, вечно отказывавшемся от своего слова, не были уверены, как в соратнике…»
Но если отступничество «соратников» можно было предвидеть, то резко отрицательное заключение о «Стансах» А. Воронского, усмотревшего в стихах фальшь и внутреннюю пустоту и утверждавшего, что в них «за внешней революционностью таится глубочайшее равнодушие и скука», было неожиданным. Ведь буквально за месяц до этого в журнале «Красная новь» была опубликована поэма «Анна Снегина», посвященная ответственному редактору этого журнала — А. Воронскому. Да и не верил Есенин до поры до времени в недоброе отношение критика к его стихам.
«У Воронского в отношении ко мне, я думаю, просто маневр: все это, я думаю, в глубине души его несерьезно. Так это — знай, мол, наших!» — пишет он Галине Бениславской 20 декабря 1924 года. Разве не напоминают эти есенинские слова реакцию булгаковского Мастера на первую волну критических статей? Он тоже вначале над ними посмеивался.