От Слёзкина я узнал, что мой пациент переболел на Кавказе тифом, который повлиял на общее состояние, что способствовало развитию других болезней, в частности нынешней. Попов уверял, что Булгаков тоже на Кавказе впал в зависимость от морфия, и только первая жена Лаппа спасла его, благодаря личной самоотверженности. Кроме того, друг писателя поведал, что мастера постоянно терзали беспрестанные головные боли.
Связь между давними заболеваниями дыхательных путей и нынешним воспалительным процессом была для меня очевидна. В организме, ослабленном лихорадкой, болезнь в первую очередь поражает те органы, что менее всего способны сопротивляться инфекции. Так что теперь картина болезни Булгакова стала для меня более ясной.
Интересна такая деталь: мой пациент, тоже был врачом. Но сие обстоятельство не помогало, а наоборот – вносило в наши взаимоотношения свои сложности и нюансы
К сожалению, признаки серьезной патологии наблюдались и в других внутренних органах. Данный факт я не имел права игнорировать, а следовательно, не имел права напрямую связывать нынешнюю болезнь и целый набор недугов, подводя под них один причинный фундамент.
Такой классический пример: желудочно-кишечный тракт Булгакова функционировал с беспрестанными сбоями. Булгаков питался плохо, нерегулярно, ел зачастую то, что оказывалось под рукой, – в основном бульоны, кофе и фрукты, то есть продукты с минимальным содержанием животных белков.
Когда Булгаков только начал сталкиваться с проблемами нечеткого функционирования кишечника, он старался облегчить свое состояние. Попов уверял, что вообще-то Булгаков не злоупотреблял спиртным, пил умеренно, хотя иногда случались исключения. Булгаков подтвердил слова Попова. Как-то утром Булгаков был в благодушно-разговорчивом настроении, и я спросил его: помогало ли вино снимать боли в желудке? Он ответил, что с некоторых пор алкоголь перестал снимать боль, даже напротив, после принятия изрядных доз она усиливалась. Похмелье бывало тяжелым, Булгаков чувствовал себя в эти часы очень слабым. Узнал я и то, что в последние пять лет мой пациент страдал разлитием желчи. Доктор Вовси, осматривавший и лечивший тогда мастера, запретил ему употреблять вино, кофе и пряности и рекомендовал поехать на воды в Пятигорск. А диагноз… Я мог лишь фиксировать происходящее: Булгакова ели поедом какие-то неведомые мне силы, кромсали его у нас на глазах, причем я час от часу убеждался, что эти таинственные силы действовали целенаправленно и не имели ни малейшего почтения к телу, внутри которого они развели всёпожирающий огонь. Мои слова можно посчитать бредовыми. Но было именно так. Ничего подобного мне не встречалось прежде.
Надо подчеркнуть, что Юрии Львович Слёзкин кардинальным образом отличался от всех тех, кто регулярно навещал Булгакова. Он нёс в себе потрясающий заряд энергии, жизнелюбия, искрился весельем, радостью, и Булгакова как магнитом тянуло к нему. Коллега вёл себя непредсказуемо и появлялся всегда неожиданно. Боже, как его визиты радовали Булгакова!
Мастер относился к Слёзкину иначе, чем к Павлу Сергеевичу Попову. Когда бы он ни появлялся в комнате моего пациента, то всегда находил в себе силы открыть глаза. Все его внимание оказывалось приковано к персоне Юрия Львовича.
Однажды поклонник и друг Булгакова Николай Николаевич Лямин, обратился к Попову с просьбой добыть локон с головы Булгакова для жены – она пожелала получить на память прядь волос гения. Попов пообещал достать этот сувенир и вскоре вручил Лямину локон. Обретя вожделенное сокровище, Лямин был на седьмом небе от счастья.
Он с гордостью демонстрировал всем знаменитую прядь булгаковских волос. При всех гостях он сообщил, что волосы, которые мадам хранит в серебряном с бархатной обивкой ларце, срезаны с головы Мастера самой Еленой Сергеевной.
Как-то вечером я задержался в клинике. Была сложная операция: пришлось ампутировать ногу у старика. Вышагивая к Булгакову, я нервничал, так как время было довольно позднее…
Большинство людей, навещавших Булгакова в последние годы его жизни, являлись членами каких-то тайных обществ, истинные цели которых были покрыты мраком. Вот и сейчас у Маки засиделись друзья-приятели. Они поверяли друг другу секреты, обменивались шутками, и это приводило Булгакова в неописуемый восторг. Никогда его лицо не бывало таким просветленным, как в присутствии Попова, который обычно приносил городские сплетни, достаточно безобидные, которыми Булгаков от души забавлялся. Когда Булгаков общался с Поповым, все остальные держались в стороне.
Булгаков, постоянно пребывал в хаосе мрачных настроений, в вечном смятении. К мастеру мог прикоснуться только Попов; тот был – и оставался – странным человеком, одержимым какими-то бурными страстями. Почему-то он вообразил, что его долг – любой ценой защитить честь и достоинство Булгакова, которого он и теперь, пятнадцать лет спустя, называл не иначе как Мастером.
Как мне известно, Попов еще в молодые годы познал вкус политической борьбы и приобрел опыт ведения закулисных интриг. Попов состоял в одной из каких-то тайных организаций. Он попал на заметку в царской охранке еще в юности: участвовал в студенческих беспорядках и угодил за решетку. Я решил пригласить Попова в ЦДЛ [14]– попить кофе и даже пропустить рюмочку-другую коньяка, чтобы поговорить обо всем этом.
Задумано-сделано.
Попов изложил свои политические взгляды: если монархия уничтожена, то всем гражданам должны быть обеспечены равные права, каждый получает возможность выражать свои взгляды, а государство выступает гарантом прав индивидуума. В его рассуждениях имелись противоречия. Так, разглагольствуя о свободе личности, он тут же утверждал, что человечество в массе своей есть скот, стадо, а стадо нуждается в пастухе и хорошем кнуте – для своей же пользы. Попов поспешил заверить меня, что Булгаков в целом разделял его взгляды.
Где-то через неделю после нашего официального знакомства (отсчитывая от того утра, когда я впервые оказался в квартире Булгакова) Попов отвел меня в сторону с таким заговорщицким видом, словно желал сообщить мне нечто необыкновенно важное.
– На одно слово, доктор Захаров. Могу ли я вас попросить выйти в гостиную ненадолго? – сказал секретарь Булгакова.
– Что за вопрос, Павел Сергеевич, – откликнулся я. – Конечно.
Помощник удалился из комнаты больного, я последовал за ним.
У него была своеобразная походка: он мелко семенил ногами, не отрывая ступни от пола, словно юркий хорек. Этот человек раздражал меня невероятно – я физически не выносил его присутствия. Кожа у него была как у покойника, казалось, кто-то высосал из него всю кровь. Когда он взял меня за плечо, чтобы отвести в угол гостиной, где мы могли бы поговорить тет-а-тет, меня передернуло от его прикосновения. Ледяной холод его пальцев я ощутил даже сквозь ткань сюртука.
– Доктор Захаров! – заявил Попов. – Благодарю вас за то, что вы безотлагательно откликнулись на нашу просьбу и согласились лечить Мастера.
– Не благодарите, Попов, – сказал я. – Я врач и исполняю свой долг.
– Уверен, вы уже поняли, что Мастер – человек необычный, одаренный редкостным даром настоящего художника. Редкостным даром великого человека, вы это поняли? – спросил секретарь.
Я не ответил, ожидая продолжения и пытаясь понять, к чему Попов клонит. Ведь не зря же он вызвал меня на «откровенный» разговор.
– Мастера я знаю долгие годы, – вновь заговорил Попов. – Как вы уже наверняка заметили, я – его самый близкий друг. Кстати, я всегда к этому стремился – быть единомышленником Мастера и заботиться о нем так, как и полагается верному другу.
Я начал терять терпение. У меня были дела в клинике, а тут приходилось выслушивать высокопарные речи хорька, рядящегося в горностая. Я почувствовал, как кровь прилила к шее, но, сжав зубы, приказал себе терпеть эту пытку словом.
– Вам кое-что показалось загадочным… Знаю, знаю. Вокруг Мастера вечно творилось нечто странное. Ну художники вообще довольно необычные натуры. Я прав, доктор Захаров? – Попов поглядел на меня.
Я кивнул. Меня интересовало одно: как долго будет продолжаться речь товарища секретаря.
– Как сказали бы мы с вами, он подвержен резким перепадам настроения. Так бы сказали? – вещал Попов. – Сколько лет я наблюдаю эти перепады! Есть один нюанс: не всё, что он говорит, стоит принимать всерьез. Как бы это интерпретировать… Как всякий художник, как истинный художник, Мастер не всегда полностью отдает себе отчет в том, в какой реальности он существует. Полагаю, я выражаю свою мысль достаточно ясно.
– Товарищ Попов, – я повысил голос, – простите, но мне пора возвращаться в клинику, там меня ждут неотложные дела. Если хотите что-то изложить по существу вопроса – слушаю. – Я демонстративно вынул из кармана часы.
– Ах, доктор! Заботы, заботы… Не намерен злоупотреблять вашим драгоценным временем. Одна-единственная просьба. Если заметите, что с Мастером творится что-то неладное и, на ваш просвещенный взгляд, из ряда вон выходящее, не сочтите за труд, дайте мне знать. Буду вам крайне признателен. Повторюсь, но вы уже наверняка отметили, профессор, что у нас с Мастером отношения очень близкие. Я сумею правильно понять любой его поступок, каким бы странным, на взгляд постороннего человека, он ни казался. Более того, я смогу успокоить Мастера, погасить любую его вспышку, даже самую неистовую. – Попов смахнул нитку-корпию с рукава. – И… м-м… еще один моментик. Можно я буду с вами предельно откровенен, доктор Захаров? – спросил секретарь.
Он выждал паузу, словно колеблясь, открывать или не открывать мне свою тайну. При этом он опустил голову и глядел на носки своих башмаков. Мне бросилось в глаза, что воротник рубашки у него засален. «Жирные волосы», – машинально подметил я.
– Да, Попов, – откликнулся я. – О чем вы?
– О женщине, – ответил помощник Булгакова. Он замялся, переступая с ноги на ногу. – Некая дама, как бы выразиться поточнее, чрезвычайно опасная. Настоящее чудовище, доктор Захаров. Мать юного Сергея Шиловского. Неудивительно, что этот юнец оказался столь испорченной натурой.