Я не верю в одержимость дьяволом. Но я убежден, что разум человеческий, обладающий мириадами граней, способен оборачиваться самой причудливой из них. Случай, только что описанный мною, стал лишь первым звеном в длинной цепи последующих событий. Всё, что происходило в последние недели жизни моего пациента, было уму непостижимо и не оставило камня на камне от привычного понимания добра и зла.
Нечто незыблемое в личности каждого человека мы полагаем его сущностью, определяем как его «я» и ассоциируем определенную личность с теми или иными неизменными качествами. Человек может быть, к примеру, Командором, дальтоником, прирожденным шахматистом. Кроме того, я заметил, есть ряд неписаных законов, которым подчиняется человеческий организм; скажем, если, нюхая цветы, какой-нибудь человек чихает – значит, так будет с ним всегда. Недели, проведенные с Булгаковом, полностью перевернули эти мои представления. Я узнал, что некоторые из нас – а может быть, и все, только кто же в этом признается? – подвержены самым драматическим метаморфозам. Например, правша внезапно превращается в левшу, слабый, хлипкий человек становился богатырём.
Появление того, что я назвал для себя «персонажами» Булгакова, всякий раз и завораживало меня, и пугало. Иногда мне даже казалось, что Булгаков, всегда имевший склонность ко всякого рода шуткам, розыгрышам и мистификациям, попросту смеялся надо мной.
«Неужели это правда? – снова и снова спрашивал я себя. – Или он меня разыгрывает?»
Но прошло несколько ночей, и эти «мистификации» сознания стали регулярными; а поскольку происходили они всегда в самый тёмный час ночи и только тогда, когда мы были наедине, я отбросил всякие мысли о притворстве Булгакова.
Самым примечательным и в то же время самым пугающим в его перевоплощениях было не изменение речи или манеры поведения, но иные, неуловимые трансформации, симулировать которые – утверждаю как врач! – совершенно невозможно. Тембр голоса, темп речи, осанка, черты лица, структура кожи, даже сердечный ритм и пульс – все это менялось до неузнаваемости. Во время читки романа Булгакова «Мастер и Маргарита» преображался даже его голос, тембр! Несмотря на болезнь Мастера, я мог беседовать с ним, даже не повышая голоса. В обычном состоянии Булгаков все делал правою рукой: ел, писал и так далее; но однажды ночью, во время одного из преображений, он попросил у меня блокнот и, обмакнув перо в чернильницу, принялся выводить предложения левой рукой!
Поначалу я придерживался мысли, что в Булгакова «вселялся» всегда один и тот же человек, который пребывал в его физическом теле от минуты до нескольких часов. Но вскоре мне пришлось пересмотреть это мнение. Один за другим перед моими глазами появлялись все новые персонажи – и каждый был неповторимым, уникальным, не похожим на остальных. Бывало, Булгаков воспарял к вершинам интеллекта, и я в немом благоговении внимал высшие мудрости, исходящие, казалось, из иных миров. Но внезапно взгляд его затуманивался, и через мгновение возникал совсем другой человек. Но я постоянно чувствовал, что всем персонажам Булгакова необходимо мое присутствие, как слушателя или собеседника.
То он превращался в шаловливого ребенка и требовал, чтобы с ним играли. Или же начинал описывать события глубокой древности, так, словно они происходили на его глазах, – и мы оба явственно переносились в иные времена и пределы, видели и слышали, обоняли и осязали…
Однажды, стоя лицом к окну, я вдруг услышал:
– Не стану я этого делать!
Я обернулся и увидел, что совершается очередное перевоплощение. Лицо его стало по-детски округлым, а кожа нежной и гладкой и на нем появилось выражение дерзкого упрямства.
– Не стану, и все! – повторил он. – Что бы ты там ни говорил – не буду!
Я подошел к постели и потянулся, чтобы поправить одеяло и подушку.
– Почему ты молчишь? Отвечай! – нетерпеливо потребовал он.
– Булгаков, я молчу, потому что вы не можете меня услышать.
– Кто, я? Да я прекрасно все слышу! – раздался в ответ высокий, звонкий голос; так мог бы говорить ребенок лет двенадцати.
Я не верил своим ушам.
– Вы… вы слышите меня, Булгаков?!
– Никакой я не Булгаков, – отвечал тот же голос.
– Но кто же вы? – спросил я, все еще не веря, что могу говорить с ним, даже не повышая голоса.
– Спроси что полегче, – был ответ. – Они зовут меня кубинцем Родригесом. А я вовсе не кубинец. Ненавижу их! Они ленивые, похотливые и просто неинтересные…
Я придвинул стул к постели и сел, не сводя глаз с этого удивительного молодого человека в обличье взрослого.
– Кого «их», Булгаков? Кто зовет тебя Родригесом?
– Да все они. Но я их не слушаю. Нужны они больно! Плевать я на них хотел. Когда вырасту, буду делать все, что вздумается. Они еще пожалеют, что надо мной смеялись. Они у меня попляшут!
– Но кто «они», Булгаков? – повторил я, уже почти свыкшись с мыслью, что этот мужчина-младенец слышит каждое мое слово.
– Ну, все, – объяснил он. – Все до одного. Говорят, что кожа у меня смуглая, и волосы черные, и вообще я из их породы. Но ничего, они меня еще вспомнят! Я есть хочу! Ты почему меня не кормишь?
– Чего ты хочешь, Булгаков?
– Никакой я не Булгаков. Чего ты прицепился со своим Булгаковом?
– Извини, я не понял. Так что бы тебе хотелось съесть?
– Миндаля и горячего шоколада.
Я поднялся и пошел в кухню; а когда вернулся, Родригеса и след простыл. Зато Булгаков крепко спал.
Иногда он становился заносчивым и высокомерным, порою грубо бранил меня, а случалось, хитростью вызывал на спор:
– До чего же вы глупо себя ведете, доктор Захаров, – вечно норовите посочувствовать и пустить слезу! Все это – притворство от начала и до конца; впрочем, вы сами это отлично знаете. Вы же ненавидите людей. Так снимите эту маску святой добродетели; она вам совсем ни к лицу. Слишком высокого вы о себе мнения, доктор! Вам еще ой как многому предстоит научиться.
Хотя каждый предлагаемый персонаж был единственным и неповторимым, переход от одного к другому свершался незаметно; так во сне образы наплывают друг на друга и мелькают, как в калейдоскопе.
Мои литературные изыскания продолжались, но продолжался и парад персонажей. Некоторым из них я даже дал имена. Тот, кого я окрестил Командором, часто появлялся, когда Булгаков дремал; и вдруг он открывал глаза, рывком приподнимался в постели и решительными жестами требовал бумагу и перо, чтобы срочно записать новый сценарий или пьесу. Резким, пронзительным голосом он подолгу рассказывал о причинах, побудивших его использовать тот, а не иной прием. Командор был заносчив, нетерпим и ничего не знал о существовании других персонажей. Еще одного ночного визитера я прозвал Фантазёром. С его появлением голос Булгакова становился низким и бархатным, а взгляд рассеянно-отчужденным, как у человека, силящегося вспомнить, зачем он здесь и что делает. Младшим из всех, конечно, был кубинец Родригес. Он капризничал, огрызался, был застенчив и неловок, и ужасно обижался, если я не понимал его или не сразу отвечал на вопрос. Не знаю, сколько воплощений Булгакова перевидал я в те долгие ночи у его постели – может, шесть, а может, и целую дюжину.
Был, однако, один персонаж, который разительно отличался от всех остальных. Он возник впервые однажды вечером, когда я собирал рассыпанные по полу бумаги. С тех пор всякий раз при его появлении тело Булгакова на глазах росло, ширилось, наливалось силой – он начинал походить на кавказского горца и, казалось, заполнял собою все пространство комнаты. Голос его звучал невозмутимо и строго, в нем было что-то беспощадное. Говорил он тихо, но мне казалось, что каждое его слово проникает сквозь стены. Я назвал его Сочинитель.
Он не только рассказывал давнишние истории так, точно сам был их участником, но и – единственный из всех! – казалось, кое-что знал о существовании других персонажей.
К моменту первого появления Сочинителя я не спал уже больше недели. Речь его текла монотонно и бесстрастно; взгляд при этом оставался пустым. В отличие от других Сочинитель не нуждался в собеседнике. Он требовал только одного: чтобы я записывал его рассказ слово в слово.
Золотая лестница космосов
Итак, в стране Кеми – древнем Египте – существовало две касты жрецов и три отличавшихся друг от друга учения. Одно из них было внешним, предназначенным для народа, и гласило, что после смерти человека его душа переселяется в другое тело в зависимости от того, какую жизнь вел этот человек. Если он вел себя благородно, то в своей последующей жизни он мог подняться на более высокую общественную ступень, воплотиться в жреца и даже фараона; если же он вел себя недостойно, нарушал законы, то его душа должна была возродиться в теле слуги, раба, животного или растения.
Однако сами жрецы в это не верили. Они полагали, что переселение душ совершается не на нашей земле, а на других небесных телах, куда те переносятся в зависимости от поступков предыдущей жизни.
Но среди верховных жрецов была группа посвященных, которые знали, что наш мир – мир желтых солнц – всего только песчинка в мироздании; что существуют иные вселенные, иные космосы. Их количество бесконечно, их разнообразие безгранично, как безграничны космические пространства, их разделяющие. И все эти миры – только светильники у подножия Бога Элоима, расположенные по «Золотой лестнице», идущей к престолу Бога Великого и Неизреченного…
Примером космосов меньшего количества измерений, чем мир людей, могут служить космосы звуков, теней, зеркальных отражений, меняющихся образов и так далее. В этих космосах нет ничего постоянного, там происходят непрестанные изменения: цветок через мгновение может стать книгой, червяком, бабочкой, деревом… И все эти космосы не изолированы, а проникают друг друга.
Причиной перехода духовной сущности из одного космоса в другой является изменение силовых линий, пронизывающих вселенную, и карма. А кажущиеся бесконечными пространства, разделяющие эти космосы (хотя они и проникают друг друга) служат для встреч их обитателей, которые не могут иначе проникнуть в иной космос, кроме как приняв на себя действие его законов, преображающих сущность до неузнаваемости.