Записано 7 ноября 1939 года, в 4.30 утра,
Нащёкинский пер. дом 3/5, Москва
НН
Метаморфозы
«Они приносят в жертву собственную кровь в знак поклонения идолу, надрезая края ушей, или же пронзая щеки, или нижнюю губу; они уродуют тела свои шрамами, или же протыкают во множестве мест язык и вставляют в отверстия соломинки, чем причиняют себе невыразимые страдания; и они рассекают крайнюю плоть детородного органа, что ввело великого историка в заблуждение, будто индейцы совершают обряд обрезания… Более того, кровью всей твари земной, которой владеют, – будь то птицы небесные, звери земные или рыбы морские, – они помазывают лик идола…»
Так закончился первое повествование Сочинителя, персонажа, отличавшегося от всех прочих воплощений Булгакова последних недель не только тем, что он говорил без устали, но и требовал от меня точнейшей, слово в слово, записи своей истории. После недель бессонницы я подчинялся ему, уже не понимая, кого или что слушаю. Кроме того, самим фактом своего присутствия Сочинитель внушал идею беспрекословного повиновения – а я, зачарованный необъятным миром его историй, в который я погружался все глубже и глубже, только и мог, что повиноваться. В последние недели перед смертью при свете дня неприязнь Булгакова ко мне особенно возрастала, и он отказывался доверять мне и моим словам. Он снова и снова требовал вызвать моего коллегу – своего старого наперсника Вересаева, основателя Московского общества врачей, прекрасного доктора с добродушным нравом русского интеллигента. В конце концов к нему обратились, и, после долгих уговоров со стороны Попова и Слёзкина и моих уверений в том, что его приезд не нарушит профессиональной этики, в одно прекрасное утро, к великой радости Булгакова, Вересаев появился на пороге.
Вересаев мгновенно оценил и степень разрушения организма своего коллеги, а сейчас своеобразного пациента, и удручающее состояние его рассудка. Пытаясь облегчить страдания Булгакова, он прописал ванны из капустного сока. Они не возымели действия. Тогда Вересаев отменил все назначенные мною лекарства и вместо них велел пить красное сухое вино в умеренных дозах – всё это, как он был уверен, понравится Булгакову и, возможно, хоть немного ослабит его мучения. Придя, по обыкновению, как только часы пробили полночь, я увидел, что мой пациент мирно спит. В ту ночь не произошло обычных жутких изменений в его сознании и внешности, к которым я уже привык. До рассвета я просидел у голландки, укутавшись в пальто и не сводя глаз с человека, неразрывная связь с которым уже была для меня очевидной.
С каждым днем приступы болей у Булгакова случались всё чаще; он ослабел от процедур, которые я вынужден был повторять, чтобы поддерживать в нем жизнь. Но каждое из воплощений этого изможденного тела обладало своим особым запасом жизненной энергии. Кубинец прекрасно всё слышал, и в теле его жила уже утраченная Булгаковом легкость. Командор тоже двигался без усилия; размашисто водя пером по чистому листу бумаги, он был собран и энергичен – но абсолютно глух ко мне.
Я пишу эти строки в полной уверенности, что если, по странной прихоти судьбы, эта рукопись уцелеет и если эти исключительные люди действительно вступали в контакты с Царством Света, то перед ними должны быть открыты и врата в роковое Царство Тьмы.
И всё же ничто из прочитанного мною не подходило под случай с Булгаковым; к тому же он не был ни чудотворцем, ни святым. Он был литератором; художником, который при свете дня вел себя практически так же, как любой другой, – учитывая, конечно, холерический темперамент и тяжелую – смертельную – болезнь.
Третьего марта глубокой ночью Сочинитель начал своё второе повествование. Впрочем, «Сочинитель» – не совсем подходящее имя для этого персонажа, который, начиная с этой ночи и вплоть до самой смерти Булгакова, появлялся регулярно, словно по расписанию. В его рассказах не было легкости и изящества сказочника – лишь бесстрастность летописца, сухо перечисляющего давно минувшие события… В речи его не слышалось и следа той утонченности, которой требует от рассказчика просвещенное общество. Сочинитель казался человеком из другого времени – но не из прошлого, а, скорее, из будущего, из эпохи, когда речь лишится всяческих покровов и прикрас. С появлением Сочинитель Булгаков уносился прочь из настоящего – он жил в иное время, в ином пространстве. Глаза его широко раскрывались, взгляд становился застывшим, и он начинал медленно говорить странным сухим языком стороннего наблюдателя. Словно орел парил он над реальностью, подмечая все с пугающей точностью, – и ни малейшая деталь не могла ускользнуть от этого пронзительного взора. Он говорил о чувствах и ощущениях так, словно они переживались тут же, на моих глазах. Вот второй эпизод, рассказанный Сочинителем.
О Граале
1. Я, Аппер, пишу тебе, Соммий, о странном. Удивительно изменились семь знакомых мне женщин – стали добре, умнее, деятельнее. Все они говорят: «Упали в нас звезды и превратились в наших физических телах в тела астральные…» Женщины, озаренные звездами, почувствовали в себе как бы иное начало. Они говорят: «С высот сошли в нас могучие духи, решившие искупить свои прегрешения, когда, во время борьбы с духами высшими, призвали себе на помощь какие-то стихийные силы…» Странные речи говорят теперь эти женщины, вроде того, что на какой-то планете не только само тело, но и душа какого-то великого духа были положены в некую чашу, называемую Грааль. А теперь, утверждают они, и их тела после схождения в них звездного начала стали подобием этого Грааля. Ярче стала их жизнь, духовнее и интереснее. И на нас, мужчинах, отразилось это. Прибудь и убедись.
2. Аппер Соммию – привет. Я чувствую, что и на меня снизошел дух высокий. Внезапно я понял, что не одни мы в мире, есть многое выше нас, и мы сопряжены с Граалем. «Чаша» эта, в которую жертвенная кровь Эонов во всех мирах изливается, не более как образ, потому что она все миры охватывает. В ней и наш, духов высоких, мир был, а ныне, с людьми слившись, мы только в основании ее находимся. До недавнего времени тела атлантов, в которых мы вошли, были сосудами не наполненными, которые в далеком только будущем проникнутся эманациями Его. Мне трудно в новом теле, трудно привыкнуть к его ограниченности. Их солнце я вижу желтым, оранжевым, красным, потухшим. Я вижу, как в отдаленном будущем сталкиваются черные потухшие солнца и снова разгораются огнем ослепительным. Это те искрометные звезды Грааля, которые несут духовные сущности к более высоким началам. И не один я – все мы, здесь воплотившиеся, рвемся в верха и полны тоски, которая исцеляется только могучей любовью и решимостью помочь людям.
3. Мы, Апперы, давно уже живем в наших крытых городах на дне океана. Более двадцати поколений моих долголетних предков прожили здесь. Род Апперов – древний род. Я родился здесь, и только смутное предание говорит, что мы, атланты, жили когда-то над водой, где светило теплое солнце и не надо было приготовлять из воды воздух. Я посвящен с двадцати пяти лет. Я знаю, что во мне воплощена высокая духовная сущность, потому что, усыпив мое физическое тело, наши ученые услышали рассказ этого духа о том, что он неоднократно покидал эту планету после смерти одного из Апперов, и снова возвращался, чтобы воплотиться в нового члена нашего рода, чтобы помогать людям. Сейчас почти все атланты больны равнодушием, отсутствием ко всему интереса, у нас часто кончают самоубийством. Я знаю, что мы должны подняться в наших аппаратах на поверхность океана, потому что должны выйти на сушу и найти тех, кто отказался остаться в подводных городах. Мы, члены моей общины, являемся прообразом Грааля, потому что во всех нас струится мистическая кровь Зона, полученная через воплотившихся в нас высоких духов. Я уже стар. Настало время нам подняться, чтобы увидеть звезды и снова продолжить наше дело на земле. Оповести об этом всех, Соммий!
Я был свидетелем того, как страдая Он простил своих врагов. Я видел, как центурион Лонгин ударил его копьем, и в подставленную какой-то женщиной чашу пролилась его кровь и вода. Чашу эту отнял у женщины воин моей когорты, и я выкупил ее у него. Не буду говорить, что было потом в роде моем и с родом моим – этим полны наши родовые предания. Я живу, не старея, уже десятое столетие. Мои потомки стали рыцарями, и не иссякает пролившаяся на нас благодать, а сам я уйду, когда иссякнет она в Граале. Но тогда Граалем станет рыцарский Орден.
Не беда, если в чаше Грааля подлинные самоцветы будут заменены искусственными камнями, но беда для рыцарей, если они окажутся недостойны излившейся на них благодати. А это возможно. Я вижу, как лярвы волнами тьмы обрушиваются на человечество, и горе, если в наш Орден войдут люди, одержимые лярвами. Чтобы этого не произошло, надо, чтобы Орден очистился от тлетворной грязи богатства, чтобы рыцарями соблюдались обеты бедности и любви. Только тогда Орден станет провозвестником учения Параклета, и новым содержанием наполнится наш земной Грааль. Но прежде, чем уйти, я открою вам, рыцари, тайну, о которой никто не знает.
Когда Он был снят с креста, а сам крест вынут из земли, ученики Его, Машара и Орсен, выкопали из земли камень, который лежал у подножия креста, потому что на этом камне остались капли крови и воды, истекшие из Его раны, в Грааль не попавшие. Они истолкли этот камень, а их ученики разнесли полученный от них песок в разные страны и во время бурь развеяли его, заповедав ветрам разнести его по всей планете. Так что теперь вся наша Земля стала священным для нас Граалем, объединяющим наши души и наши сердца во имя работы, заповеданной нам Эоном Любви.
Искушение
«По мостовой
моей души изъезженной
шаги помешанных