Слова Люстерника отозвались во мне полным неприятием его непомерного снобизма. От него разило таким высокомерием и амбициозностью, а слова и тезисы выдавались подчёркнуто и терпеливо, как будто речь шла о чём-то архиважном для человечества.
Я молчал.
Люстерник дважды шаркнул левой пяткой о ковер, снова отряхнул брючину и встал, выпрямившись. Внезапно почувствовав головокружение, я отступил к столу в поисках опоры.
– Простите меня, дорогой Рудольф, я погорячился. Безусловно, вы научный работник, естествоиспытатель. В ваших сферах люди должны пользоваться полной свободой творчества, исследований – в этом я всецело на вашей стороне.
Он умолк и цепким взглядом осмотрел мой кабинет, как будто оценивая обстановку и желая понять: кто я такой на самом деле.
– Я позволю напомнить вам, что есть люди, – Гаральд показал глазами вверх, – люди, которые не поступятся своими принципами. И поверьте мне, они не погнушаются никакими средствами, чтобы убедить вас не впутываться в дела, которые вас абсолютно не касаются.
Люстерник шагнул к дверям, но снова обернулся:
– Именно так, дорогой Рудольф. Именно так… Кстати, как поживает ваша супруга в Германии? Кажется, Соня Шерманн? Не так ли? Надеюсь, она в добром здравии? Слухи ходят – прекрасная женщина!
Он вновь замолчал.
– Дорогой мой Рудольф, – Гаральд Яковлевич внимательно посмотрел мне в глаза, – говорят, что люди, погрязшие в грехах и пороках, доживают до глубокой старости. А такие добродетельные, вроде вас, зачастую умирают во цвете лет… Как это верно и как грустно, правда? Мои наилучшие пожелания фрау из Германии. Весьма достойная женщина. Однако, мне пора…
И Люстерник стал собираться, оставив после себя больше вопросов, чем ответов.
– Погодите, я вас провожу, – запоздало крикнул я и стал одевать ботинки.
До метро ВДНХ мы дошли в полном молчании.
– Знаете, мой друг, постоянно путаюсь: то ли я в Париже, в подземке, то ли в Москве.
– Ну как же, Гаральд Яковлевич, а клошары?
– Ах да, клошары! – кивнул он. – Конечно же, клошары! (это было в 80-х годах, нищих и бездомных в СССР не было. – Рудольф, меня поразило Ваше произношение. Ну очень по-французски. Откуда у вас это?
– Случайное совпадение?
– Нет, милый мой! – в голосе Гаральда Яковлевича появились железные нотки. – Сдаётся мне, что вы работаете, милсдарь, одновременно на Валери Жескар де Стэна и на Леонида Брежнева!
– Да, что вы, Гаральд Яковлевич! С какой стати такое обвинение?
– Есть такое понятие, как двойной агент. Вы меня не переубедите в обратном. Чтобы так верно произнести слово, надо родиться и вырасти во Франции…
Так мы с ним и расстались. Как мне показалось, навсегда…
Стараясь не думать о визите Люстерника, я снова принялся перебирать бумаги Булгакова и листать свои дневники.
Пятый ангел вострубил
«Гёте говорил, что для поэта необходимо известное мозговое раздражение и что он сам сочинял многие из своих песен, находясь как бы в припадке сомнамбулизма»
Тайные обстоятельства смерти великого писателя и драматурга Михаила Афанасьевича Булгакова и сегодня, по прошествии семидесяти с лишним лет, побуждают исследователей возвращаться к документам, фактам и преданиям тех стародавних лет в надежде, хотя и призрачной, чтобы докопаться до истины. Некоторые скептики уже выражали сомнения относительно правдоподобности выбранного преступником или преступной группой способа убийства М.А. Булгакова. И я адресовал его академику А.М. Портнову:
– Почему Михаила Булгакова надо было поджаривать на медленном огне? Ведь сильная доза яда могла бы помочь отделаться от писателя гораздо быстрее. Каждый день жизни литератора давал ему дополнительный шанс – создать очередное произведение, – продолжал Александр Михайлович, – шедевр, а значит обеспечить дальнейший стремительный взлет его как писателя? Зачем преступнику или преступникам было рисковать, оттягивая развязку?
– Вопрос, конечно же, не простой, – согласился Александр Михайлович. – Во-первых, надо было заставить добропорядочных граждан поверить в естественную смерть, хотя бы от «наследственной» фамильной болезни отца, который скончался от гипертонического нефросклероза в 49 лет. Вот откуда проистекали все выгоды постепенного отравления организма ядом, включая и то, что частые недомогания Булгакова должны были бы сводить к «нулю» его бешеную работоспособность.
Во-вторых, чтобы понять, как это случилось, надо ответить на другой вопрос: чего в действительности опасались те, кто устранял Булгакова? Хотя бы то, что он написал пьесу «Батум» про молодого Сталина. Одно из своих последних произведений, пьесу «Батум», писатель посвятил Сталину и показал его романтическим героем. Почему это произведение никогда не было опубликовано и встретило такое сопротивление, в том числе со стороны Сталина? Если бы Булгаков написал то, что нужно Сталину – это было бы издано и поставлено, и он бы был осыпан почестями. Смысл этой пьесы и ее отторжение Сталиным в том, что Булгаков понял Сталина. А Сталину это не понравилось. Он хотел, чтобы о нем сказали иначе. Булгаков показал, что страной и властью овладел человек с фантастически сильным, железным характером, в котором нет ни грана нравственности. Он презирает людей, считает их слабаками. Всех, от императора Николая Второго до самого простого рабочего. И с каждым он говорит так, как надо, и каждому он говорит то, что надо. И те делают то, что он хочет. И эту колоссальную деспотичность показывает Булгаков в молодом Сталине. И становится понятен характер этого человека. А как только понимаешь характер, понимаешь судьбу. Потому что характер человека – это и есть его судьба.
Но он перестал бы быть Булгаковым, утратил бы свою независимость и право закончить «Мастера и Маргариту». И не имело значения, понравилось бы произведение вождю или нет. Дело в другом. Создав «Мастера и Маргариту», Булгаков ясно дал властям предержащим понять, что «перестраиваться», скажем, как Алексей Николаевич Толстой, который тонко чувствовал конъюнктуру момента, или Илья Эренбург, Михаил Афанасьевич не собирался и не собирается.
– Попробуйте заглянуть в длинный список жертв репрессий, вы обнаружите почти всех гонителей Булгакова, – продолжал Портнов, – от Л. Каменева до Л. Авербаха; был расстрелян Генрих Ягода, родственник Л. Авербаха и покровитель В. Киршона. А до беглого Ф. Раскольникова, чью графоманскую пьесу о французской революции высмеял публично Булгаков в присутствии автора, дотянулась в Париже бестрепетная «рука Москвы». Уцелели, предав всех прежних «друзей» и дорого заплатив за свою жизнь лишь О. Литовский, Я. Эльсберг и Вс. Вишневский, как и Билль-Белоцерковский с его доносительным письмом Сталину и устным призывом уничтожить Булгакова. Так что «коллективный Сальери» был и здравствовал.
Далее. Нашлось достаточное число высокопоставленных лиц, разглядевших в «Мастере и Маргарите» контрреволюционное, безусловно, опасное выступление. Если уже мнение друзей создавало у них впечатление чего-то истинно неповторимого и единственного в своём роде (а Булгаков был убежден в этом), то можно себе представить мнение иерархов Кремля и мощного аппарата дозора (ОГПУ-НКВД). Кстати, когда говорят о безграничной власти Сталина, то проявляют полное непонимание природы власти как таковой в данной исторической ситуации. О подобном парадоксе власти прекрасно сказал долго живший в России дипломат и философ Жозеф де Местр: «Ничем нельзя исправить странную привычку большинства обыкновенных людей судить о могуществе государей по том, что они могут делать, тогда как его нужно оценивать по тому, что они не могут делать». Мысль об исторической слепоте и ограниченности любой власти развита в «Мастере и Маргарите».
Действительно, всесильный прокуратор Понтий Пилат не мог спасти даже безызвестного бродягу, ибо тогда рухнула бы вся пирамида безнравственной власти, не верящей в добрых людей…Это подтверждали многочисленные свидетельства!
Агентура ОГПУ работала тогда мобильно, масштабно и на высоком уровне.
Тот же «коллективный Сальери», видимо, очень рано был информирован о каждом произведении Мастера в общем, и о романе «Мастере и Маргарите», в частности. Булгаков однозначно встал у них на пути.
Для очень верующего в коммунистические догмы, очень патриотичного, но в творческом плане чудовищно эгоцентричного «коллективного Сальери» в созидательной работе над «Мастером и Маргаритой» возрождался тот противник, имя которого прежде едва ли было достойно серьезного упоминания в их окружении. Булгаков однозначно встал у них на пути! Такое видение ситуации могло объединить «коллективный Сальери», и большинство кремлёвского руководства. Они испугались, что выход на арену такого единственного в своём роде великого писателя и драматурга, как Булгаков, отодвинет их в тень, и поэтому они всячески препятствовали его продвижению.
Эта борьба развертывалась на конкретном политическом фоне, который не могли не учитывать ни «коллективный Сальери», ни идеологическая инквизиция высших иерархов партии.
Борьба за власть на всех фронтах в то время была на повестке дня. И в связи с этим нельзя не обратить внимания на то, что руководители ОГПУ, впрямую занимаясь организациями тамплиеров и антропософов в кругах творческой интеллигенции, были одними из первых, кто, преследуя широким фронтом инакомыслие, увидели в «Мастере и Маргарите» не только острую сатиру на существующий режим, но и прославление масонства.
Казалось бы, при чем здесь смерть Булгакова, если бы не тот факт, что в эти высокопоставленные круги был вхож и «коллективный Сальери». И очевидно, что имя Булгакова не раз звучало и в этих коридорах власти.
Сам «коллективный Сальери» относился к коммунистическим «деспотам и интриганам» с неизменным раболепием, подчеркивая при этом свой большевистский патриотизм. С другой стороны, и Булгаков был не без слабостей и не всегда демонстрировал коллегам добрые чувства. Только так следует объяснить вражду, скажем, каждого члена пресловутого «коллективного Сальери», как например безудержную злобу того же Билль-Белоцерковского, скрытую за чрезвычайной любезностью к Булгакову, не считая многочисленных посредственностей, непримиримо ненавидящих великого писателя. Действительно, его острый язык был известен многим, и кое-кто полагал, будто Булгаков был социально прогрессивным человеком, бросившим перчатку автократии.