Я очень уважаю эту профессию, как и любую другую, но в ней сейчас очень мало профессионалов. В нее приходят люди не о других рассказать, а себя показать, показать за счет какого-то скандала, за счет какого-то конфликта с известным человеком, за счет какой-нибудь гнусности. Двадцатилетний щенок охаивает семидесятилетнего мужа, у которого за плечами двадцать восемь тысяч книг, тридцать восемь тысяч опер, четырнадцать тысяч балетов, оперен или еще чего-то, а необразованный жлоб обращается к нему на «ты»… Все обесценилось…
Приходят ко мне, к примеру, такие репортеры, которые, закончив Сельскохозяйственную академию, говорят со мной о музыке, о песнях. Я даю каждому человеку осуществить право на собственное восприятие искусства, но надо же и совесть иметь!
Когда мне говорит Мстислав Ростропович: «Знаешь, Саша, я здесь вместо до-минора взял бы ля-бемоль-мажор…» — я прислушиваюсь, потому что этот человек — в своей профессии. Я могу согласиться или не согласиться, но я прислушиваюсь.
Когда мне говорит какой-нибудь гопник из Института стали и сплавов: «Эта песня крутая, а эта — говно…», то даже это я прощаю. Но когда он начинает говорить: «Я на вашем месте сделал бы по-другому», — я сразу говорю: «Уходи». Я просто сползаю с кресла, когда это слышу.
Один жлоб сказал мне: «Вы не пытались петь тише?..» Он бы еще Плисецкую попросил сплясать гопака. Думаю, что у Майи Михайловны это получится, только она не пляшет гопака. Она — Плисецкая.
А я — Розенбаум. Где надо, я шепну, но если я пою мощно, то, значит, мне это нужно. Вы хотите, чтобы я стал Дольским? Тогда сделайте Дольского Высоцким. Совершенно идиотские вещи происходят именно от малограмотности, от неовладения профессией. «Почему вы не хрипите?..» Никто же не просит Нэша и Янга петь как Стиви Уандер.
Я не избегаю журналистов, наоборот, общаюсь с ними много. Телевидение предоставляет мне мало возможности общаться с аудиторией, поэтому я общаюсь с многомиллионной аудиторией через прессу.
Но бывает и тут очень грустно. И грубо.
Скандалы мне не нужны: я человек не скандальный, не думаю об этом и не провоцирую их. Мне не нужна дешевая реклама, и я не считаю себя американской звездой. У нас сегодня звезд до черта, а артистов нет. Мне всегда смешно слышать: «Артист такой-то сегодня прошелся по улице с артисткой такой-то…» И вся страна обсуждает… А-ля Америка. Мне смешно.
Что же касается каких-то слухов-сплетен, то думаю, что журналисты уже наслышаны о моем нраве. Я не советую им писать обо мне какую-то грязь, потому что я-то разбираться буду с теми, которые оскорбят меня или близких мне людей, без всяких судов и следствий.
Если человек меня уж очень сильно выводит из себя и задает совершенно гнусные и грязные вопросы, я просто говорю: «Покиньте помещение. Пожалуйста». «Вон отсюда» — это самое резкое, что я могу сказать.
В концерте я открываюсь зрителям на сто процентов. На сцене я «раздеваюсь догола», и это естественно. А в разговорах я раскрываюсь настолько, насколько способен меня раскрыть собеседник. Ко мне нужен особый подход. Мне не надо врать, я моментально чувствую ложь и фальшь. Если собеседник хочет копнуть глубже обычного, задеть мое самолюбие, он должен делать это не из желания порыться в чужом белье, а из стремления понять меня.
О моем творчестве можете писать все, что угодно, — нравится, не нравится, омерзительно, восхитительно, потрясающе… Дело вкуса. Но о моей личной жизни и о моих друзьях если кто-то напишет грязно — никаких судов, просто приеду в редакцию и набью физиономию. Вот и все.
Если почувствую в человеке недоброжелательность и злость, то вполне могу… Не нагрубить, но сказать по-мужски и прямо. Бывало, я открывал душу, а потом получал камень в спину. Но в последнее время меня, слава Богу, обходят собеседники, падкие на «клубничку» и светскую лабуду.
Я пришел на передачу «Акулы пера», и мне потом, после нее, редактор сказал: «Как вы вели себя с ними! Так хорошо, спокойно…» А я себя с ними никак не вел. Пришел в студию и увидел шестнадцать невоспитанных детей, глупых, не глупых — это отдельная история. Я просто увидел шестнадцать маловоспитанных молодых людей. Я с ними и разговаривал как отец с маловоспитанными детьми, и никак больше.
Один молодой человек, есть там один, специальной направленности, спросил меня: «А почему вы носите такой имидж… Мужской такой, ой-ой-ой…»
Я говорю: «Не знаю, вам виднее, мужской он или не мужской…» И все заржали. Ну а что мне еще было ответить на это? Совершенно хамский, идиотский вопрос от человека, который, наверное, считает себя умным. И его считают умным, раз пускают в студию задавать мне вопросы. Паноптикум, да и только.
Я не раз говорил о том, что над прессой необходим контроль. На это некоторые действительно умные люди мне отвечали: «А кто будет этот контроль осуществлять?»
Так что я — за цензуру, но не политическую, не идеологическую, а общеморальную и профессиональную. Еще раз тот же вопрос: «Кто этот контроль будет осуществлять?» Если я скажу: «Я», то это будет звучать самонадеянно. И совершенно не обязательно, что в качестве этакого судьи я буду прав, потому что я тут же запру огромное количество произведений искусства на замок — просто не пущу. Или я буду пускать этих, с позволения сказать, артистов в отдельные каналы и в определенное время. Скажу им: «Я вас как доктор понимаю, но, пожалуйста, с часу ночи и по отдельной платной программе. А пока у нас такого канала нету, я вас выгоняю».
Мы живем в православной христианской стране, и то, что показывают на ТВ, неприемлемо для нас. Но, с другой стороны, запрет на это — это ущемление прав, свобод, это надо решать на парламентском уровне. Это очень сложная проблема.
И всю эту дешевую, поганую попсу я бы тоже такой же поганой метлой выгнал. Но эта дешевая попса нравится четырнадцатилетним, они ее смотрят. Значит, нам нужно сделать девяносто шесть каналов, как в Америке. Но мы их пока не имеем.
Еще бы я совершенно железно освободил пару-тройку каналов от рекламы. А как? Реклама — с прокладками, с прыщами, со всеми этими поносами («с облегчением вас!»)… Такое ощущение, что у нас вся страна (судя по рекламе) в угрях, в поносе, в менструациях, не моется, блюет и вся поголовно с грязными зубами. Омерзительно! Но как, как это убрать с экранов? Запретить? Опять же только через парламент. Так что я — за цензуру общечеловеческую и общеморальную. Но все это будет упираться — не в меня и даже не в самого главного начальника телевидения. Это будет упираться в законодательство.
Но я не складываю оружия, стараюсь кричать со своей колокольни. Я это говорил раньше, говорю сейчас и буду говорить впредь всем журналистам, с экрана, по радио: «Господа коммерсанты от музыки! Скажите один раз, что вы не музыканты, и я от вас отстану. Вы же дома слушаете Стиви Уандера и Шостаковича, Бетховина и кантри, как же вы можете слушать то, что вы предлагаете людям с экрана.
Скажите, хоть один раз скажите: «Простите нас, ребята! Наши старые рокеры и панки, простите нас великодушно. Нам хавать нечего, и мы играем это дерьмо, потому что сегодня за это нам платят бабки». Извинитесь передо мной и перед моими товарищами, которые знают, что почем на телевидении».
Нет, они и не подумают так сделать. Но если вы играете такую музыку, если вы считаете себя музыкантами, то я буду на вас всегда катить бочку. А если вы завтра честно скажете, что вы не музыканты, коммерсанты… Что ж, каждый человек волен зарабатывать деньги… Но не причиняя другим вреда. А ваша работа все-таки лучше, чем морду в подворотне бить, лучше, чем воровать.
Я поддерживаю Иосифа Кобзона и его законопроект о введении запрета на фонограмму. Есть ситуации, когда фонограмма по техническим причинам необходима: на телевидении, в кино, на огромных стадионах. Но в залах на тысячу мест, где от артиста до зрителя в первом ряду два шага, петь под фонограмму — это жульничество, преступление. Нужно ввести законодательную норму: хочешь работать под фонограмму — пожалуйста. Но тогда в рекламе, в билетах, в программах нужно писать: «в концерте используется фонограмма» или «в концерте иногда используется фонограмма» — пусть зритель следит и гадает, вживую поет артист или «под фанеру», если, конечно, купит билет на концерт.
Я теперь человек битый. Раньше меня все это злило. А сейчас смотрю на все, как на нормальное проявление клинической болезни, которая называется «шизофрения». Да, прежде я семь лет работал без афиши, был просто «автор-исполнитель». Да, меня арестовывали в Киеве, этим делом занимался комитет.
Мне инкриминировали все, что угодно: после одного концерта в зале киевской городской больницы, который сняли люди из клуба песни, появилась публикация о пьяной оргии и Розенбауме, танцевавшем на операционном столе. Автору этого пасквиля в голову не пришло даже мысли, что ни одна медицинская сестра в операционную постороннего никогда бы не впустила! Или была статья в «Волжской коммуне», на всю жизнь ее запомнил: «Вот у Розенбаума песня «Камикадзе». Это кого же он прославляет? Японских фашистов? Услышали бы наши деды, они бы этому Розенбауму шею свернули…»
И так было постоянно. Только тогда было более агрессивно, а сегодня эти дети, которые оккупировали эфир и которые росли на моих песнях, ведут себя просто нагло. Когда раньше Союз композиторов узурпировал музыкальную эстраду, то хоть можно было все свалить на диктатуру коммунистической партии. Но среди его членов были высокопоставленные профессионалы — Серафим Туликов, Александра Николаевна Пахмутова… Можно было любить или не любить Флярковского, Эшпая, Тухманова — членов Союза композиторов того времени. Но они имели право, потому что они были профессионалами. Глубочайшими профессионалами.
Сегодняшняя тусня, которая полностью забила эфир собой, делает из себя Союз композиторов. Не пускает никого из посторонних, потому что они не платят деньги — я не хочу говорить конкретные цифры, их многие и так знают. Сегодня — та же мафия, только бездарная, самонадеянная, имеющая, как сама считает, весь мир в ладонях. Но они не останутся в истории.