Но пока я добился только того, что у людей появилась традиция не праздновать сорокалетие. Сказал одному мужику лет двести назад, что не буду праздновать, так и повелось.
Иногда отчаиваюсь и откровенно издеваюсь над людьми. Моя маленькая месть: специально нахожу для них тех, кто не ответит взаимностью, или подбираю совершенно неподходящего человека. И наблюдаю. Жестоко?
Когда приступ боли закончился, я подошел к зеркалу, словно ожидал увидеть что-то новое. А там всегда одно и то же. Мне снова на вид лет двадцать. Впереди сорок лет. Меня зовут Виктор. Живу в Москве в Чертаново. У меня есть черный кот по имени Кот. Я — любовь. Не люблю готовить. Питаюсь фастфудом. В основном в «Теремке», потому что жутко люблю блины с красной рыбой и потому что там можно встретиться с Викой. Смерть любит блины со сгущенкой.
Вика не ходит в балахоне с косой на плече. Она носит узкие джинсы, кроссовки New Balance и красную толстовку с Губкой Бобом на спине. Очень красивая барышня. Главное, не думать про ее работу.
Я зашел в «Теремок». Взял блинчик, кофе и сел за столик в углу. Через пять минут пришла Вика. Села напротив и молчала, пока не умяла первый блин со сгущенкой. Перед ней было еще четыре таких.
— Радуешься, наверное, что не сможешь растолстеть? — спросил я.
— Да, иногда, когда смотрю на толстожопых, — ответила она. — Я сиськи себе сделала, показать?
Вика задрала толстовку, не дожидаясь моего ответа.
— Шикарно, а зачем?
— Не знаю. Вдруг влюблюсь, — сказала Вика и подмигнула.
— Это, наверное, когда я умру, — ответил я и подмигнул в ответ.
Она вдруг так горько вздохнула, что мне стало не по себе.
Последние пять лет я люблю проводить время на крыше сталинки возле Филевского парка в Москве. Отсюда хороший вид, а на последнем этаже живет психологиня.
Пять лет назад от нее ушел мужик, но разлюбить его она не может. Уж я-то знаю точно. Теперь она пишет книги. Как выстроить отношения. Что такое любовь. Раскладывает грамотно и стала популярна в сети. Ее даже подняли на пьедестал феминизма. А я любил вдыхать запах жареной картошки из ее форточки, заходить к ней на кухню и смотреть, как она накрывает стол на двоих, наливает два бокала вина и не ест. Смотрит в окно, прислушивается к каждому шороху в подъезде. Ждет. Иногда так проходит ночь. Утром она в ярости стучит по клавиатуре и к обеду выдает пост в соцсети, как не любить или любить себе на пользу, собирая тысячи лайков и сотни комментариев.
У меня есть для нее пара. Полная противоположность идеальному образу, что она описывает в статьях. Но пока еще рано.
Его зовут Гришей. У него с прошлого расставания не прошло трех месяцев. Он еще ходит по магазинам и не покупает продукты, которые любила она. Не пьет чай, потому что, заваривая, вспоминает, как делал чай для нее. Он переклеил обои в квартире, набил новый плейлист во «ВКонтакте», но три месяца еще не прошло. Это все не помогает. Ходит на автобусную остановку, где встречал ее с работы. Сидит часами. Курит. Ждет.
Сам не знаю, как это работает. Мужчины после разрыва три месяца в коме, потом их не удержать. Женщины на второй день жгут жизнь с энтузиазмом пироманов, празднуют какую-то свободу, пока месяца через два среди веселья не начинают рыдать. Или как та барышня — «приборы на одну персону».
Через неделю схожу к Грише. Как раз три месяца у него пройдет. А завтра меня ждет нечто увлекательное. Костя пригласил Аню погулять в парке.
Это будет их первая любовь. Костя будет нервничать и нести всякую чушь. Аня — каждые десять секунд поправлять волосы. В их разговоре мелькнет Есенин или даже Пушкин, не исключено, что Достоевский. Возраст подходящий. Простительно. Я обычно ухожу, когда людям под тридцать, а они все еще обсуждают Достоевского. Когда сядет солнце, ни Пушкин, ни Есенин не помешают им трогать друг друга за мокрые письки. У нее в памяти отметятся его руки, у него — ее запах. Наутро они проснутся счастливыми, но это ненадолго. И они мне не дадут дожить до сорока.
Я присел на скамейку и стал ждать.
— Привет, — сказала Вика и присела на другой край скамейки.
Вот уж кого я ожидал увидеть меньше всего.
— Привет, а ты чего тут? — спросил я, хоть и знал ответ.
— А то ты не знаешь, — ответила она.
— Кто?
— Костя.
— Скоро? — я похлопал по карманам в поисках сигарет.
— Когда по домам разойдутся.
— Грустно, — сказал я. — Есть сигаретка?
Вика протянула мне пачку.
— Что с Костей будет?
— Машина собьет, — ответила Вика и спросила: — Что с Аней?
— Будет сообщения ждать, хватать телефон, проверять уведомления, потом обидится.
— Грустно, — сказала Вика.
— Да, — согласился я.
— Когда мы в первый раз встретились?
— Не помню, — я действительно пытался прикинуть хоть приблизительно.
— А я тебе нравлюсь? — спросила Вика.
— Да.
— Пригласи меня на свидание.
— Куда ты хочешь пойти?
— В «Теремок».
— Блины со сгущенкой?
— Да, — сказала Вика и добавила: — А ты бы мог любить меня вечно?
— Легко, уж поверь мне, — сказал я.
— Тогда люби.
— И умрем в один день? — спросил я.
— В одну секунду, уж поверь мне, — ответила Вика. Взял ее за руку. Такая теплая. Мы дошли до «Теремка».
— Подожди, — остановил я Вику, — возьми блины без ничего, я сейчас.
Добежал до магазина и купил банку сгущенки. Рогачевской.
Вика попросила пробить в банке две дырки и стала пить сгущенку, заедая блином.
— А как же люди? — спросил я.
— Да и хрен с ними, — сказала она и поцеловала меня в губы сладкими от сгущенки губами.
— Теперь суши хочу.
— Вам приборы на сколько персон? — спросили меня на кассе.
— На две, — ответил я и повторил уже про себя: — На две.
Вода
Удивительно, когда то, что считаешь своим проклятьем, оказывается благословением.
Лет до двадцати думал, что я самый несчастный человек на свете. Я был согласен обзавестись любым обычным человеческим недугом, пускай болезненным и сильным, взамен того, с чем мне приходилось жить.
В первый раз это проявилось, когда мне было шесть лет. Мама на кухне жарила картошку с грибами. Отец читал за столом книгу, пил чай и делал вид, что внимательно слушает, что рассказывает ему мама. Я улучил момент, когда она повернулась к отцу и, размахивая в воздухе ложкой, что-то пыталась объяснить. Тогда я схватил из сковородки нарезанную соломкой картошку и тут же съел, обжигая нёбо. Картошка была недожаренной. Мне нравилось, что сверху она мягкая, а внутри еще сырая. Лучше такой картошки только та, что остается пригоревшей на дне сковородки.
— Почему ты меня не слушаешь? — спросила мать отца.
— Я слушаю, Свет, — ответил он, — говори.
— Так, я потеряла мысль.
— Вот же она, — сказал я и протянул к матери ладони.
Мысль выглядела как маленькая пирамидка. Прозрачная, она светилась изнутри. Свет казался теплым и мягким, как огонек свечи, только не обжигающий.
Мама улыбнулась. Посмотрела мне в ладони и погладила по голове.
— Тогда додумай ее, раз нашел, — сказала она.
Я понял, что мама не поверила мне. Положил мысль в карман и ушел к себе в комнату. Там я долго рассматривал пирамидку, пока она не потухла и не стала сначала мягкой, а затем растеклась водой в ладонях.
В школе было сложно. Там валялось столько потерянных мыслей. Пирамидки оставались после людей в том месте, где был последний след, когда они потеряли мысль. В помещении следов не видно, поэтому казалось, что пирамидки были раскиданы беспорядочно. Я собирал их. На переменах забивался в какой-нибудь угол и рассматривал. Они были разных цветов. Точнее, внутри них был разный свет. Такой, как в маминой мысли, я ни разу не нашел.
Чем старше становился, тем меньше собирал пирамидок. Я стал относиться к ним так же, как относятся люди к осенним листьям в сентябре. Красиво это, но бессмысленно. Однажды я додумал за человеком его потерянную мысль.
Оказалось, что не обязательно ждать, пока пирамидка сама превратится в воду. Достаточно плотно сжать ее в кулаке, и она тут же растает. Я выпил эту воду, и мысль стала моей. Странное ощущение: могу думать, как свою, но все равно понимаю, что она не порождение моего ума.
Только к тридцати я научился по свету в пирамидке определять, стоит ли думать оброненную кем-то мысль. Некоторые были такими, что сознание не справлялось. Я не верил, что человеческий разум может породить подобное: настолько темной была мысль. Обычно фиолетового цвета. Темно-фиолетового. Таких я стал избегать и никогда не поднимал.
Самыми приятными были зеленые. Обычно это были мысли, потерянные сразу после того, как возникли. Человек не успевал наделить их своими переживаниями и желаниями. Они были практически чистыми.
Иногда я находил черные пирамидки. Непрозрачные, матовые, без света внутри. Это значило, что человек, потерявший мысль, умер. Такие я собирал и приносил домой. Черные пирамидки не становились водой.
К сорока годам коллекция черных пирамидок не помещалась в шкафу, где я их хранил.
Только одну черную пирамидку я всегда держал у кровати и перед сном грел ее в ладонях, дышал на нее в надежде, что она превратится в воду. Мне так хотелось додумать эту мысль, но это оказалось невозможным. Последнюю потерянную мысль матери.
Надо ли говорить, что семьей я так и не обзавелся? Пробовал, но даже женщины, казавшиеся мне ангелами, рано или поздно роняли темно-фиолетовые пирамидки. Среди синих и зеленых — злости и радости, среди пурпурных и оранжевых — страсти и печали, появлялись темно-фиолетовые. И ни одной, чей свет был бы похож на пламя свечи. Теплый.
Я годами искал такие пирамидки. Даже начал спускаться в метро, чего раньше старался не делать. Здесь всегда столько людей. Бесконечное море людей и океан потерянных мыслей.
Сегодня я хочу пойти побродить по переходам с «Александровского сада» на «Боровицкую», на «Библиотеку им. Ленина» и «Арбатскую». Мне кажется, здесь самое людное место в метро. Сентябрь подходит к концу, люди возвращаются из отпусков, и их количество в общественном транспорте начинает приближаться к критической массе.