«Чтоб вам всем пусто было», — совсем разошелся Ушкин, когда увидел толпу у эскалатора.
Борис Семенович зашел домой. В груди застыла тяжесть. Борис Семенович хотел вызвать скорую, но не успел. Сердце остановилось.
Владик Ларкин проснулся от неприятного запаха. Долго не мог понять, откуда несет. Зеркало выдало страшное. У Владика Ларкина на лице не оказалось носа. Под копчиком обнаружилось непонятное образование. Владик пощупал, оказалось, что нос теперь на жопе. «Вот откуда запах», — расстроился Ларкин.
Около ста человек сегодня вечером пришли домой и поняли, что в жизни стало пусто. Нет ни предметов, ни людей. Даже мыслей нет. Только интегральное ощущение пустоты. Одна женщина подошла к зеркалу. Оказалось, что в нем тоже пусто. Отражения не было.
— Тебе не кажется, что кто-то пятое измерение через шестое перегнул? — Кузьмич пыхнул трубкой.
— Кажется. Недаром ветер с утра, — Лялька достал фляжечку самогона.
— Что теперь будет?
— Теперь не будет ничего, — Кузьмич лег на спину. Солнечный свет запутался в бороде.
— Долго? — равнодушно уточнил Лялька.
Ушкин закрыл дверь. Мягкое кресло скрипнуло под ним. Телевизор весело запестрил новостями. «Когда же это все закончится?» — устало вздохнул Ушкин.
И все закончилось.
— Не очень долго, — ответил Кузьмич.
Монпансье
Фриц Васильевич — скукоженный, высохший от времени старик. Живет в четвертом подъезде, на последнем этаже нашего дома. Тут я прожил всю жизнь, и всегда здесь был Фриц Васильевич. Кто-то из соседей шутил по этому поводу: «Да сам дом был построен вокруг Полтишка».
Полтишок — так за глаза Фрица Васильевича называли соседи за его ставшее почти приветственным: «Чудный день, правда? Одолжите полтишок на летательный аппарат!»
Фриц Васильевич регулярно клянчил у соседей по пятьдесят рублей на летательный аппарат. Все думали, что он выпрашивает на бутылку, но пьяным я его ни разу не видел. Полтинники Фрицу давали, так как он числился местным домовым, дворовым, в общем, в доску своим.
Человеком Полтишок был чрезвычайно полезным. Двор подмести, одинокой хозяйке гвоздь в кран на кухне забить, бабульке из второго подъезда мусор выкинуть, цветы полить отпускникам — все шли к Полтишку.
Он и рад стараться. Денег за свои услуги не брал, но всегда мог во дворе обратиться к прохожему. Хитро прищурится по-стариковски: «Чудный день, правда?» — ну и дальше про летательный аппарат.
Сейчас мне тридцать три года, а Полтишок выглядит ровно так же, как в то время, когда мне было пятнадцать. Широкая, в огромную зеленую клетку рубаха, засаленный жилет-разгрузка, в карманах которого всегда есть что-то полезное для взрослых и удивительное для детворы. И «крокодилы» найдутся для соседа, чтобы прикурить севший зимой аккумулятор, и щедрая горсть конфет первому попавшемуся карапузу. Бессменные серые валенки зимой, теплый армейский бушлат с выцветшим от времени камуфляжем, вязаная, кислотно-радужного цвета шапка — привет от Боба Марли.
Что за летательный аппарат строил Полтишок, никто не знал и не задумывался над этим. Поймешь разве, что в голове у человека, который старше всех в доме? При этом те из стариков, кому сейчас лет по восемьдесят, помнят Полтишка образца семидесятых прошлого века; говорят, что выглядел так же, как сейчас. Тот же возраст навскидку, только шапку носил другую — ушанку с армейской звездой.
В детстве я часто бывал у Полтишка дома. Его квартира больше похожа на деревенский сарай, чем на квартиру. Среди граблей, каких-то нелепых, вручную плетенных корзин, прочего хлама у Полтишка хранилось сокровище — огромная жестяная банка монпансье.
Иногда Полтишок доставал пыльную коробку из-под кровати, в которой хранилось настоящее чудо — фильмопроектор. Он направлял объектив в потолок и говорил, что смотреть надо в сам луч света. Наблюдать, как в нем танцуют невесомые пылинки. Я часами просиживал на полу, жевал разноцветные конфеты. Полтишок глубоким бархатным голосом рассказывал про какую-то деревню, про ее жителей, которых на самом деле не существует. Я видел, как в теплом луче света от фильмопроектора из пылинок складываются кособокие деревенские домики, сверкающая серебром речка, два холма по краям деревни, на которых сидят два глубоких старика.
— Деда, кто это? — спрашивал я у Полтишка.
— На одном холме Кузьмич, на другом Лялька, — смеялся Полтишок.
Когда я засиживался у Полтишка до темноты, приходила мама, почему-то извинялась:
— Извините, Фриц Васильевич, я за Валентином, — смешно шаркала ножкой.
Полтишок выключал фильмопроектор, по-дедовски гладил меня по голове, говорил:
— Иди, Валентин, завтра придешь, никуда наша деревня без тебя не денется.
Я собирался медленно, нарочно затягивал время. Домой жутко не хотелось. Там было холодно, неуютно. Добрая, улыбчивая, но постоянно уставшая мама в смешном старушечьем халате, который прибавлял к ее возрасту еще лет двадцать. Старый, продавленный диван. Вся мебель в квартире уставшая, казалось, что она уже прожила столько лет, что обзавелась разумом, душой. По ночам эта душа выходила из мебели, бродила по квартире, грустно вздыхала, когда случайно задевала что-нибудь скрипучее.
Мы с мамой уехали из города, когда мне было пятнадцать. С тех пор я здесь не был. И вот теперь, в тридцать три, вернулся.
Два года назад мама умерла. Я знал, что это когда-нибудь случится. Все знают, что смерть — штука неизбежная, но все равно я не смог с этим справиться.
Захотелось вернуться в родной город. Походить по его улицам. Подышать знакомым воздухом. Зайти в родной подъезд. Подняться к квартире и послушать, что там за дверью. Конечно, в ней уже давно живут другие люди, и запах в комнатах совсем другой. Стучаться я не стану. Просто послушаю. Пускай у меня случится слуховая галлюцинация, и я услышу, как скрипит старый паркет под мамиными ногами.
Может, этот скрип заставит расплакаться, чего у меня не получилось на похоронах. Говорят, со слезами выходит стресс и даже горе. Как следует расплакаться. Навзрыд. Чтоб захлебываться. Чтобы рухнула стена черноты, что не позволяет нормально жить. Мне через нее не перебраться, не обойти. Но и ходить вдоль нее сил больше нет.
Я подошел к подъезду. Теперь здесь домофон, и внутрь не попасть за так. Я разглядывал цифры, пытаясь угадать код по кнопкам, которые затерты сильнее других, как услышал за спиной:
— Чудный день, правда? Одолжите полтишок на летательный аппарат!
Я резко обернулся. Передо мной стоял Фриц Васильевич. Он улыбался и смотрел на меня с хитрым прищуром. Старик совсем не изменился. Даже как будто помолодел.
— Привет, Валентин, — сказал Полтишок.
— Здравствуйте, Фриц Васильевич, — ответил я и протянул ему полтинник.
— Славная денюжка, — Полтишок помял купюру и убрал в карман. — Я тебя ждал, есть у меня для тебя кое-что.
Мы зашли к нему домой. Сразу в прихожей Полтишок протянул мне банку монпансье. Я закинул конфету в рот, закрыл глаза и почувствовал, как что-то изменилось. Что именно, я понял, только когда открыл глаза и увидел, что Полтишок намного выше меня ростом. Как тогда, в детстве, мне пришлось задрать голову, чтобы увидеть его лицо. Предметы в квартире стали огромными. Мебель исполинской.
Полтишок достал фильмопроектор из-под кровати. Направил луч света на потолок. Пылинки затанцевали в свете. Из них начали складываться кособокие деревенские домики, сверкающая серебром речка, два холма по краям деревни, на которых сидели два глубоких старика.
— Пойдем, — сказал Полтишок и выключил проектор.
Мы поднялись на крышу. Я как-то не удивился, когда увидел летательный аппарат. Он был в точности таким, каким изображают в энциклопедиях летательный аппарат Леонардо да Винчи. Похожий на вертолет. Только было непонятно, винт у него или парус. Или винтовой парус.
— Сделал, — сказал Полтишок и захлопал от радости в ладоши, как ребенок. — Твой полтинник был последним. Я его больше пятнадцати лет ждал.
Мы сели в аппарат. Мне показалось, что это не он взлетел, а дом под нами исчез. Мгновенно. Парус-винт был неподвижен. Внизу стелилось пушистое покрывало облаков.
Когда облака рассеялись, я увидел кособокие деревенские домики, сверкающую серебром речку, два холма по краям деревни.
— Сказки кончились, — сказал Фриц Васильевич и заложил крутой вираж перед посадкой.
Стена
— Откуда она здесь? — Лялька пнул кирпич в основании стены.
— Она всегда тут была, — Кузьмич пыхнул трубкой и почесал бороду.
— Вокруг деревни никогда не было стены, — Лялька достал фляжечку, цокнул горлышком об зубы и длинно глотнул самогон.
— Это твоя стена, Лялька, она всегда тут была, сейчас ты просто начал ее видеть, — Кузьмич взял у Ляльки фляжку.
Лялька с тоской глянул на Кузьмича:
— Что мне делать?
— Не знаю. Можно попробовать идти вдоль этой стены, тогда возникнет иллюзия, что есть какой-то путь, а у него есть смысл — это обычно называют жизнью. Люди всегда идут вдоль стены, что сами построили вокруг своего мира, но при этом уверены, что живут полной жизнью. Можно попробовать сломать стену или перелезть. Тогда о тебе напишут книгу. Мир любит таких. Сильных и смелых. Удовлетворит ли это тебя? Удовлетворит ли, что весь смысл твоей жизни — ломать стену или перелезать через нее? Можно ничего не делать. Как большинство. Стена есть — такова данность. Значит, надо просто как-то жить с этой данностью. Можно еще перестать создавать стену в собственном уме, ну ты понимаешь меня, да? — Кузьмич хитро прищурился на солнце.
Лялька развернулся спиной к стене, плюнул под ноги и почти побежал в сторону леса.
«Идиот», — подумал Кузьмич.
«Надоело», — подумал Лялька.
Стена растворилась, как только Лялька добежал до леса. Кузьмич посмотрел на простор, который открывался за стеной, на лес, в котором скрылся Лялька.
— Ну не понимаю я, почему он считает, что заблудиться в лесу своих измышлений — выбор, который избавляет от бесконечного хождения вдоль стены собственных заблуждений, — сказал Кузьмич куда-то в бороду.