Он вдруг вздрогнул от голоса над головой. Тихо, словно извиняясь, какая-то женщина сказала: «Извините, Фриц Васильевич, я за Валентином».
Кузьмич с тоской посмотрел в сторону столетней деревни:
— Сказки кончились, — он улыбнулся в небо.
Летуны
— Кто это, — спросил Лялька и ткнул пальцем в небо, — на летательном аппарате?
— Летуны, — ответил Кузьмич.
— И что? — Лялька хлебнул самогон из фляжечки.
— И все, — сказал Кузьмич и отхлебнул из кружки крепкого чая, в котором уже почти растаял огромный кусок сливочного масла.
Бульвар рядом с улицей Гоголя
1
Весна уже была. Деревья, словно оживающие мертвецы из фильма ужасов, тянули корявые пальцы веток в небо, пытаясь схватить плывущие в высоте облака. Схватить и высосать из их пушистых душ всю силу жизни. Сожрать невесомую плоть, впитать и вспыхнуть новой жизнью. Иззелениться липкими молодыми листьями.
Весна уже была, я уверен, иначе откуда я могу знать, что скоро на бульваре рядом с улицей Гоголя аккуратные рукотворные пруды наполнятся водой и включатся фонтаны?
Мой дом последний на улице Гоголя. Это единственная улица в городе, не пересекающая бульвар с прудами. Она упирается в него точно в середине подъездом дома, где я живу. Мне никогда не попасть в ту часть города, что по другую сторону. Я старался, но не нашел ни одного просвета между домами. Если бы дома не были выкрашены в разные цвета, вообще не было бы возможности понять, что это не один, бесконечный вширь и ввысь, дом. Когда я пытаюсь идти в противоположную от бульвара сторону, мне не уйти дальше площади Ленина, что в ста метрах от моего дома.
Я люблю смотреть, как бурлит машинами, автобусами, троллейбусами дорога за площадью. По тротуарам спешат люди. Оттуда, где я обычно стою, их не разглядеть подробно. Они будто и не люди, а массовка в немом кино, двигающаяся слишком быстро из-за того, что те старые фильмы снимали со скоростью пятнадцать кадров в секунду вместо современных двадцати четырех или тридцати.
Долго мне здесь стоять нельзя — минут пять, не больше. Затем поднимается ветер. Я много раз старался ему противостоять, но ни разу не продержался дольше десяти секунд. Ветер крепнет настолько, что сбивает с ног. Только один раз у меня получилось выдержать одиннадцать секунд, но от увиденного я поспешил спрятаться за угол ближайшего дома. Я видел, как озверевший от моей наглости ветер начал размазывать реальность за площадью. Автобусы, машины и троллейбусы, люди на тротуарах, дома и деревья сливались в одну сплошную разноцветную мазню, словно кто-то грубо провел пальцем по еще не высохшей масляной краске на холсте. Но стоило мне спуститься обратно к своему дому, все вернулось на свои места: и люди, и звуки, и наполненная автобусами, троллейбусами, машинами жизнь.
У меня осталась память о той наполненной троллейбусами и машинами жизни. Вся она умещалась в меня, существующего в конкретный день — в день моего рождения. Все, что я теперь о себе знаю — это только мысли, проскочившие в голове в тот день. Была зима. Самое ее начало — злое, колючее, сырое, наивное. Мне исполнилось сорок. Депрессия понемногу выходила из моды. В социальных сетях уже некого было удивить депрессией, тем более страданиями из-за несовершенства мира, и поэтому я не могу сказать, что собирался ровно на следующий день после дня рождения в депрессию спрятаться, но очень хотелось. Может, это она и была, но разве сможет человек, по-настоящему находящийся в депрессии, признать такое?
Кое-что еще тревожило в тот день — почему никто мне не сказал, что я уже взрослый? Я, конечно, видел каждое утро свое отражение в зеркале и вполне объективно относился к тому, что видел, но почему никто не сказал, что я взрослый? Конкретно так не сказал. Безапелляционно. Есть какой-то чек-лист, где нужно проставить галочки напротив правильных вариантов, чтобы можно было подытожить и решить — ну все, я взрослый?
Без чек-листа это даже не итоги, а стэндап-онанизм. Пытался бить воспоминания на кусочки. Тоже не вышло. Получилась артхаусная комедия с кучей смысловых пауз, крупных планов и пейзажей через широкоугольный объектив. Такое чувство, что мою жизнь снимала на камеру мобильного телефона какая-то бестолочь — картинка дергается и в фокусе. Вот в подъезде стоят подростки. На подоконнике бутылка водки. Початая. Кто-то орет этажом выше. Слышен топот. Лает собака. В кадре темнота. Артхаус, напоминаю, — это когда ничего не понимаешь, но чувствуешь себя причастным. К чему причастным, неясно, но дело же не в ясности, да? Дело всегда только в причастности. Попробуй иначе, попробуй быть непричастным, и тут же под тебя найдется хэштег, тебя обязательно куда-нибудь определят. А все почему, а потому, что вселенная не терпит неоднородностей, поэтому не высовывайся и будь причастным. Кадр дергается, будто бестолочь-оператор упал замертво, а телефон уставился камерой в ночное небо. Сыплются редкие снежинки. Появляется румяное круглое лицо друга.
А потом тебе сразу много лет. Ты вроде как недавно из того подъезда выскочил, прямиком из артхауса сначала в ситком, затем в боевик и вроде бы путь теперь в классическую древнегреческую трагедию, но нет! Ужасы, теперь ужасы. Хорроры! Если повезет — триллеры. На работу нужно устраиваться в три тысячи пятнадцатый раз. На «hh» имеется девять разных резюме. Все настоящие: на грузчика, на продавца, на администратора, все равно на какого администратора, но можно и онлайн-магазина; на менеджера проектов, на директора; на оператора баз данных, на системного администратора, на хэтэмыэль-верстальщика; а в навыках: ниндзя кодинга, гуру продаж, просветленный практик эзотерических коммуникаций, тестировщик вселенной и криптографических систем, в правом кармане скрипты, в левом кармане аналитика, а в кобуре револьвер, а в револьвере заряжен барабан на пять холостых выстрелов: биг-сука-дата, сошил-мать его-маркетинг, таргетинг-будь-он-проклят, оптимизация-гори-она-в-аду, дизайн-ненавижу-адаптивный и, на всякий случай — обычный патрон с пулей со стальным сердечником для следующей ночи, если снова не смогу спать, когда снова буду подводить итоги. А вообще я еще: неконфликтный, обучаемый, многозадачный, целеустремленный, обладающий лидерскими качествами.
Из того же дня, когда мне исполнилось сорок, я помню, что ехал в троллейбусе. Маленького человека в школу сопровождал.
Троллейбус полупустой, а нам только две остановки проехать. «Когда мы приедем?» — спрашивает маленький человек. «Мы не приедем никогда», — отвечаю я. «Почему?» — спрашивает. «Потому что это экзистенциальный троллейбус», — говорю. «Иксецентилальный?» — смотрит серьезно так. «Именно», — отвечаю.
Троллейбус останавливается на остановке. Стоит тетка и спрашивает кондуктора (в троллейбусе был живой кондуктор, аутентичный — женщина, на плечах шаль, на ногах угги, сиденье обернуто пледом): «А можно я только одну остановку проеду? Денег нет». Кондуктор аж побелела от праведного гнева и резко так, с напором: «Неееет!» И что-то меня закусило. Когда уже двери закрылись. Говорю: «Жалко тебе, что ли?» — «Ты меня поучи еще, сынок», — залаяла она на меня. Почему мне никто не сказал, что я уже взрослый?
Смотрю на нее, а она примерно моего возраста. Ну или лет на пять старше, не больше. «Дуло залепи», — говорю. В ответ слушаю лекцию об уважении к старшим. Сам думаю: а что вообще происходит? Я ну никак не выгляжу моложе своих лет, что с этой тетей не так? Может, это из-за того, что троллейбус экзистенциальный?
Выходим с маленьким человеком из троллейбуса. Спрашивает: «Иксецентилальный троллейбус — это как?» — «Это такой троллейбус, который никуда никогда не приедет. На нем можно проехать только раз за всю жизнь, если захочешь, можешь не выходить на своей остановке, и тогда ты будешь ехать на нем бесконечно долго и никогда никуда не приедешь». — «Может, поэтому она не пустила тетеньку, потому что та могла уехать в никуда навсегда?» — спрашивает меня маленький человек. «Да», — отвечаю.
Пока шли до школы, три раза бросил маленького человека в сугроб. Сам три раза повалялся. Покатались на льду. Опоздали в школу. Почему мне никто не сказал, что я уже взрослый? Надо же соответствовать. Всегда надо соответствовать. Всегда нужно кем-то быть. Нужно знать свое название. А если уж совсем серьезно — предназначение. А как иначе? Как еще понять, что ты уже взрослый? Не могу вспомнить, в каком именно городе все это было. Не могу вспомнить женщины — матери нашего ребенка. Только подол разлетистого красного платья, аккуратные туфли. Не могу вспомнить лица маленького человека. Только мягкие длинные белые волосы.
Вечером пошел встречать маленького человека из школы, точнее с продленки. Там какая-то мамашка забирала своего маленького человека. Воспитатель? Училка? Как называют этих теток — главных по продленке? Пусть будет просто — тетка. Навскидку, лет на десять меня младше, но ей кто-то давно уже рассказал, что она взрослая. Говорит, такая, мамаше: «Ваш сын орал, бесился, забрался на стол, снял носок и кинул в девочку, отказался соблюдать тихий час». И охает. И ахает. И мамаша охает. Смотрит строго на сына. Стою, думаю: «А что, собственно, не так, по-моему, совершенно нормально провел время, или продленка не для этого?» Почему мне никто не сказал, что я уже взрослый?
Едем с маленьким человеком домой. Теперь на автобусе. Спрашивает: «А этот автобус иксецентилальный?» На нас с удивлением оборачивается парочка. Они лет на пятнадцать меня младше. Отвечаю: «Нет, всё намного хуже, мы сейчас в параллельном декабре». — «Это как?» — спрашивает маленький человек. «Это тот декабрь, который никогда не закончится, в котором никогда не наступит Новый год, никогда не будет весны и лета», — говорю. Парочка смотрит на нас с ужасом. «Интересно, а что будет, если мы с тобой в параллельном декабре сядем в иксецентилальный троллейбус?» — спрашивает меня маленький человек.
Выходим из автобуса. На площади ледяные фигуры, на площади подожгли разноцветным электричеством елку, на площади все моргает, мигает все на площади, на площади этой невозможно почувствовать себя взрослым. Подходим к дому, говорю: «А если в параллельном декабре сесть в экзистенциальный троллейбус, тогда ты никогда не станешь взрослой, тело твое вырастет, вокруг тебя все постареют, а ты никогда никуда не приедешь и будешь всегда такой, какой села в этот троллейбус в параллельном декабре». — «Неплохо», — отвечает маленький человек. «Неплохо», — соглашаюсь я.