Эта мысль привела меня в восторг, но, проснувшись за своим письменным столом, я поняла, что выразить ее словами почти невозможно. Я усердно переставляла слова, но они как будто ускользали от меня, и все, что я писала, превращалось в полную бессмыслицу. Мне казалось, что с помощью языка невозможно изложить эти запутанные темы, и я боялась, что сойду с ума, если продолжу попытки. Тем более зная, что Жиль Делез в конце концов выпрыгнул из окна своей квартиры в Париже. Я сдала эссе, так и не закончив его.
На встрече со своим куратором в декабре я сидела вся мокрая от пота, надев вязаный свитер коричневого цвета, такой строгий и скромный, как будто это могло помочь. Заняв свое место, я произнесла заготовленную мною речь, тщательно подбирая слова, которые бы замаскировали тот факт, что я оказалась мошенницей и меня никогда не следовало принимать в университет.
– Лакан, Делез, фильмы Перрена, двойственная природа сознания…
– Но, Эбигейл, ты не выполнила ни одной работы ни по одному из своих предметов.
Заикаясь, я пыталась объяснить, в чем дело, но он перебил меня:
– Ты собираешься специализироваться в области экранного искусства и культуры? – Я кивнула, и он окинул меня своим тяжелым взглядом. – Может, лучше взять академический отпуск? Я настаиваю на этом. Пересмотри свои жизненные цели.
Демонстративно откинувшись на стуле, как бы выставляя напоказ стабильность своей работы и свою хорошую жизнь, он отчислил меня, как джедай, бросив напоследок неразрешимый коан: «Пусть работа сама тебя найдет».
Вдруг внутри меня как будто что-то оборвалось. Это ощущение упорно сохранялось во время дневного семинара «Культовые фильмы 1960–70-х годов», где мои одноклассники вяло обсуждали картину «За пределами Долины кукол». Я не могла слушать. Я могла лишь бороться со странным ощущением внутри, словно я летела в люк, и содержимое моего желудка резко падало вниз снова и снова.
Наступали темные времена. Я чувствовала их приближение. Собравши волю в кулак, я добежала до своей комнаты в общежитии и попыталась написать еще одно эссе на тему теории стадии зеркала, выдвинутой Лаканом, о том трагическом моменте в жизни ребенка, когда он осознает себя как объект в мире, который он может видеть извне. Не останавливаясь, на пяти листах я написала один абзац о самосознании как о жестоком раздвоении личности, о конце плотской невинности. Смертен ли младенец до стадии зеркала или стадия зеркала фатальна сама по себе? Сидя вся в слезах, я закончила писать, но так и не распечатала эссе.
Неподалеку находился винный магазин, в котором продавали алкоголь несовершеннолетним, и именно туда, закутавшись в свою куртку, я отправилась за бутылкой виски «Джим Бим». В то время как моя соседка с мертвенно-синим от света ноутбука лицом сидела в другом конце комнаты, я потягивала бурбон из своей дорожной кофейной кружки прямо в постели до тех пор, пока не погрузилась в свои сны о пальцах, растущих из земли, деревьях c острыми, как лезвия бритвы, листьями.
Днем мое состояние ухудшилось, как будто тьма внутри меня сгущалась. В моей голове усилился шум, доносившийся из почтового отделения кампуса, перед глазами мелькали измученные лица моих сверстников, толпившихся у своих почтовых ящиков в каких-то чересчур объемных куртках. Все они словно вжимались в меня. В голове что-то дико затрещало, сдавленность в грудной клетке усилилась, и моя голова, будто оторвавшись от туловища, стала парить над толпой. Я старалась поверить в то, что меня действительно нет, что в этом почтовом отделении я – призрак, бестелесный разум.
Один профессор попросил меня провести исследование во время рождественских каникул. Так я сказала своим родителям. И поскольку они не знали, какие вопросы задавать, им пришлось поверить мне на слово. Общежития закрылись, а оставшимся студентам – тем, у кого не было родных, или тем, кто был слишком беден, чтобы купить билет на самолет, – предоставили номера со скидкой в гостинице «Рэд Руф Инн». Думаю, там было уютно, что-то вроде сиротского приюта, но у меня не было даже этой суммы, поэтому в обмен на присмотр за домашними животными я получила жилье в студенческом комплексе за пределами кампуса. Я принесла свою настольную лампу с зажимом, подставку для спины, одеяло, бурбон и задернула шторы. Солнце даже не пыталось проникнуть сквозь облачный покров, похожий на пелену из белоснежного войлока. Днем облака стали серыми, затем угольными и, напоследок, черными. Яркая люминесцентная лампа над головой издавала потрескивания и стрекотания, как потревоженная гремучая змея, трясущая своим хвостом.
Пришло Рождество, где-то вдалеке был едва слышен звон колокольчиков. Наступил Новый год. В артхаусном кинотеатре шел показ одного из старых фильмов Перрена, и я решила пойти туда в одиночестве. В зале было всего пять человек. Я никогда не смотрела фильмы Перрена в кинотеатре на таком огромном экране, и поскольку я пребывала в весьма уязвимом состоянии, меня еще сильнее засосала темнота. Мелодия саундтрека к фильму напоминала рев, создавала жуткий диссонанс, звучала навязчиво, как нескончаемые звуки капающей воды, и эта мелодия продолжала крутиться в моей голове еще в течение нескольких дней. Меня всегда завораживала эта черная магия, чары Перрена, но в этот раз она сыграла со мной злую шутку.
Утренние новости в газете. Половина земного шара пострадала от землетрясения, за которым последовало цунами, унесшее 200 000 человеческих жизней. «Глубинный разлом» в Тихоокеанском поясе, Тихоокеанское огненное кольцо. Тектонические плиты смещаются. Я смотрела на выделенное крупным шрифтом слово «землетрясение» на заголовке газеты, на букву «Р» с причудливым хвостиком, на число 200 000 и на фотографии. Братская могила унесенных водой тел. Изображение детской руки, выглядывающей из-под завалов.
Последний волосок, на котором я висела, порвался. Все, что я помню после этого, – это внутренняя сторона моего атласного пухового одеяла, лампа для чтения, заглядывающая ко мне в кровать, опора для спины – как туловище без головы. А потом… холод. Небо, широко разинувшее свою пасть. Заостренные концы звезд. Здания напротив моста, вырезки из газеты. И я, словно блуждающая тень без рождения, смерти или знаний, бреду по тротуару на мост. Мои босые ноги на снегу, почти замерзшая река Гурон. А дальше – прыжок в никуда. Подобно Делезу, я ощутила силу гравитации, ее власть. Осколки. Треск льда, бесчисленное множество подводных коридоров, ледяная вода. Духовность, телесность. Жизнь, смерть.
И вдруг я очутилась дома.
С тех пор мне снился один и тот же сон, в котором я видела этот мост. Я снова и снова бродила босиком по снегу. Рассматривая себя, видела тот самый топ от пижамы, которая была на мне в тот день в Анн-Арбор, наблюдая, как падающие снежинки приземлялись на фланелевую ткань. Я видела Рождественские декорации. Слышала шум в голове, похожий на радиопомехи, и свое прерывистое дыхание. Я чувствовала онемение в ногах, скорее горячее, чем холодное. Я наблюдала, как мои руки расстегивают верх пижамы, обнажая ложбинку между грудью. Вновь и вновь я выходила на мост, ловя свет приближающихся фар. Вновь и вновь я прыгала и тут же просыпалась, и будто бы гром гремел в моих ушах.
Теперь, сидя в твоей библиотеке в Малибу, вглядываясь в страницы книги о мифологии, я сделала глубокий вдох. Я могла бы сейчас лежать на дне реки. Но я была жива. В моих руках была книга. Я выжила. Ты тоже читала свою книгу в мягком переплете «Звезда по пути в Вифлеем», сидя во внутреннем дворике. Ты сказала, что эта книга о пустыне, о странных вещах, которые там творятся.
На тебе была защищавшая от солнца шляпа, а также вязаный топ, обнажавший плечи, и укороченные брюки-кюлоты, и, когда ты пренебрежительно надвигала на глаза свои большие черные солнцезащитные очки, ты была похожа на Джоан Дидион в молодости.
Я часами напролет читала у окна. Я узнала, что египтяне считали, будто душа – птица с человеческой головой – покидала тело во время сна и получала божественные послания. Они верили, что сны – это братья и сестры смерти, а их слова «сон» и «бодрствование» были синонимами и изображались иероглифом в виде открытого глаза. Некоторые сны были ложными, а некоторые – правдивыми, в зависимости от того, прошли ли они через ворота из слоновой кости или рога. Полная луна была знаком прощения; а кот огромных размеров – к хорошему урожаю. Там упоминался на удивление странный сон о поедании фекалий. И мое сердце неожиданно сжалось, когда я дочитала до фразы: «Погружение в холодную воду считается знаком отпущения всех бед».
В главе, посвященной грекам, я наткнулась на упоминание о Гесперии, древней земле на западе, на самом дальнем краю Земли. Я прочитала о речной нимфе Гесперии, умершей от укуса змеи, когда она убегала от Эсака, любившего и преследующего ее. От горя Эсак бросился со скалы в море, но перед тем, как упасть, превратился в птицу. Его желание лишить себя жизни было увековечено навсегда морскими птицами, снова и снова ныряющими в воду.
Чтобы ты могла лучше вжиться в роль Джоан, мы с тобой отправились в Мохаве[22]. По дороге ты рассказывала мне о ее жизни, большую часть которой она провела в Малибу с мужем и дочерью, которые трагически погибли. Но время, проведенное вместе, было незабываемым. Джоан с мужем по отдельности написали свои книги, но затем совместно работали над сценариями к фильму. Ты протянула мне свой телефон, показывая фотографию семьи на палубе с видом на океан. Я не могла оторвать взгляд. Сигарета, зажатая между пальцев; напиток на состаренной деревянной подставке; взгляд искоса – мимолетность и постоянство момента, запечатленного на пленке, – изящный альянс, как будто парящий между сушей и морем. Я хотела бы когда-нибудь иметь такую фотографию с тобой и надеялась, что вскоре мы – ты и я – тоже сможем сотрудничать, и я буду смотреть прямо в камеру, утверждая, что я твой партнер.
– Трудно даже представить такое, – тихо сказала ты. – У меня всегда столько дел дома, с Рафаэ