рафии можно разглядеть, как мои пальцы обвивают ее талию.
Мы редко выходили из номера в течение тех нескольких недель, пока ждали документы. Кожа Амары такая же светлая, как и у тебя, поэтому ей было лучше оставаться дома. Если бы мы появились под палящими лучами солнца, ее кожа пострадала бы от ожога. Вместо этого дни напролет мы проводили в кровати, свернувшись клубочком. Я прикармливала малышку смесью, не давая слишком много, и в конце концов случилось невероятное: у меня началась лактация. Это было чудо. Она стала сама засыпать.
Прижимая Амару к груди, я ощущала прилив нежности, который должны испытывать женщины после родов. Я гладила ее по головке, и ее тельце словно растворялось в моем. Держала ли меня так моя мать? Испытывала ли она когда-нибудь ко мне или к Шелби такие пылкие чувства, какие я испытываю к этому ребенку? Это казалось невозможным. Мои чувства не могли стать меньше или когда-либо угаснуть. Я никогда бы не смогла разочароваться в Амаре, как разочаровалась в нас наша мать. И все же в этом присутствовал некий смысл. Возможно, биологические факторы отравляли материнскую любовь. Родители возлагают большие надежды на своих наследников по крови, и это видится естественным, но в то же время разрушающим; продукт евгенического нарциссизма, наносящий вред истинной любви. Мои чувства к Амаре были выше всего этого. Моя любовь не была разбавлена гордостью, ее сила была в том, что ее не требовали, а просто дарили.
Наконец прибыли наши паспорта. Загрузив вещи в машину, мы направились на юг, мимо Сан-Диего, в Сан-Исидро. Сотрудник пограничного контроля улыбнулся, увидев на заднем сиденье упаковку подгузников и установленное спиной автокресло.
– Buen vieje[60], – доброжелательно сказал он.
Тебе следует знать, что я никогда не подвергала твою дочь опасности. Мы не остались ночевать в Тихуане, улетев в Мехико в тот же день, а оттуда вечером отправились в Амстердам. Большую часть пути Амара спала, а через сутки мы покинули горы, войдя в новый мир.
Эпилог
Я перестала читать новости. Я знаю, что невинные люди все еще беспомощно скитаются по миру. Девочек до сих пор насилуют; оружием все еще торгуют. Но здесь, в Кюснахте, мы в безопасности.
На холме над озером стоит дом белого цвета. Я нашла его в первый же час нашего приезда. Его было видно отовсюду, и не заметить его было просто невозможно. Входная дверь была точно из моего сна – насыщенного синего цвета с дверным молотком в форме крылатой головы Гипноса, бога сна. Я постучала в дверь. Повисла кратковременная пауза, вихрь головокружения, прежде чем по коридору пронесся звук шагов и дверь открыл какой-то похожий на безумца мужчина.
На нем был мятый льняной костюм. Когда его ясные глаза встретились с моими, я увидела, как поменялось их выражение, почувствовала импульс признания, точно он шагнул мне навстречу.
– Je peux vous aider, mademoiselle?[61] – спросил он голосом, глубину которого можно было сравнить лишь с глубиной моря.
Я замешкалась, потом произнесла тонким, будто птичьим, голосом:
– Надеюсь, я не сильно помешала?
Амара извивалась в моих объятиях, выгибая спинку, как кошечка. Вблизи белоснежная кожа Перрена напоминала бумагу с мелкими помятостями. Он пристально посмотрел на меня, и я прищурилась от яркого свечения его глаз.
– Мы с вами раньше встречались? – удивленно спросил он.
На мгновение мне показалось, что нас поместили в какую-то теплую и вязкую жидкость и мы парим в ней как в невесомости. Ощущение близости, некой связи, пробирающая до костей дрожь только подтвердили мои давние убеждения. Он открыл дверь, и я вошла внутрь именно так, как я много раз делала это во сне. Войдя в дом, я села на золотистый диван, расположенный в точности там, где он должен быть. Он сел напротив меня в кресло с подлокотниками оттенка дамасской розы. Посмотрев вверх, я увидела знакомый потолок, хрустальную люстру и потолочную розетку с лепниной из гипса в форме короны, напоминающей свадебный торт.
– Думаю, вы прошли долгий путь, – с пониманием произнес он. – Зачем же вы здесь?
В его глазах читалось ожидание, и я почувствовала, что он уже и так знал ответ. Вынув из рюкзака свои работы, я протянула их ему. Мы сидели в уже знакомой мне комнате, где Перрен принялся внимательно рассматривать мои иллюстрации сатиров, моста, диванчика. Он вглядывался в мои детальные эскизы дивана, на котором я сидела, кресла с подлокотниками, потолочной розетки, люстры. Он смотрел на изображения детей и часов, неторопливо изучая каждую страницу.
Лежа у меня на коленях, Амара уткнулась в них лицом в поисках груди и захныкала, и я приподняла блузку, чтобы покормить ее. Я сделала это не колеблясь, инстинктивно, уверенно. В этом не было ничего постыдного. Я ощущала безграничную легкость, уверенность, что меня понимают, и что бы я ни делала или ни говорила, это никого не шокирует, не оскорбит и не удивит, словно я была в объятиях высших сил.
Закончив рассматривать мои работы, Перрен спросил, собираюсь ли я остаться.
– Собираюсь, – утвердительно ответила я.
– Хорошо, – быстро среагировал он.
На этом вопросы закончились. Оставался лишь один – деньги, но ты знаешь, что их было достаточно.
В задней части дома находится комната со множеством часов, часть из которых идут в обратную сторону, а некоторые вообще стоят. Именно в этой комнате Огюст хранит свои папки с детскими рисунками, неимоверное количество стопок, сложенных одна на другую. Какие-то работы принадлежат его собственным детям, а какие-то нарисованы детьми из Ризомы.
Рисунки детей самого младшего возраста пробуждают в нем особые чувства. Подлинные образы из их ночных кошмаров, довольно частые сны о животных. Эволюционные, стихийные. Он никогда не упоминает об этом в интервью, поскольку использование чужих образов из сновидений может быть ошибочно принято за воровство или обман. Но он знает – и я это знаю, – что в этом нет ничего преступного. Настоящий художник не может быть вором. Он – пользователь, изобретатель, волшебник. Ты тоже это знаешь, Элиза. Ни один художник не может быть вором, в отличие от актера.
Он усыновлял детей со всего мира, даруя им свободу. В доме находится множество маленьких студий, где они могут рисовать и раскрашивать. По сути, это и есть детский сад для одаренных детей. Все его дети необыкновенно красивы, эксцентрично одеты в придуманные ими самими наряды или обнажены, и они всегда чем-то заняты. Всего в доме двенадцать детей разных возрастов и цвета кожи. Поскольку ему нравится иметь хотя бы одного младенца, он непрерывно находится в процессе усыновления.
Теперь у него есть Амара и я. Он не задает вопросов, не хочет ничего знать. Наше взаимопонимание безусловное. Мы с ним одной породы, не такие, как все, не пригодные для жизни в обществе. Но мы можем выжить в глубоких пещерах нашего воображения. Мы возвышаемся над толпой, воплощая наши идеи в жизнь. Я собираю образы, а Огюст пускает в ход свои магические силы. Сейчас он снимает мой фильм о бассейне. Он соорудил декорацию двора с бассейном на открытом воздухе и подыскивает актеров на роль женщины, отказывающейся выходить из воды, и мужчины, которого она бросила. Несмотря на то что мое имя – ни старое, ни новое – не будет упомянуто в фильме, он все равно принадлежит мне по праву.
Огюст очень похож на меня – такой же замкнутый, тихий и непостоянный. Он остался жить в доме на холме. Я живу в деревянном коттедже у озера, который он купил и обставил для меня. Коттедж напоминает декорации к фильму в лучших традициях Швейцарии. Закрывать ставни, пытаясь спрятаться от ослепляющего сияния озера, жить вместе с Амарой – или Бриэллой, как ее сейчас зовут, – это словно получить тайное причастие. Отрастая, волосы Амары превращаются в изумительные локоны, по-прежнему оставаясь чернильно-черными и так похожими на мои. Ее кожа настолько светлая и прозрачная, что на ней отражаются все эмоции: кровеносные сосуды рисуют вишенки как знак удовольствия и алые пятна разочарования на ее личике. В остальном она совсем не похожа на тебя.
Просыпаясь, малышка смотрит на меня взглядом из другого измерения, словно выплывает из гущи подводных лесов и городов. В такие моменты я вспоминаю себя ребенком. Я вспоминаю грязный мичиганский снег, жареное мясо с майонезом, часы, проведенные в одиночестве в своей спальне, и мрачное будущее, которое, казалось, было предначертано мне. Я думаю о загнивающих в своем трейлере Шелби и Бриэлле, которым никогда не придет в голову никуда уехать. Им никогда не понадобятся заграничные паспорта; они никогда не подадут заявление и не узнают, что на самом деле у них уже есть паспорта и что они живут в Швейцарии.
Мы безумно благодарны за наш остров, некогда служивий пристанищем самому Юнгу здесь, в Кюснахте, остров за гранью времени. Мы с Амарой изучаем французский и немецкий языки. Я даю ей все то, чего ты для нее хотела: детство вдали от суеты, камер и таблоидов, невежества Голливуда, точно гноящейся раны Америки. Вместе мы бродим по извилистым улочкам Швейцарии, изучая названия вещей, исследуем горную флору. Натыкаясь на необычный камень, я останавливаюсь, чтобы поднять его, и кладу его ей в руку. Кто знает, какой смысл он таит? Я знаю, что эти ранние моменты детства священны, они являются основой всех ее будущих сновидений. Я не забываю и о своем камне тоже. Даже сейчас я часто использую свой метеорит, чтобы убедиться, что все это не сон.
После исчезновения Амары ты пропала из поля зрения общественности. Были какие-то статьи о тебе с догадками и предположениями, что ты совсем потеряла рассудок или допилась до беспамятства. Ходили слухи, что ты утопилась в Тихом океане или в ледяных глубинах озера Мичиган.
Не хочу делать вид, что знаю. И нет смысла пытаться узнать, это может только засорить мою голову ненужной информацией. Какой бы ни была правда о твоем исчезновении, это лишь доказывает мою правоту. Даже избавившись от ноши, ты бы не смогла спастись. Я приняла правильное решение. Весь мой план был каким-то чудесным образом предопределен, словно получив некое божественное вдохновение на свое исполнение. Словно шестеренки часового механизма, каждый элемент точно становился на свое место, давая возможность следующему сделать то же самое. Спустя несколько недель после моего прибытия в Швейцарию, наконец опустившись на землю после долгого божественного полета, начавшегося в Топанге, я как будто проснулась дома.