Каспар помотал головой. Вот и еще один жест, который может сойти за общение, подумал Лассе. Мальчик уже демонстрировал, что понимает обращенные к нему слова, но это было больше похоже на подчинение приказам. Теперь Каспар недвусмысленно отвечал на вопрос о том, что он чувствует и думает.
Он не хочет рисовать.
– Может, ты хочешь заняться чем-нибудь другим, – сказал Луве.
Фраза ближе всего к вопросу, отметил Лассе.
Каспар закрыл глаза; Лассе даже подумал, не уснул ли он. Но вот мальчик каким-то судорожным движением поднял руки: правую вперед и вправо, левую – к левому плечу. Пальцы напряглись, мизинец правой руки оттопырился.
– В расшифровке энцефалограммы что-нибудь говорилось о судорогах или эпилепсии? – спросил Олунд.
– Вроде нет, – ответил Лассе.
– Нервные тики?
– Не знаю.
Каспар расслабился так же внезапно, как принял странную напряженную позу. Лассе услышал тихий вздох.
Мальчик потянулся за карандашом и взял лист бумаги.
Сначала он провел поперек белого листа черную горизонтальную черную линию, потом еще одну, пониже. За этими двумя последовали еще несколько горизонтальных линий, которые оказались перечеркнуты вертикальными.
После этого рисунок стал обретать подробности. Возможно, дело было не в рисовании.
“Интересно”, – подумал Лассе, увидев, что начинает появляться на бумаге.
Пер Квидинг“Жизнь и смерть Стины”(отрывок)
Дорогой Ингар,
Прости-прости-прости меня за то, что я так долго не писала. Дневник не любит лежать захлопнутым, словно закрытый глаз. Он должен быть открытым, должен видеть мир и рассказывать о нем.
Но как же мы измучились! Недород в этом году еще хуже, чем в прошлом, хотя теперь виной ему засуха. Солнце светит жестоко, дождей нет месяцами, кашу варим из лишайника, а ягоды так сморщились, что похожи на камешки. Иногда мы по несколько дней остаемся в кровати, не в силах пошевелиться.
Видар часто болеет, Пе водил его к Старейшинам за советом. Но чем они могут помочь? В доме Старейшин горы изящного столового серебра, но нет еды.
Иногда в лесу пахнет дымом пожаров. Отец говорит, что лес горит на востоке и на юге. Говорит, что безопаснее оставаться дома, вообще не выходить. Но не разумнее ли бежать на хутор, куда огню труднее добраться?
Однако в моей жизни есть не только беды. Прошлой ночью я рано легла спать. Отец сел у моей кровати и сжал мне шею руками. Не бойся, сказал он, а если будет больно – думай об Ингаре, о том, что ты скоро снова его увидишь. Прими же этот дар, Стина.
И я приняла этот дар!
Давно уже ночь не водила меня в столь чудесные места. Никаких слов не хватит, чтобы описать то, что мне довелось испытать; все печали земные, все каменистые ямы позабыты. Если я срастусь с тобой, то что мне жестокие лихорадки жизни.
Рано утро я проснулась, вышла из дому и направилась по тропинке в лес. Я уносила с собой пережитое во сне; я начала понимать, как все выглядит на самом деле. На болоте, которое прежде было затхлым болотом, раскинулись прекрасные бухты и роскошные пляжи, а у горькой утренней росы был вкус самых сладких полевых ягод.
Жизнь наконец показалась мне сносной. С какой чудесной быстротой мне это явилось!
Но даже если в моей жизни есть не только беды, бед все же много.
Сначала у меня пошла носом кровь (теперь такое бывает почти каждый день), а потом голова закружилась так, что я едва не лишилась рассудка, и мне снова пришлось лечь в постель.
Ты знаешь, что у меня над кроватью висит картина. Залитый солнцем крестьянский двор, амбары, сеновалы; куры что-то клюют – немного похоже на нашу деревню. Широко раскинулись поля, желтые от обильного урожая. Картина висела у меня над кроватью всегда, и я видела в ней лишь счастье и солнечный свет. А когда я сегодня утром лежала в постели со свернутыми лоскутками в носу, чтобы унять кровь, я наконец увидела то, что хотела показать мне картина.
За подворьем тянется узкий проселок. На нем тень мужчины, который ведет за руку малыша. Мне всегда казалось прекрасным, что они идут вместе – может, в поле, работать, а может, на озеро (оно где-то за пределами картины), освежиться в летнюю жару.
Внезапно я увидела то, что всегда было у меня перед глазами, но чего я до сего дня не замечала. На стене дома, из-за которой появляются тени, облупилась краска, иные доски потемнели, а желоб порос ржавчиной. И если во дворе трава зеленая и свежая, то на обочине, куда падают тени мужчины и ребенка, она выглядит блеклой, безжизненной.
Все это мелочи, но они меняют картину.
Солнечная идиллия лжива, она обманывает, пытается скрыть ужас.
Тень мужчины и ребенка – это про распад и порчу. На глазах у всех происходит что-то отвратительное.
Глава 34Мидсоммаркрансен
Часы показывали уже начало одиннадцатого, когда комиссар уголовной полиции Жанетт Чильберг покинула Крунубергпаркен.
Некоторые места после Фридхемсплан напоминали Жанетт о прежней жизни. Бывший муж недавно переехал в мансарду нового дома у кольцевой развязки на Линдхагенсплан. Жанетт не видела окон его квартиры, но, проезжая мимо, ощущала его присутствие.
Надо же. Столько времени прожить с человеком – а химеру увидеть лишь после расставания. Оке был до крайности эгоистичным, если не сказать бездушным. Жанетт, сама того не желая, стала для него меценатом. Оке пользовался ее поддержкой, изменял ей, а когда дела пошли на лад, просто сбежал.
После Линдхагена она проехала мимо метро “Торильдсплан”. Место преступления, убийства, положившее начало расследованию, которое привело Жанетт к встрече с Софией Цеттерлунд.
София тоже сбежала от нее, и Жанетт так и не узнала почему. В отличие от Оке. Только в случае Софии о бездушии речи не шло.
“Девять лет прошло”, – подумала она. А София как сквозь землю провалилась.
София исключительно хорошо помогала другим, но одолеть собственные проблемы не могла. Возможно, именно поэтому она и скрылась: ей хотелось разобраться со своей жизнью.
Ни для кого другого у нее не осталось места.
Жанетт свернула на Е-4 и поехала по мостам, связавшим дорогу с островами Эссинге. Здесь, под скалами, в отличие от высохших городских парков, кое-где еще сохранилась зелень поздней весны.
Раньше, когда Жанетт настигала бессонница, красное вино помогало ей уснуть. Но сегодня Жанетт просидела за столом уже час, время успело перевались за полночь, а она даже не пригубила налитого вина. Жанетт еще не до конца обдумала все, что сегодня произошло.
Ночной свет стал синее, а краски чище, чем какую-нибудь неделю назад, и над маленьким садом разливался волшебный свет. Свет излучал жизнь, и Жанетт чувствовала себя не так одиноко. Несмотря на сухую жару, ей удалось уберечь кусты сирени и белые ипомеи, которые росли в горшках у стены, обращенной к дороге.
Если бы она в ту отпускную неделю провела в саду чуть больше времени, ремонт дома вообще застопорился бы. Жанетт несколько раз пыталась собраться с духом и купить новую плитку для ванной, а также прикидывала, как придать более гостеприимный вид прихожей, но каждый раз теряла интерес и начинала подумывать о продаже дома.
Продать дом и сбежать. Как сделала когда-то София.
Жанетт потянулась было за бокалом, чтобы сделать первый глоток сулящего успокоение вина, когда через кухонное окно протянулся конус света. Судя по звуку, подъехала машина; Жанетт встала и подошла к окну. На улице, прямо за ее “ауди”, припарковалось такси; увидев, кто выходит из машины, Жанетт бросила взгляд на часы на вытяжке. Без десяти час ночи. Вряд ли он явился сюда ради светской беседы, подумала она.
Из bluetooth-колонки, стоявшей на книжной полке в гостиной, звучала “Working Class Hero” с пластинки “Broken English”.
– Громко? – спросила Жанетт, затыкая бутылку пробкой и глядя на Йимми Шварца.
Шварц, сидевший на диване, отпил вина и натянуто улыбнулся.
– Люблю Марианну Фейтфулл, хоть она и работала с “Металликой”.
Шварц, бледный, будто светившее весь месяц солнце обошло его стороной, провел рукой по коротким светлым волосам.
– Ладно, – сказала Жанетт. – О чем ты хотел поговорить?
Явившись к Жанетт на порог, Шварц рассказал, что просидел на работе до полуночи, но дело, которое они сейчас расследовали, так и не позволило ему спокойно пойти домой и лечь спать. Тогда он вызвал такси и приехал сюда.
– О Мелиссе, дочке Лолы и Томми, – ответил Шварц. – Я звонил в “Север”, спрашивал, почему записи об исчезновении девочки нет в материалах расследования, но они сами не знают.
Трехлетняя Мелисса бесследно исчезла в декабре 2004 года; ее так и не нашли. “Девяносто девять процентов за то, что девочки нет в живых”, – подумала Жанетт.
– Томми и Лола, понятное дело, постарались, чтобы сыновья не узнали о пропавшей без вести старшей сестре, – продолжил Шварц. – Потому что если бы не Лола и ее наркоманские привычки… Со временем она начала вести себя так, будто дочери вообще не было. А в тюрьме предварительного заключения прямо сейчас сидит человек, который может знать, что произошло с девочкой.
– То есть Каспар Хаузер? Откуда ему знать про Мелиссу?
Шварц молча подождал, пока Жанетт сделает музыку – кавер “Working Class Hero” Леннона – потише. Для Жанетт только эта версия и могла соперничать с оригиналом, даже превосходить его. Благодаря хриплому женскому голосу текст звучал глубже: кричи о своем бессилии перед миром; в итоге ты сойдешь с ума и утратишь способность следовать правилам.
– У Каспара в поезде был рюкзак, – сказал Шварц. – Детский рюкзачок, и на нем бирка с именем. Буквы стерлись, но видно, что там написано “Мелисса”, и последние шесть букв фамилии можно разобрать. Олунд решил, что там написано “-стрём”, но я уверен, что “-странд”. Возможных