да еще и вор, и что все должны подать в отставку. Я сосредоточился на своем бургере, который был прекрасен: много кетчупа и поджаренного на гриле лука.
– Ладно, закроем эту тему, – предложила через какое-то время мама. – Квентин, ты как день провел?
– Отлично, – ответил я. – К экзаменам готовился.
– Я поверить не могу, что пошла последняя неделя учебы, – сказал папа. – А кажется, что только вчера…
– Да, – согласилась мама.
Голос в голове завопил: «ОСТОРОЖНО ВОЗМОЖЕН ПРИСТУП НОСТАЛЬГИИ БУДЬТЕ ВНИМАТЕЛЬНЫ ВНИМАТЕЛЬНЫ ВНИМАТЕЛЬНЫ». Нет, мои родители – отличные люди, но они склонны к припадкам убийственной сентиментальности.
– Мы тобой так гордимся, – сказала она. – Но мы будем очень скучать, когда ты уедешь.
– Да ладно, не спешите вы. Может, я еще провалю английский.
Мама рассмеялась.
– Кстати, угадай, кого я вчера видела? Бетти Парсон. Она сказала, что Чак поедет учиться в университет Джорджии. Я за него рада, он всегда так старался!
– Да он – урод, – сказал я.
– Ну, – ответил папа, – он хулиганил. И с поведением у него было плачевно.
Это тоже характерная черта моих родителей: они никого уродами не считают. То есть они думают, что человек – не дерьмо, а просто с ним что-то не так: социальная дезадаптация, пограничный синдром или что-нибудь там еще.
Мама подхватила:
– Да, у Чака сложности с обучением. У него есть проблемы, как и у всех людей. Я понимаю, что тебе подобным образом на сверстников смотреть сложно, но когда подрастешь, начнешь воспринимать всех – хороших ребят, плохих ребят, всяких ребят – просто как людей. Все они – просто люди, и заслуживают того, чтобы их интересы учитывали. Все они в разной степени больные, невротики, все находятся на разных этапах самопознания. Но, ты знаешь, Бетти мне всегда нравилась, и я надеялась, что у Чака что-нибудь получится. Так что я рада, что он поедет в колледж, а ты?
– Честно говоря, мам, мне на него вообще наплевать.
Я не мог понять, почему тогда маме с папой так неприятны израильские и палестинские политики, если они тоже просто люди? Их они явно достойными личностями не считали.
Папа дожевал, положил вилку и посмотрел на меня:
– Чем дольше я работаю, тем больше убеждаюсь, что людям не хватает хороших зеркал. Другому человеку очень трудно показать нам, как мы выглядим со стороны, а нам сложно показать, как мы себя ощущаем изнутри.
– Это очень трогательно, – сказала мама. Мне было приятно, что у них такие хорошие отношения. – Но ведь дело еще и в том, что на каком-то глубинном уровне нам сложно понять, что другие – такие же люди, как и мы. Мы либо идеализируем их, как богов, либо презираем, как животных.
– Верно. Именно из-за такого самосознания у нас очень мутные окна. Наверное, в таком ключе я этот вопрос никогда не рассматривал.
А я сидел и слушал. И слышал что-то про нее и про окна, и про зеркала. Чак Парсон – личность. Как и я. И Марго Рот Шпигельман – личность. А я о ней так раньше не думал, по большому счету; вот в чем недостаток всех моих предыдущих представлений. Все это время – даже за десять лет до того как она сбежала – я строил образ Марго, на самом деле не слушая ее, не зная, что у нее такое же негодное окно, как и у меня. Поэтому я не мог себе представить, что она – такой же человек, который в состоянии испытывать страх, который может чувствовать себя одиноким в толпе, который может стесняться своей коллекции пластинок, потому что это слишком личное. Который может читать путеводители, чтобы убежать от жизни в том городе, в который многие бегут из других мест. С которым никто никогда не разговаривал по-настоящему – потому что никто никогда не видел в ней человека.
И я сразу понял, как Марго Рот Шпигельман чувствовала себя, когда не была Марго Рот Шпигельман: она чувствовала себя опустошенной. Она чувствовала себя так, будто она окружена стеной, размеров которой нельзя оценить. Я представил, как она спит на ковре, а над ней – крошечный лоскуток звездного неба. Может, Марго там было комфортно, потому что Марго как личность всегда жила именно так: в комнате, куда никто не входит, окна которой вечно закрыты, а свет падает только через дырки в потолке. Да. Я всегда делал одну и ту же фундаментальную ошибку – и, по сути, именно она вела меня к заблуждению: на самом деле Марго – не чудо. Не приключение. Не какая-то драгоценность. Она – девчонка.
Время, конечно, и прежде тянулось медленно, а во вторник, словно чувствуя, что я скоро подберусь к разгадке, оно, похоже, решило совсем остановиться. Мы договорились, что после школы все вместе поедем в торговый центр, и ожидание было невыносимым. Когда, наконец, прозвенел звонок, возвещая об окончании английского, я бросился вниз по лестнице и уже в дверях понял, что мы сможем поехать только после репетиции. Я сел у репетиционной и достал из рюкзака завернутую в салфетку пиццу, оставшуюся с обеда. Когда я съел четверть, ко мне подсела Лэйси Пембертон. Я предложил ей кусочек. Она отказалась.
Говорили мы, естественно, о Марго. Это была наша общая рана.
– Что мне нужно понять, – сказал я, вытирая жирные от пиццы руки о джинсы, – это «где». Но я даже не знаю, объезжать недопоселения – это стоящая мысль или нет. Иногда мне кажется, что мы совершенно сбились со следа.
– Да, я тоже не знаю. Честно говоря, если забыть обо всем остальном, мне нравится, что мы что-то узнаем о Марго. В смысле, чего не знали до этого. Я ведь раньше не понимала, что она за человек. Я воспринимала ее лишь как классную, безумную подружку, которая выкидывает всякие классные, безумные штуки.
– Верно, но она же все эти штуки не на ходу придумывала, В смысле, все эти ее проекты были такими… не знаю, как сказать.
– Отточенными, – подсказала Лэйси. – Ни у кого из моих знакомых – в смысле, нашего возраста – нет такой отточенности в действиях.
– Ага.
– Поэтому ее так трудно представить в какой-то страшной, пыльной комнате без света.
– Точно, – согласился я, – еще и с крысами.
Лэйси подтянула колени к груди, приняв позу зародыша.
– Фу. Совершенно на нее не похоже.
Лэйси каким-то образом удалось занять переднее сиденье, хотя она была самая маленькая. За рулем был Бен. Когда усевшийся рядом со мной Радар достал наладонник и начал что-то редактировать в Мультипедии, я громко вздохнул.
– Исправляю разгул вандализма в статье про Чака Норриса, – пояснил он. – Например, я хоть и согласен, что его основная специализация – удар по башке, но не думаю, что заявление, будто «слезы Чака Норриса лечат рак, но он, к сожалению, ни разу не плакал», – проверенный факт. Однако удаление этих безобразий занимает всего четыре процента моего мозга.
Я понял, что Радар пытался меня рассмешить, но мне была интересна лишь одна тема.
– Я не уверен, что мы найдем ее в одном из недопоселений. Понимаете, может быть, она даже не их имела в виду, когда говорила про «бумажные города». Указаний на разные места очень много, но все они совершенно неконкретные.
Радар на секунду поднял взгляд от экрана, а потом снова вернулся к нему.
– Лично я считаю, что она далеко, объезжает всякие дурацкие завлекалки для туристов, ошибочно полагая, что оставила достаточно подсказок, как ее отыскать. Я думаю, что сейчас Марго, например в Омахе, у самого большого шара из марок, или в Миннесотне, у самого большого клубка веревки.
Бен бросил взгляд в зеркало заднего вида и спросил:
– То есть ты полагаешь, что Марго пустилась в тур по стране и объезжает все самые большие шары в мире?
Радар кивнул.
– Ну, – продолжил Бен, – кто-то должен велеть ей возвращаться домой, потому что самые большие шары у нас тут, в Орландо. Хранятся в специальном мешочке под названием «моя мошонка».
Радар заржал, и Бен продолжил:
– Не, я серьезно. Они у меня такие огромные, что даже когда картошку фри в «Макдоналдсе» заказываешь, предлагают на выбор четыре размера порции: маленькую, среднюю, большую и как мои шары.
Лэйси смерила его взглядом и сказала:
– Неуместная шутка.
– Извини, – буркнул Бен. – Я думаю, что Марго в Орландо, – добавил он. – Наблюдает за тем, как мы ее ищем. И как предки не ищут.
– А я все еще за Нью-Йорк, – высказала свое предположение Лэйси.
– Да, все эти варианты возможны, – согласился я.
Каждому из нас по Марго, и каждая – скорее зеркало, чем окно.
Торговый центр выглядел так же, как и пару дней назад. Бен припарковался, и я провел их в офис через дверь, которую надо толкать. Когда все вошли, я тихонько сказал:
– Фонарь пока не включайте. Пусть глаза сначала привыкнут.
Вдруг в мою руку впились ногти.
– Лэйс, ты в порядке?
– Ой, – сказала она, – не та рука. – И она принялась искать что-то в воздухе. Руку Бена, полагаю.
Постепенно в темной дымке начали вырисовываться очертания предметов. Столы все еще ждали, когда кто-нибудь сядет за них поработать. Я включил фонарь, остальные тоже. Бен с Лэйси вместе направились к Норе Тролля, посмотреть на другие комнаты. Радар же пошел со мной к столу Марго. Он опустился на колени, чтобы получше рассмотреть календарь с июнем. Наклоняясь к нему, я услышал шаги.
– Люди, – взволнованно прошептал Бен.
Он нырнул под стол Марго, таща за собой Лэйси.
– Что? Где?
– В той комнате! – ответил он. – В масках. Из какой-то службы, наверное. Надо бежать.
Радар направил фонарь на Нору Тролля, но Бен резко его одернул:
– Надо. Уходить.
Лэйси смотрела на меня снизу вверх, по-моему, она немного злилась: я же говорил, что ничего страшного произойти не может.
– Ладно, – шепнул я. – Хорошо, ребят, уходим через дверь. Спокойно и быстро.
И как только я пошел, раздался громоподобный голос:
– КТО ЭТО ТАМ?
Вот срань.
– М-м-м, – сказал я, – мы просто зашли.
Блин, ну и глупость я ляпнул. Меня ослепил луч белого света, ворвавшийся в комнату из Норы Тролля. Это вполне мог оказаться сам Господь Бог.