аконец и вовсе перестал слышать.
Ты вспомнил то время, когда тебе поверили люди, и ведь ты их не обманул. Горькая, жгучая отрада была в этом воспоминании. Как мог ты позабыть его, это время, ведь оно-то и было твоё единственное, неприкосновенное, чего не могли у тебя отнять никакие каменные стены, ни тяжёлые цепи, ни железный ошейник! Ничто, никто, никогда!
Как встрепенулся, как ожил повсюду народ, когда ваше пёстрое рыцарское войско собралось и шумно двинулось наконец в поход на замок проклятого Великана. Из тёмных лесных чащ выходили закопчённые углежоги, пахари останавливали тощих волов, тянувших плуг, и рудокопы с землистыми лицами выползали из тёмных глубин подземных шахт, где добывали свинец и серебро. И все смотрели вам вслед в смутной надежде, что хоть теперь-то, наконец, что-то переменится в их жизни.
Из жалкого скопища дымных хижин выползали хилые ребятишки, чумазые, как печные горшки, и, спотыкаясь, бежали вам вслед, провожали радостным писком. Девушка в драном, грубой ткани платьишке, с прекрасным и смуглым от солнца и ветра лицом поднесла на привале тебе тяжёлый деревянный ковш, полный чистой родниковой воды, и смотрела тебе в лицо, пока ты пил. Поддерживала у твоих губ широкий ковш с птичьей головкой на ручке и всё смотрела не отрываясь тебе в лицо. «Ты уходишь, — сказала она, выплеснув воду, когда ты кончил пить. — Иди и возвращайся!» Она сжала тебе плечо, и ты ощутил, как сильна её тонкая смуглая рука. Она крепко поцеловала твои мокрые от воды губы, и всё это ты, оказывается, совсем позабыл и только теперь, вдруг, увидел всё снова: ровно качнувшуюся поверхность воды в широком ковше и утиный носик птичьей головки, вырезанной на ручке, просунувшейся между пальцев сжимавшей её руки. И глаза! Эти глаза, радостно блестевшие надеждой и верой в тебя!..
Вскоре ты стал замечать, что больше не одинок в своей Башне. Голоса и лица многих людей, которых ты знал и любил, и тех, кого ты никогда не видал, но знал, что живётся им невыносимо тяжко, тех, к кому надо идти на выручку… И тогда ты стал забывать о собственной цепи и ошейнике, тебе стали сниться чудесные сновидения: чумазые ребятишки на четвереньках ползали около тебя, мяли и рвали толстую, кованую цепь, и она распадалась, разваливалась на куски, точно сделана была из сырой глины, и чьи-то тонкие пальцы скользили вокруг твоей истёртой ошейником шеи, и ты чувствовал, что железо для тебя уже перестаёт быть железом, и час твоего освобождения близок.
И наконец однажды в каменном башенном сумраке яркого летнего дня до тебя донеслось пение какой-то маленькой птицы. Это было так похоже на чудо, что ты улыбнулся и ждал, что будет дальше. В узкое окошко влетела изумрудно-золотистая пичужка. Она внимательно оглядела круглую каменную пещеру и человека, лежащего на полу. Ты ведь сразу же понял, что это чудо! Птичка порхнула и села прямо тебе на руку, в которой бережно был зажат между пальцев стебелёк акации с листиком.
И вот тогда-то ты наконец окончательно ПОНЯЛ, что пришёл твой час, когда ты сможешь вслух выговорить только самые заветные, главные слова из всего множества слов, что толпились, томили и мучили тебя все эти долгие чёрные годы.
«Зелёная птичка, — сказал ты, и она наклонила набок головку, прислушиваясь, — по твоим глазам я вижу: ты всё понимаешь. Выполни одну-единственную мою просьбу: у меня есть звонкое имя. Вот я беру его в руки и, как боевую железную перчатку, бросаю на самое дно колодца времён. Пускай никто его не узнает, ничьи уста никогда не произнесут его ни с печалью, ни с любовью, ни с благоговением. Пускай весь мир позабудет моё имя. Умоляю тебя только об одном: отнеси людям весть — ведь ими правит и мучает их жалкий гном, мерзкий злокозненный подземный карлик! Открой людям глаза!»
Птичка дослушала всё до конца, ухватилась клювиком за стебелёк акации с его единственным листиком и потянула к себе. Тогда ты раскрыл пальцы, и птичка со стебельком выпорхнула в бойницу…
Глава 12ЛЕГЕНДЫ НЕ ОБМАНЫВАЮТ
Лали, у которой слезы блестели на глазах, вдруг встряхнула головой и облегчённо улыбнулась:
— Ну, что было дальше, это всем известно! Всё записано в легендах, правда?
— Вы имеете в виду птичку с её щебетанием? — тотчас тоже как-то обрадованно отозвался профессор Финстер.
— Ну конечно! Всё это изумрудная птичка устроила! Весь народ собрался в соборе, и Епископ торжественно поднялся на кафедру, чтобы прочитать хвалебную проповедь Великому Магистру Ордена Карло Карлони деи-Скорлупи, и уже открыл рот, когда в окно влетела птичка и защебетала.
— Нет, нет! — радостно потирая руки, поправил Финстер. — Там ведь написано, она защебетала не сразу!
— Да, да, конечно, вы правы, не сразу! Она дала ему начать! В соборе было полно народу. Стояла благоговейная тишина. Сам Великий Магистр восседал на возвышении в богатырской серебряной кирасе, в пернатом шлеме, весь раздувшись от гордости, надменности и чванства.
Епископ только взялся за толстую книгу в золотом переплёте, лежавшую перед ним на аналое, как она сама раскрылась очень легко на странице, заложенной странной закладкой: стебельком акации с зелёным листиком на конце. Епископ замер и похолодел. Вместо заготовленного восхваления Великого Магистра перед ним была чистая белая страничка, посреди которой была нарисована изумрудно-золотистая птичка.
Епископ крепко зажмурился и нараспев, громогласно, так что эхо отдавалось под куполом, возгласил:
«Как оно ведомо всем и каждому, простому и благородному, достославный и Великий Магистр нашего Ордена и повелитель и владетель всех замков и городов, земель, угодий, лугов и лесов, прославленный Карло Карлони деи-Скорлупи…»
Ко всеобщему удивлению профессор Финстер, выказывавший и прежде признаки неподобающего солидному учёному детского нетерпения и восторга, воскликнул:
— Прекрасно, прекрасно! Вот тут она и!.. Молчу, молчу!
— Совершенно верно, — быстро продолжала Лали. — Действительно, тут-то и влетела в окно сама изумрудно-золотистая птичка и защебетала. И Епископ, выпучив глаза, зашатался, побелел и позеленел, в то время как голос его продолжал громогласно выкрикивать:
«… Великий… Карло-Карлони… деи-Скорлупи всегда был и есть и останется вовеки ничтожным, зловредным и поганым карликом! Воистину мерзопакостным земляным гномом, карленышем, карлишкой! Откройте ваши глаза, люди, и только взгляните на него!»
Так возглашал и пел Епископ. И под куполом гудело и грохотало каждое слово, а сам он от ужаса перед тем, что против его воли он провозгласил, обеими руками зажал себе уши. Но птичка щебетала, уста его не слушались и продолжали выкликать своё. И тогда он рухнул, как столб, навзничь, бритым затылком об пол, точно громадным биллиардным шаром. И тут же раздался грохот, будто чугунный котёл покатился по каменному полу. Все увидели пустую кирасу Великого Магистра, из которой торчали только кончики его коротких ручек, и крошечные кривые ножки брыкались, стараясь выбраться из богатырского доспеха.
И все люди увидели и сразу уверились и поняли, что карлик, как его ни именуй, — это всего-навсего карлик, достаточно только протереть себе глаза и посмотреть без страха.
А карлик тем временем, быстро перебирая кривыми ножками, со злобным визгом уже мчался к выходу из собора, улепётывая от народа, вопившего: «Ату его! Улю-лю!» Его стукали по затылку, мальчишки подставляли ему ножки, он кувыркался через голову, отплёвывался, верещал, но не останавливался. Даже придворные поспешили присоединиться к народному возмущению:
«Бейте его! Оказывается, он и есть тот самый Карл, который украл у Клары кораллы!»
Карлик умчался за город и в поле нырнул в барсучью нору. Там они подрались с барсуком, который его как следует искусал и исцарапал.
Последние слова Лали проговорила без тени воодушевления, даже как-то рассеянно, безразлично.
Тихонько жужжали воздушные полусферы, невысоко над головой Лали, Она снова наклонилась над неглубокой продолговатой ложбинкой, каменным ложем рыцаря, жившего тысячу лет назад. Протянув руку, она боязливо притронулась к слоистому от времени железу ошейника, тихонько и коротко постанывая от боли сочувствия.
— Тебя мучили долгие годы, но ведь это всё проходит и легенда кончается так хорошо? Освобождение к нему пришло? Ведь правда?
Лохматый Механик вздрогнул, точно его разбудили, хрипло кашлянул и кивнул, мотнув головой.
— Да, — проговорил он и, к своему удивлению, стоя над каменной ложбинкой, стащил со своей лохматой головы фуражку. — Пришло. Он умер.
— Как хорошо… — тихонько вздохнула Лали. — Как это хорошо, что в те далёкие времена, когда на Земле ещё были тюрьмы и войны, жизнь у людей была такой короткой.
— Бедный малый, — сказал Механик. — Как-то забываешь, что они были люди, как мы. Я только старый мусорщик на раскопках, но живи я в те времена, я бы минуты не ждал, пристрелил бы этого Карло Скорлупи к чёртовой матери, пусть бы они меня самого за это на цепь посадили!
— Правда? Вы так бы и сделали? Это был бы прекрасный поступок! Приятно было с вами познакомиться!
Лали протянула руку, и Механик её крепко и бережно, с большим чувством пожал своей крупной рукой.
— Фрукти! — вдруг участливо воскликнула Лали. — Что с тобой? У тебя такой вид, будто ты совсем скис?
— «Скис, скис»… — угрюмо отворачиваясь, хрипло пробурчал Фрукти. — Воображаешь, мне легко тебя было слушать… когда я видел этого бедного прикованного парня. Как он радовался какой-то несчастной снежинке. Ты до конца так и не договорила. Я прекрасно видел, как эти славные чумазые чертенята, как глину, разминали его цепь. И ждал, что вот-вот развалится его ошейник. А вот он лежит целый!
— Ты же слышал: птичка схватила стебелёк и вылетела в окно?
— Ну да, потом с карликом всё было здорово. А про рыцаря-то самого ты забыла досказать!
— Ошейник валяется, но ведь он теперь пустой. Он не мог больше его удержать. Рыцарь Бросивший Своё Имя уже понял всё, глядя в окошко вслед улетевшей птичке. Он видел, как узенький клочок неба за окошком стал расти и шириться у него на глазах и превратился в необъятный сияющий небосвод… В этом-то не было уже никакого чуда. Ведь каждый человек всегда может увидеть над собой только очень маленький кусочек неба, а оно представляется ему необозримо громадным. И это не обман, ведь оно на самом деле такое и есть!.. И он его увидел наконец, это необозримое, свободное