ессилия.
– Там сзади рычажок, – раздался голос соседа Вадима, – но ему еще рано приподниматься, это врач должна решить, когда.
Я медленно выдохнула и посмотрела на тарелку в своих руках, потом на него. Ни одной идеи в голову не пришло.
– Ешьте первая.
– Ага, а потом ты передумаешь? Ты будешь есть первый – я после тебя.
– И не побрезгуете?
– Не побрезгую.
И в голове вспышками его губы в такой близости от моих... невольно прикоснулась к ним пальцами. Потом снова посмотрела на Вадима, ожидающего моих действий, на его подушку.
– Надо придумать, как это сделать, – пробормотала вслух и подошла к самому изголовью... – если нельзя тебя поднимать и нет временно подушки, то придется поставить тарелку на тебя и ...
Встретилась с ним взглядом и замолчала.
– Вам говорили, что сиделка вы отвратительная? Может, прямо сейчас бросите эту идиотскую затею и свалите к себе домой?
– Нет, не говорили, потому что я ни с кем до тебя не сидела, а домой я пойду утром. И то ненадолго.
– Упрямая дура!
– Еще какая. А дурак – это ты.
Я водрузила тарелку с манной кашей ему на грудь, предварительно подстелив больничное вафельное полотенце. Потом осторожно просунула руку ему под шею, под поролоновый валик, чуть приподнимая голову.
– Давай, облегчи мне задачу и просто молчи, пока не доешь.
– До половины. И не пялиться на меня.
Сволочь... хорошо, до половины. Нет, со мной определенно было что-то не так. Я совершенно сошла с ума, совершенно обезумела и, наверное, я ужасный человек. Но мне нравилось быть настолько близкой к нему, нравилось помогать ему есть и придерживать его голову. Чувствовать его запах вперемешку с запахом лекарств.
– Я сам, – рыкнул, когда я попробовала поднести ложку ко рту, – сам, я сказал!
Только пальцы его плохо слушались, и ложка выскальзывала из них.
– Твою ж мать. Уберите это от меня на хер все! На хер эту долбаную кашу и вас вместе с ней!
– Тшшшш... тихо. Не кричи. Давай еще раз попробуем.
Я взяла его пальцы и обхватила ими ложку, поднесла ко рту. Постепенно отпуская руку и давая ему это делать самому. Раза с пятого у него получилось. Конечно, мы обляпали его и меня кашей, но мне было плевать на все... меня сейчас занимали только его глаза полные какой-то азартной надежды.
– Остальное ваше, – посмотрел исподлобья, пока вытирала его лицо и руки, наклоняясь все ближе... я совсем не заметила, как затекла моя рука у него под шеей. Пришлось давиться ненавистной манной кашей под его пристальным взглядом и сдерживать позывы к рвоте.
– Вкусно?
– Угу, – и с трудом проглотила очередную ложку.
– Я готов был побороть тошноту и спазмы в желудке, лишь бы смотреть, как вы будете запихиваться этой дрянью после меня. Все, как вы хотели, Ольга Михайловна.
Я не могла понять, что он чувствует, когда я рядом, ненавидит ли... или это что-то другое. Иногда мне казалось, что более люто меня еще никто не презирал.
Вечером я снова вышла, когда пришла медсестра с санитаркой проводить свои манипуляции. Накануне я дала им денег, чтоб они это делали лучше. Меня он к себе не подпустит. Да и они выскочили из палаты с белыми лицами и сжатыми губами. Когда я вернулась, Вадим задремал. Я поправила одеяло, заткнула под матрас, чтоб оно не сползало. Я еще не знала, что мне делать с этим дальше, но точно знала, что я его не оставлю. Наутро мне еще предстоял разговор с главврачом больницы насчет ноги Вадима, и я собиралась за нее повоевать.
Когда он спал, его лицо казалось совсем другим. Спокойным. И эта щетина словно портила всю картину. Надо утром поехать домой, приготовить ему нормальный завтрак и купить станок. Потом как-нибудь уговорить его сбрить эти одинокие колючки. Сама не поняла, как пальцы погладили его щеку, прошлись костяшками по скуле, опустились к его руке и тронули шрамы на ней.
«Он сирота, мама! У него никого нет!».
И в этот момент Вадим вдруг заметался во сне.
– Лека. Я приеду... Лека. Нет... не бросил... приеду!
Потом затих. Я невольно провела по его густым волосам, успокаивая и думая о том, кто такой или такая Лека. Нужно наведаться в дом Вадима и порасспрашивать у соседей. Может, мы далеко не все знаем, и у парня есть родственники?
Тася приехала утром, уже отдохнувшая, и без ужасающих синяков под глазами. Мы крепко обнялись, и она продолжала шептать свое «спасибо, мамочка»..., а я... а я вдруг ощутила, что делаю что-то гадкое в отношении нее. Что-то совсем не то, что мать делать должна. Ведь я не ради нее здесь... это ложь. Она зря меня так благодарит. Я ведь из-за себя и из-за него. Не смотрю я на него, как на ее парня.
А как смотрю? Задала себе вопрос и ужаснулась ответу. Точнее, ответа не было, я даже не смогла дать его про себя, не то что вслух. Надо занять свои мысли чем-то. Надо переключиться. Может, Вове позвонить, встретиться как-то, отвлечься... а потом – куда встретиться? Мне дочь сменить надо через несколько часов, ей заниматься нужно. Замкнутый круг какой-то.
– Ну как он?
– Поел, – я улыбнулась, хотя улыбаться совсем не хотелось. Маска вместо улыбки натянутая. Но дочь не заметила.
– Да что ты?! О, боже! Правда? С ума сойти! Мне не удавалось никогда ни кусочка в него впихнуть. Он меня гнал прочь.
– И меня гнал. Пришлось схитрить. Ты иди, моя хорошая, а я домой поеду, поесть приготовлю, не то здесь такой дрянью кормят, не удивительно, что он не ел.
– Мам, а он про меня ничего не говорил?
И что мне ей ответить? Внутри все сжимается от жалости и от какого-то жгучего чувства стыда. Никуда от него не деться, оно меня к полу давит, и в глаза ей смотреть трудно, словно я что-то мерзкое сделала.
– Устала? Ты какая-то очень бледная.
– Есть немного. Вадим не сахар.
– Да, мой Вадька такой. Он кремень.
И снова полоснуло где-то внутри. Не ревностью. Нет. Каким-то пониманием, что – да, он ее. Все верно. Это со мной не так что-то, неправильно. Ее он. Все верно она говорит. Ее по всем параметрам, и я это прекрасно знаю... только там внутри все равно что-то странное происходит, неподвластное мне.
– Тась, а ты уверена, что у Вадима никого нет? Я насчет семьи.
– Конечно. Он сам мне говорил, да и ребята все знают.
– Просто он во сне имя чье-то называл.
– Чье?
– Не знаю, и мужчине, и женщине подходит. Как кличка. Может, это пес его.
Всю дорогу домой я только эти ее слова и слышала «мой», и я рада, что она их сказала. Это отрезвляет, а меня нужно было отрезвить. Я слишком увлеклась этой ролью. Потому что рядом с ним любая роль становилась острой, колючей, с оттенками боли. Его и чужой. Он умело выводил на эмоции всех, кто его окружали. Такой отчаянно сильный, что рядом с ним любая становилась маленькой и слабой. Даже я – взрослая женщина.
Я ехала вначале в его ту самую лачугу. Может, там что-то найду. Мне все же казалось, что это не имя собаки или кошки. Это имя кого-то очень близкого. Лицо Вадима в эту минуту исказилось словно страданием.
Дорогу в тот частный сектор на отшибе города я помнила весьма смутно. Даже несколько раз заблудилась. Но вскоре выехала на дырявую трассу, которая выглядела как после Второй Мировой. Минное поле. Снижая скорость до минимума, объехала каждую яму и выехала уже на проселочную не асфальтированную дорогу. Опять до боли поразила убогость этого места. Все эти деревянные заборы с облупившейся краской, петушиные крики и мычание коров. Иногда кажется, что наша страна совмещает сразу две параллельные вселенные – в одной нищета и довоенное время, а во второй небоскребы, новенькие офисные здания, торговые центры и мажоры в крутых тачках. И все это каким-то непостижимым образом сосуществует рядом и со временем не меняется.
Машину пришлось оставить перед поворотом, так как дальше дорога вообще перестала быть таковой и превратилась в ямы, залитые вязкой грязью и водой. Если я здесь застряну, то меня никто не вытянет... хотя если какой-то трактор найдется, но надеяться на это глупо. Я дошла до светло-голубого деревянного забора и зачем-то постучалась в калитку, прекрасно зная, что там никого нет. Естественно мне никто не ответил. Только пес жалобно заскулил за забором. Я беспомощно осмотрелась по сторонам – пусто, словно вымерли все. Я залезла на перекладину снизу, подтянулась и, достав до щеколды, умудрилась отпереть калитку. Ну вот, Оля, теперь ты взломщик. Ко мне тут же бросился пес неизвестной породы, похож на овчарку, но ушки не стоячие. Я успела испугаться и замереть на месте, но пес явно не собирался мной ужинать. Он поскуливал и вилял хвостом. Бедный, видать проголодался. Я осмотрелась по сторонам – совершенно заброшенный двор с полузасохшим деревом с парой листиков.
– Тебя как зовут? – потрепала пса по голове, и он завилял хвостом еще веселее. – Голодный, да? Сейчас посмотрим, может, твой хозяин что-то для тебя дома оставил.
Дверь в дом оказалась запертой. Вспомнилось, как моя баба Лида прятала ключ в почтовый ящик. Ей казалось, что там никто не найдет, а еще, когда я ростом не доставала до почтового ящика, она клала ключ под коврик из соломы. Я наклонилась и пошарила под очень похожим ковриком – ключ оказался там. Дверь сердито скрипнула, когда я толкнула ее от себя и зашла внутрь.
Несмотря на бедность в доме (хотя эту одну комнату с кухней трудно вообще назвать домом), здесь было чисто, и даже стоял запах легкий, едва уловимый. Сигарет и его парфюма. И с этим запахом совсем другой кажется обстановка. Словно она зависит от того, кто ее создает, и уже не кажется убогой. Кажется, скорее, мужской. Когда не так уж важно, где ночевать. Бросила взгляд на заправленную кровать и на матрас на полу, прикрытый суконным одеялом без пододеяльника, и сама не поняла, как усмехнулась. В груди разлилось что-то восторженно горячее, настолько сильное, что я даже глаза закрыла. Не трогал он мою Таську – на полу спал. На одеяле, которым матрас был прикрыт, валялась его футболка и спортивные штаны. Не знаю, кто во мне сейчас возликовал то ли мать, то ли женщина, но меня взметнуло вверх из того чувства безнадеги, которое окутало еще час назад.