Я проигнорировала слова врача, пронеслась мимо немолодой пары, сидящей в креслах, подскочила к столу и, тяжело дыша от бега по лестнице, выпалила:
– Отменяйте операцию Войтова Вадима. Мы – его близкие, и мы против ампутации ноги!
Доктор, довольно молодой, поднял на меня темные глаза, очень яркие на бледном бородатом лице, и на его лице отразилось нескрываемое удивление от моей наглости.
– Немедленно выйдите из кабинета! Вы что себе позволяете?!
– А вы что себе позволяете? Вы что – боги, решать кому и что отрезать? Взяли проснулись с утра пораньше и решили мальчику ногу отрезать? Потому что вылечить не можете?
Люди, которые сидели у стола, поднялись и заторопились уйти.
– Мы зайдем попозже или перезвоним, Антон Юрьевич. Простите.
Когда за ними закрылась дверь, врач встал из-за стола и сжал переносицу двумя пальцами, не глядя на меня и наливая себе в стакан воду.
– Только что вы отпугнули родителей пациента с очень тяжелой патологией, которому показана немедленная операция. Думаете, они теперь на нее решатся? После того, что вы здесь устроили?
– Я понимаю, что вы потеряли на этом деньги. Я заплачу сколько надо.
Вытащила из сумочки снятые в банке деньги и швырнула на стол.
– Я знаю, что можно ногу спасти, мне Евгения Семеновна сказала, что надо об этом с вами говорить, а вы с утра его уже увозите!
– Вот пусть Евгения Семеновна и спасет! У нас не то оборудование! У нас больница не приспособлена! В конце концов, мы не проводили раньше подобные операции!
– И что теперь? Остаться без ноги, если ее можно спасти?
– Да! Приходится выбирать – или умереть, или остаться без ноги!
Он распахнул окно настежь и повернулся ко мне спиной, демонстративно громко втягивая весенний воздух.
– И не надо устраивать здесь истерик и деньгами бросаться. Не вы первая, не вы последняя. Мы лучше знаем, что и как делать. Были б варианты, мы бы предложили их вам.
Я подошла к врачу сзади... и сама не знаю, как это сказала, как вообще смогла такое говорить.
– Помогите ему, я вас умоляю. Вы не представляете, что ему пришлось пройти... он не переживет ампутацию. Вы убьете его. Лучше тогда оставить умирать. Хотите, я перед вами на колени стану, умолять вас буду – помогите ему. Умоляяяяяююю, пожалуйста.
Вцепилась в руку врача изо всех сил. Он вдруг резко повернулся ко мне.
– Не могу! Понимаете? Не проводим мы такие операции в этой больнице! Нет у меня такого разрешения!
– А где проводят, и у кого есть?
Он смотрел мне в глаза своими отрешенными и какими-то спокойными глазами. До отвращения спокойными. А я вдруг представила, что будет с Вадимом после этой операции, и у меня сердце зашлось от боли.
– А если бы это был ваш сын или брат, вы бы мне тоже так сказали? Если бы от этой операции зависела жизнь вашей дочери и ваша собственная? Жене своей сказали бы? Сделайте хоть что-то, вы же можете. Знаю, что можете. Я у вас под кабинетом пластом лягу и не впущу, и не выпущу никого!
Врач вырвал руку из моих холодных ладоней и снова вернулся к столу. Казалось, он меня не слышал. Потом вдруг снял трубку с телефона и набрал какой-то номер.
– Борис Анатольевич, это Антон. Да. Простите, что беспокою. У меня здесь срочный и особый случай, я хочу попросить вас ассистировать мне при очень сложной операции. Да. Именно. Знаю, что не делаем... но всегда бывает первый раз. Прошу вашего присутствия и консультации. Да. Понял. Сегодня после обеда.
Повесил трубку и сел за стол. Достал какие-то бумаги, начал заполнять. На меня внимание не обращает. На дрожащих и негнущихся ногах села напротив и нагло выпила воды из его стакана.
– Спасибо.
Голос не слушался. Казалось, что я орала на улице несколько часов кряду.
– Мне еще не хватало, чтоб кто-то лежал у меня под кабинетом. Что и куда оплатить, вам скажет Евгения Семеновна.
– А вам... за операцию.
Не поднимая на меня глаз, все так же спокойно ответил:
– Мне оплатите после операции. Если что-то пойдет не так – ногу мы все равно ампутируем. И еще... поговорите с пациентом. Потому что он сам на операцию не согласен и готов написать отказ. В этом случае я точно не смогу ему ничем помочь.
Из кабинета я вышла, как с поля боя, даже на лбу капли пота выступили, но я понимала, что это не самый главный бой. Жестокое побоище меня ждет в палате Вадима. Убедить этого упрямого паршивца согласиться на операцию.
Я еще никогда в своей жизни так не переживала перед разговором. Сейчас мне просто казалось, что я иду к самому Сатане на адский суд. Кому сказать – всего-то поговорить с мальчишкой. Но мальчишкой я могла его называть, только когда не находилась с ним рядом, потому что возле него я совершенно так не чувствовала. Он действительно внушал мне страх своими резкими ответами, переменами в настроении, грубостью. Я постоянно испытывала жесточайший диссонанс, при этом прекрасно осознавая, что именно я чувствую к нему... и этого я боялась еще больше. Ложь... больше всего я боялась, чтоб никто этого не понял.
Тасю отправила домой, она все равно вся зарёванная стояла на улице и не то что боялась, а не смела зайти к Вадиму в палату. И, наверное, так лучше, при ней я бы не смогла с ним говорить так, как собиралась. Хотя, можно подумать, у меня была уготована речь для него, или я имела представление, что именно я скажу. Наоборот, я боялась, что войду в ступор и ужасно растеряюсь.
Что можно сказать человеку в такой ситуации? Что вообще нужно говорить? Из меня чертовски плохой психолог и оратор. Я не умею утешать людей, правильно соболезновать, уговаривать... Хотя вот Антона Юрьевича уговорила, но это от шока и истерики, сто процентов.
Набрав в легкие побольше воздуха, я все же спокойно... (деланно спокойно) открыла дверь палаты и вошла. Выдохнуть так и не смогла, потому что, когда увидела его, к горлу подступил ком. Не знаю, может, кто-то и считает жалость унизительным чувством, но как не жалеть? Как не смотреть на молодого парня со стороны, такого юного, красивого, такого Человека, с искренним сочувствием от понимания, что у него отрезало полжизни этой аварией, и сейчас, возможно, отнимут надежду на восстановление этой самой жизни. И он такой сильный на этой больничной койке, с которой не может даже встать в положение сидя. Он лежит и пытается держать себя в руках. Совершенно один в этом во всем, без родственников, без друзей. Ни одного из его уродов, которые были тогда в подъезде, я в больнице так и не увидела. Друзья часто испаряются, когда с тебя больше нечего взять, а приходится только давать. Бесконечно давать свое плечо, поддержку и терпеть боль близкого человека. Когда у Ленки умер отец, и она выла у меня дома на моем диване, она говорила, что самое страшное – исчезли все. На похороны пришли единицы, и ей позвонили всего две знакомые. Человек, у которого что-то случилось, превращается для остальных в какого-то прокаженного или больного неизлечимой заразой. Людям, наверное, страшно заразиться чьим-то горем. Так же и с болезнью или увечьем. Никто не любит смотреть на больного и быть при этом здоровым. Испытывается дискомфорт. Никто не хочет находиться в постоянном дискомфорте. Но я его не испытывала ни рядом с Леной тогда, ни сейчас рядом с Вадимом.
Он не смотрел на меня. Хотя понял, что я пришла. Уверена, что понял. Отвернул голову к окну, как это и делал обычно. Ни одной эмоции на лице, смотрит куда-то в стекло или в стену. Только пальцы судорожно сжали край одеяла. Сжали с такой силой, что побелели костяшки. У меня возникло непреодолимое желание схватить его руку и сильно стиснуть. Стиснуть так, чтоб стало больно нам обоим. Но я бы не посмела. Слишком глубока пропасть между нами, и вряд ли он позволил бы.
Я пододвинула стул и села рядом с ним. Немного помолчала, но на молчание времени не было. Мне нужно получить его согласие, а потом оплатить все расходы по операции и протезированию. Мне уже озвучили цены и сказали – кому и что оплатить. Мне предстояло побегать и поговорить лично с анестезиологом, с санитаркой в реанимации. Но для начала я должна была знать, что он согласен. И это было самым сложным из всего, что предстояло сделать за такое короткое время.
– Ты знаешь, зачем я пришла?
Молчит, только пальцы, кажется, сжались еще сильнее, потянули пододеяльник. Нервные, длинные. Я бы сказала, что у него пальцы музыканта. Красивые, ровные. И эти татуировки на фалангах... они больше меня не шокировали.
– Я говорила с врачом. С Антоном Юрьевичем.
Усмехнулся, как оскалился.
– И как? Договорились?
Как же он умеет парой слов заставить чуть ли не взвиться, чуть ли не заорать.
– Договорились. Ты должен согласиться на операцию, Вадим. Иного пути спасти твою ногу нет.
– Спасти? Они собираются ее..., – голос дрогнул, но он тут же собрался, – отрезать. Я не дам. Тут не о чем говорить. Вы зря потратили ваше драгоценное время.
Я не знаю почему, но я смотрела только на его пальцы, на то, как они мнут пододеяльник. И сжимала свои, чтобы побороть желание накрыть его руку.
– Я говорила с ним не об этом. Они попытаются спасти твою ногу.
Все равно даже не посмотрел на меня, только губы скривила горькая усмешка, полная недоверия.
– Вы опять мне лжете? Почему вы такая лживая, а? Я же знаю, что в этой больнице не проводятся подобные операции! ЗНАЮ! Врач мне об этом говорил! Зачем вы меня обманываете? Это тоже месть? Идите на хрен отсюда! Мне надоело ваше присутствие. Вы меня раздражаете.
Я несколько раз глубоко вдохнула и медленно выдохнула. Его пальцы нервно сжимались и разжимались. Мы оба старались успокоиться. Я, чтоб не сказать лишнего и ненужного, а он... он, наверное, чтоб не заистерить. Я вообще с трудом могла представить – в каком состоянии сейчас Вадим.
– Верно, не проводят. Точнее, не проводили. Но они готовы провести. Мне удалось убедить их, что это необходимо сделать! Сегодня приедет еще один профессор, и они попробуют спасти твою ногу! Только надо решиться и дать согласие.