Я бы полюбила любое место, где есть частичка его, а то место, где есть он сам... оно в какой-то мере и мое тоже. Глупо все это... наивно по-девчоночьи, и ведь ничего не было и не будет, а в него уже вот так по самое не хочу. А дальше что? Дальше еще хуже, потому что с каждым днем все сильнее, все острее, и уже ни один тормоз не срабатывает. Лечу под откос и знаю, что это дорога в ад... но остановиться уже не могу. Подошла к палате и услышала голоса... ручку тихо повернула и чуть приоткрыла дверь, в проеме увидела Тасю. Сидит у постели, волосы за ухо поправляет, что-то тихо говорит и... руку его сжимает.
Внутри все оборвалось, я чуть согнулась, будто в солнечное сплетение удар получила, и даже дышать трудно стало. Боже, какая я идиотка! Куда я влезла? Мозгов вообще нет. Что же я творю? Он ведь Таськин, любит она его... а я просто лезу третьей лишней. Лбом к стене прислонилась, стискивая пакеты. Немного постояла и пошла медленно к лестнице. Не надо мне сюда ездить. Она должна. Мне нечего делать в этом бессовестном треугольнике, где я, взрослая женщина, прекрасно осознаю каждый свой поступок. Стала у подоконника, пакеты поставила и к стеклу прохладному прислонилась, глядя на зеленую листву, на пациентов с костылями во дворе. И вдруг услышала позади себя стук каблуков, резко обернулась и увидела, как Тася, сломя голову, несется по лестнице, размазывая слезы.
– Мамааа.
Увидела меня, а я инстинктивно к ней, за руки схватила.
– Что случилось?
– Ненавижу его! Ноги моей здесь больше не будет! Он подонок, мама! Он просто подонок! Как я раньше этого не видела?
Посмотрела на мои пакеты и вдруг схватилась за них.
– Выбрось все! Пошли отсюда. Не ходи к нему. Пусть загибается тут один. Козел!
– Что... что случилось, Тасенька?
Я отобрала пакеты и поставила их на подоконник.
– Он... он сказал, что никогда со мной! Сказал... сказал, что не любил меня никогда и не полюбит, что не нужна я ему. Что он... он на меня, как на... как на женщину не смотрел никогда... по...до...нок! Я же для него... я же на все для него готова была! Все для него делала!
Она зарыдала, обнимая меня обеими руками, а я ее к себе прижала.
– Тшшш, тттшш, моя хорошая, не плачь.
– Не ходи к нему! Мы не обязаны за ним ухаживать... он никто нам! Пошли отсюда!
Она меня за руки схватила и к выходу потянула, но я удержала ее руку.
– Тась, так нельзя. Мы не можем взять и отвернуться.
– Еще как можем!
– Тась, так не поступают, слышишь? У него ведь никого.
Выдернула руки из моих.
– Ты вообще-то моя мать, а не его! Ты решила еще одного ребенка завести себе?
А вот это пощечина. Хорошая такая и звонкая, так что в сердце отдачей кольнуло. Напомнило – сколько мне и сколько ему. Притом жестко и безжалостно, чтоб перед глазами мушки запрыгали, и захотелось за стену взяться.
– Ты меня попросила помочь... ты уговаривала и выпрашивала.
– А теперь я не хочу. Пусть остается один, урод несчастный.
– Нельзя так! Человек не совсем понимает, что говорит и делает. Ему плохо!
– А мне насрать, что ему плохо! Если он со мной быть не хочет, чего я и моя мама должны с ним возиться?
Я ее за плечи тряхнула.
– Ты себя слышишь? Ты ухаживала за ним ради чего-то? Любила только за что-то? Какая это тогда любовь?
– Ты вообще в любви что-то понимаешь? Нашла, о чем судить! Ты мужиков в глаза не видела после отца! Рассуждает она!
Я сама не поняла, как ударила ее по лицу. Звонко так, что у самой ладонь запекло. Тася руку к щеке прижала.
– Ненавижу тебя! Я к отцу уеду! Завтра же!
Развернулась и дальше вниз по лестнице побежала. Я рванула было за ней.
– Тасяяяяя!
– Девушка, вы пакеты забыли.
Обернулась и медленно выдохнула, увидев Антона Юрьевича.
– Это вы.
– Я. Добрый день.
– И вам добрый.
Осмотрел с ног до головы.
– Все туда же?
– Конечно.
– Ясно. Завидное постоянство и верность.
Он интересно выглядел без хирургической шапочки, к которой я привыкла, и без больничной одежды. Только в халате, наброшенном на плечи поверх рубашки с закатанными рукавами, и темных джинсовых штанах. Явно уже домой собирался.
– Кстати, хорошо, что я вас встретил.
– Я утром был у пациента и могу сказать вам, что мы его скоро выпишем. Он очень хорошо идет на поправку. Если добавятся еще и физические нагрузки, и побольше, результаты не заставят себя жать. Я бы порекомендовал еще одну операцию сделать у хорошего специалиста в столице. Я бы даже дал вам номер...
– Я буду вам очень признательна.
Я сама не поняла, как улыбаюсь от его слов, что Вадиму действительно лучше.
– Я бы выздоровел только от того, что обо мне волнуется такая женщина, как вы.
Я усмехнулась, а он подал мне пакеты.
– Тяжелые. Я помогу отнести.
– Не надо. Я сама. От машины донесла и здесь справлюсь.
– Женщинам нельзя носить тяжелое.
И понес вверх по лестнице, я за ним пошла. И вот умом понимаю, что со мной флиртует известный врач, молодой, симпатичный, старше меня на несколько лет и подходящий мне по всем параметрам... а сердце, проклятое, замирает от мысли, что мой мальчик выздоравливает, что я сейчас войду в палату и увижу его, голос услышу, улыбку. Дура... боже, какая же я дура!
Доктор толкнул дверь плечом и занес пакеты, я зашла следом.
– Войтов, вам тут бонусы к больничному ужину принесли. Вы б приподнялись хоть раз, что ли.
Вадим обернулся и посмотрел то на меня, то на врача, и брови на переносице сошлись.
– Ольга, я тут пакеты поставлю. Смотрю, балуете мне пациента деликатесами? Наверняка вы вкусно готовите.
Антон Юрьевич обернулся ко мне и усмехнулся, а Вадим резко поднялся и почти сел на кровати, стиснув до скрипа челюсти.
– А у нас теперь в негласный прейскурант цен на медуслуги входит и работа носильщиком? Туфли за дополнительную плату не чистите? Белье не стираете?
Врач даже не посмотрел на Вадима, только на меня:
– Завтра узнаю насчет того, о чем мы с вами говорили. А вы, Войтов, если будете так резко вставать, навредите себе. Плавно надо, держась за тренажер. Без фанатизма и идиотизма.
Он вышел, а я принялась из пакета все доставать и расставлять на столе и в тумбочку.
– Домой он вас тоже возит? Или вы его? Ольга... как интересно. И с каких пор вы ему Ольга? Конечно, почему бы и нет. Доктор, солидный, красавчик, звезда и светило, да?
Я не отвечала, продолжая ставить пластиковые контейнеры с обедом и ужином в тумбочку.
– Ты с ним спишь?
Выронила банку с вареньем и резко обернулась.
Он так и сидит на кровати, стиснув челюсти и дыша шумно через нос. Такой юный, злой, желваки играют на скулах, и в глазах темно-синих не ураган – там апокалипсис мой персональный. Ревнует. И я понимаю, что у меня внутри все клокочет от этого понимания, разрывается то ли от триумфа, от злости одновременно, и по морде ему съездить хочется, чтоб не думал обо мне так.
– А если сплю, то тебе какое дело?
– Тогда вон пошла отсюда! Собрала все свои банки-склянки и быстро умотала! Ходит тут... или на одного больше не помешает? Коллекционируешь кобелей?
Дышит тяжело, пальцами одеяло сгреб. Я отвернулась и продолжила полотенца складывать, забирая грязное в другой пакет. Руки дрожат, и в горле дерет от обиды и ярости.
– С ним была весь день, да? Вот почему так долго! Он тебя оттрахал, потом сюда привез? По дороге в супермаркет заехали, убогому бананов привезти?
Все! Это было слишком! Это был перегиб, потому что меня просто взорвало, я достала из сумочки рисунки Василька и поднесла к этому ревнивому идиоту, швырнула на колени.
– Это тебе передали.
Он моментально изменился в лице, рассматривая картинки, листая дрожащими пальцами, а я спиной к нему стала, и внутри все клокочет, понимаю, что вот сейчас надо уйти, что надо проучить его за все, что сказал... за то, что подумать так обо мне посмел. И не могу... не могу, черт его раздери.
– Оля..., – очень тихо, – ты к Леке ездила?
Обернулась и кивнула.
– Иди сюда.
Взъерошенный весь, смотрит на меня совсем другими глазами.
– Подойди ко мне.
Я медленно выдохнула и подошла, он меня за руку схватил, к себе дернул, заставляя сесть на край постели рядом с ним. Лицо мое пятерней обхватил, к себе поворачивая:
– Прости, – и тут же губы мои губами своими горячими накрыл, меня током прострелило, так что в глазах потемнело, – прости... я дурак, – зарываясь в мои волосы, притягивая к себе еще ближе, жадно кусая мои губы то верхнюю, то нижнюю, проталкивая язык глубоко в рот. Рука наглая... такая наглая тут же на грудь опустилась, дергая пуговицы блузки. Дрожит весь, впиваясь все сильнее в мой рот, заталкивая язык еще глубже, не давая отдышаться. Сдернул несколько пуговиц и грудь мою из чашки лифчика высвободил, сосок сильно сжал, выдыхая мне в рот стоном. Дразнит, потирает большим пальцем и снова сжимает, заставляя выгибаться навстречу и в ответ голодно терзать его рот, впиваться в непослушные волосы.
– Спинку кровати подними... Оляяя, подними.
Оттаскивая от себя на секунду... заставляя опомниться и, тяжело дыша, смотреть ему в глаза, возвращаясь к реальности, в которой его рука дрожит от напряжения.
Хотела вырваться, но он не дал.
– Ни хренааа, не выпущу. Хочу тебя трогать... слышишь, Оляяя, трогать тебя хочу. Везде. Подними!
Наклонилась, чтоб потянуть за рычаг, удерживаемая его рукой за затылок, и едва облокотился, тут же меня снова к себе рванул, накрывая губы своими, сдирая все пуговицы и лифчик вниз. Оторвался от моего рта, чтобы голодный дикий взгляд опустить на мою голую грудь...
– Бл*****дь... с ума сойти, – снова в глаза, – какая же ты красивая...
И снова губами жадно открытыми мой рот ищет, впивается в него по-звериному сильно, до боли.
Вторая рука по ноге моей скользит, нагло юбку вверх тянет, под нее к трусикам, мгновенно промокшим насквозь. А я хаотично лицо его глажу и на поцелуи отвечаю, задыхаясь, дрожа всем телом, чувствуя, как соски сжимаются больно, как низ живота скручивает и между ног жаждой колет, голодом таким диким, что, кажется, я сейчас с ума сойду. Пальцы его ощущаю, как трусики в сторону двигает. Я дернулась, а Вадим шипит мне в губы и крепко за волосы на затылке держит. Выдохнула ему в губы громким всхлипом, когда резким движением пальцами вошел, и я... я каждую фалангу ощутила,