– Уйди. Уйди – я сам встану!
Я пытаюсь его приподнять, не слыша, как-то вся на своей волне, с каким-то лихорадочным и повторяющимся:
– Я сейчас... сейчас...
Сердце сжималось от ужаса, что при падении он что-то повредил, и вообще видеть его вот так вот. Не понимаю, что он отпихивает меня, что он говорит мне.
– Уйдиии, Оляяяя, уйди, я сам!
Пока не толкнул с такой силой, что я назад отлетела навзничь на спину. Взгляд перевела на небольшой столик с книгами, а там сотовый его лежит. Снова на Вадима... Он к телефону полз... потому что меня не было. Дышит тяжело и на меня смотреть продолжает, на то, как я неловко встать пытаюсь.
– Иди туда, где была... иди, Оля, не надо мне все это. Не смотри на меня! Не надо на меня так смотреть! Не смей жалеть!
И кулаками по полу сильно, что я слышу, как его кости трещат, вижу, как окрашивается в красный кулак. Я подползла к нему и насильно к себе прижала, намертво, он вырывается, больно впивается в мои волосы, чтобы оторвать от себя, отталкивает, а я изо всех сил держусь за него. Как сумасшедшая, как невменяемая психопатка.
– Да не жалею я тебя... не жалею, идиот несчастный, я тебя люблю... слышишь? Я тебя люблю, Вадим!
Перестал меня за волосы от себя оттягивать, застыл, в глаза смотрит совершенно обезумевшим больным взглядом, а я губами к его пересохшим губам прижалась.
– Люблю тебя... люблю, – выцеловывая эти слова на его губах. На верхней, на нижней, на подбородке и скулах, – люблю.
И губы его солеными показались, когда голову мою руками обхватил и ответил на поцелуй, впился в мой рот со стоном.
ГЛАВА 20
– Не выйдет, Оля, ну не выйдет у меня.
– Выйдет. Ну давай попробуем. Просто подтянись, я помогу тебе развернуться и...
– Не выйдет! Не надо мне помогать! Не надо, понимаешь?
Мы смотрели друг другу в глаза – он злой, как черт, а я... я просто растерялась, потому что и в самом деле не знала, как усадить, вернуть его в эту проклятую кровать.
– Давай я кого-то позову?
Это был снова тот самый дикий и жуткий взгляд, от которого меня начинало колотить страхом. Да, он умел пугать. Смотреть, как маньяк или психопат.
Потом мы до утра пытались вернуть его обратно в постель, и удалось нам это только на рассвете такими адскими усилиями, что, казалось, ни у кого не осталось ни моральных, ни физических сил. Это безумно тяжело – смотреть на чью-то беспомощность, знать, насколько она ужасна для человека, и понимать, что твоя помощь все только портит и ухудшает. Он подтянулся на эту кровать на руках с пола, держась за простыни, за матрас и затягивая свое непослушное тело все выше. Он падал обратно, я дрожа стояла рядом и не могла даже притронуться, потому что он не давал. Наконец Вадиму удалось сделать рывок и подтянуться, ухватиться за другой край кровати, лечь на нее поперек, и лишь потом он дал мне осторожно помочь ему развернуться и положить ноги.
Несколько часов мы так и лежали молча на его кровати, тяжело дыша. Он – взмокший от усилий, и я – с дрожащими руками, потому что не давал даже поддержать.
– На одной любви здесь далеко не уедешь.
Сказал, глядя в потолок. То стискивая, то разжимая челюсти.
– Она быстро кончится, когда вот это изо дня в день. Когда насточертеет тащить меня на себе, понимаешь? Оля, не надо тебе все это.
– А кому надо? Кому это все должно быть надо?
– Никому, и я к этому привык. Я не хочу видеть, как твой взгляд начинает меняться, как в нем появляется усталость и презрение.
– Ты придумываешь сценарий развития наших отношений?
Хотела взять его за руку, но он ее одернул.
– Я реалист и знаю, чем это все закончится.
– Ты дурак.
– Да, я помню, тупой биомусор. Но жизнь я знаю получше, чем ты.
Я тяжело выдохнула, чувствуя, как печет от бессилия глаза.
– Я привезла кресло... Ты видел, но даже не рассмотрел. Ты мог бы попытаться научиться на него садиться, и тогда твоя жизнь станет чуть легче.
Он горько рассмеялся, продолжая смотреть в потолок.
– Будешь катать меня по двору?
– Нет, буду катать тебя по городу. Ведь у тебя должны быть любимые места.
– Мои любые места – это крыши домов, это заборы и стены. Это полет. Но у меня больше нет крыльев! Ты хочешь, чтоб я летал на инвалидной коляске?
Я приподнялась и склонилась над ним.
– Знаешь, ты можешь продолжать себя жалеть и ставить на себе крест, ты можешь меня прогнать и действительно превратиться в биомусор, в алкоголика, например, залить свое горе бутылкой. Предсказуемо и оправданно. Ты ведь несчастный, ты пострадал и у тебя горе!
Я села на постели, чувствуя, как меня накрывает яростью.
– Горе – это когда кто-то умер, и ничего вернуть нельзя. Вот это горе. А крылья? Мы их рисуем себе сами. Хочешь ползать в грязи и упиваться своим состоянием – упивайся.
Я встала с постели и пошла на кухню, готовить завтрак. Пусть жалеет себя, пусть лежит вот с этим видом, будто у него кто-то вчера умер. А у самой на глаза слезы наворачиваются... ведь я ему сказала, что люблю его, а он даже не ответил. Целовал, да, но ничего не сказал и только гонит меня, и гонит. При каждом удобном случае гонит. Может, и правда, не надо ему все это. Ни я, ни коляска эта, ни надежда, что ходить сможет.
Поставила вариться гречку и смахнула слезы тыльной стороной ладони. Вещи грязные сложила в таз и на улицу пошла стирать. Машинки, конечно, тут не было. Не знаю, как он раньше справлялся, может, в стирку в городе отвозил или бабе Анфисе. А может, другие женщины стирали. Я пока убирала, нашла и косметику, и чью-то расческу, и даже ажурные трусики за креслом. Грустно в этом пристанище ему точно не было.
Пока думала, яростно терла мылом его футболку и окунала в пенную воду. Пару раз к гречке сбегала и снова обратно. Может, права Ленка, и лезу я туда, куда не надо, и помощь моя с любовью никому здесь не нужна. Дура я бесхребетная и без гордости. Вертит он мной, как хочет, вот возьму и...
– Оля!
Вздрогнула и руки опустила, мыло в таз выскользнуло.
– Оль, иди сюда.
Я вытерла руки о его футболку, которая и так была влажная от летящих в разные стороны брызг, и зашла в дом – сидит в кресле инвалидном довольный. Несколько раз вокруг повертелся и улыбается. А у меня злость вверх, как по градуснику ртуть, подскочила и тут же вниз куда-то, чтоб расплавиться о его улыбку и больную радость в глазах. Вижу, что в зрачках боль плещется, и явно ему тяжело далось это восхождение на Олимп на колесах, и даже капли пота блестят на висках, но он это сделал и смотрит на меня – ждет реакции.
– Я в него залез. Не мерс, но ниче так.
А сам взгляд вниз на шею мою опустил, на грудь под влажной заляпанной мылом футболкой и на ноги голые. Сглатывает, и я вижу, как дергается кадык и рот приоткрывается, словно выбивает его из реальности... он зависает, и я вместе с ним. Реакцией бешеной на взгляд его голодный.
– Тебе идет моя футболка, – хрипло, очень хрипло, так что голос чужим кажется, – сними ее.
Как пультом управления мгновенное переключение из злости и совершенно ненужных мыслей на его радиочастоту, на нашу волну высотой с небоскреб, так чтоб разбиться брызгами о рифы...
– Иди к черту. Мне посуду мыть, гречка подгорит, белье на улице киснет, а ты собирался лежать в своей постели до скончания столетий. Вот и лежи.
Отвернулась к раковине и схватила первую попавшуюся тарелку, принялась ее намыливать, как услышала, что он чертыхнулся, потом подъехал ко мне сзади, буквально врезаясь в меня коленями, в мои ноги.
Схватил за талию и силой усадил себе на колени, тут же пробираясь горячими ладонями под футболку и сжимая пальцами уже затвердевшие и вытянувшиеся соски, запах мой втягивает громко, так вкусно. Соски в его пальцах твердеют сильнее и вытягиваются, а низ живота болит с такой силой, что кажется, там все скручивается спиралью
– Без духов ты пахнешь в тысячу раз лучше, – другой рукой нырнул ко мне в трусики, проталкиваясь насильно глубже и потирая влажные складки, – тццц, когда мокрой стала? До того, как футболку попросил снять? Или после?
Наглый, какой же он наглый мерзавец, и слова пошлые, такие пошлые, что от них адреналин по венам кипятком шпарит.
– Когда на меня вот этим своим взглядом посмотрел.
– Каким? – дышит горячо мне в спину, пробиваясь дальше, глубже, отыскивая затвердевший узелок плоти, уже жаждущий его ласки.
– Голодным. – запрокидывая голову и хватаясь за край раковины.
– Привстань, облокотись на стол.
Он даже не представляет, как сводят с ума эти просьбы-приказы, этот полнейший контроль происходящего. Опираюсь на раковину, наклоняясь вперед и слыша его тихий мат и стон. Я даже вижу этот взгляд, каким он смотрит на мои ягодицы, чувствуя, как впивается зубами в одну из них, отодвигая трусики в сторону, и растирая меня пальцами, подготавливая, но не давая разрядки, слышу, как возится со штанами. А я уже вся трясусь в предвкушении, кусая губы и запрокидывая голову, насаживаясь на его пальцы. Дергает меня к себе и насаживает на вздыбленный член.
– О божееее...
– Даааа, Оляя, дааа, – стискивает сильными пальцами мои бедра и начинает резко насаживать на себя, – голодным, пи***ц, каким голодным.
Одной рукой снова скользит мне между ног, растирая клитор, а второй поднимает и опускает на свой член, все быстрее и быстрее, задавая бешеный ритм. Потом сдавливает за талию, не давая шевелиться, и, тяжело дыша, упирается лбом мне в спину.
– Только в тебе и уже кончить хочу, не могу... ты меня невменяемым сделала. Больным на тебя на всю голову. Я только и думаю о тебе двадцать четыре на семь. Рядом ты или не рядом, не важно.
А пальцы дразнят, царапают, он то сжимает клитор, то просто гладит, то снова сжимает, пока меня не срывает в оргазм так остро, так беспощадно сильно, что я дрожу на нем всем телом, сокращаясь вокруг его плоти сильными спазмами с громким криком и чувствуя, как он обеими руками начинает опять двигать моим тело