м сильнее и сильнее, а потом, содрогаясь, рычит мне в спину, сжимая до синяков мои бедра.
– Знаешь, когда я был мелким и мать была еще жива, она водила меня на холм за городом туда, где обрыв и весь город видно как на ладони.
Мы лежали в постели – я голая, а он в одних спортивных штанах, я на животе, а он что-то складывает из бумаги и говорит-говорит, а я молчу, не перебиваю. Потому что еще не был со мной вот так, когда еще ближе уже невозможно. Такой весь мой. Не обманчиво, по-настоящему. Ведь самый интимный и эротичный момент он не во время секса, а после, когда действительно млеешь от каждого прикосновения и слова, когда нежность шкалит, и хочется впитать человека в себя каждой порой. Момент откровения, где все так прозрачно. И уже незачем задавать вопрос – кто кому и насколько нужен.
– Она говорила мне, что приходила туда еще в детстве и мечтала, что рано или поздно у нее вырастут крылья, как у птицы, и она взмоет в небо. Мы даже пытались их сделать вместе с ней из картона, парусины и фанеры, – он усмехнулся, – один раз у нас даже получилось, и мы запустили моего, а точнее, ее Урфина Джюса с обрыва. Какое-то время он летел в воздухе, а потом одно из крыльев сломалось, и он спикировал вниз. Его раздавили машины на трассе. Я плакал, а мама говорила, что всегда можно смастерить еще одни крылья... а я плакал, потому что раздавило нашего Урфина. Когда я вырос, я научился летать сам и понял маму – важен полет, и плевать, если тебя раздавит, ведь ты летал.
Он смастерил бумажную птичку и усадил ее передо мной на подушку.
– Когда она умерла, я еще очень долго не думал, что захочу когда-нибудь летать. Потом я это сделал для нее.
Я посадила птичку к нему на грудь.
– А ради меня? Ради меня ты попробуешь снова взлететь, Вадим?
Я легла к нему на плечо и повела кончиками пальцев по гладкой коже, повторяя рисунки его татуировок. Он мне не ответил, а я не спросила еще раз. Может быть, я рано задаю свои вопросы. Не время еще. Не готов он откровенные ответы мне давать.
А потом мы два дня учились в машину мою садиться и с кресла вставать. Получалось плохо, даже отвратительно. Решили, что это будет следующий этап, потом, когда сможет на ногах устоять. Евгения Семеновна мне звонила, спрашивала о наших продвижениях и о том, приходит ли к нам физиотерапевт.
Она же мне сказала, что, если Вадим уже хорошо сидит, значит, скоро можно начать учиться стоять, а там, может быть, и начнет на костылях ходить. Но для начала ждем снятия гипса.
Тогда я решила, что мы не поедем на машине, а пойдем пешком до речки. Точнее, он в коляске, а я повезу. Вадим долго упирался, говорил, что это далеко и мне тяжело будет. Но я хотела устроить ему сюрприз... мне казалось, что это непременно поставит его на ноги, станет каким-то толчком для нас всех.
– Пожалуйста, – сидя на корточках возле его ног и положив голову ему на колено, – ради меня. Я не хочу, чтоб ты сидел дома. Идем. Врач говорила, что тебе нужны прогулки. Ты уже и так бледный, как вампир.
– Ради тебя? – переспросил и провел костяшками пальцев по щеке, – я бы ради тебя умер, Оля.
– Неет, ради меня надо жить. Жииизнь прекраснаааа.
Вскочила на ноги и уселась к нему на колени.
– Пригласи меня на свидание, Вадим? Или ты стесняешься вывести свою женщину в люди?
Он рассмеялся и привлек меня к себе, заглядывая мне в глаза очень светлыми сине-серыми глазами, такими светлыми, какими не разу не были..
– Я всегда думал, что это ты меня стесняешься.
– Я стесняюсь тебя, только когда ты нагло на меня смотришь, а я без одежды.
Вначале он смотрел гордо перед собой, кусая щеки и стискивая пальцами ручки кресла. Я знала, о чем он думает – о том, что на него смотрят. О том, что его соседи, его знакомые, с которыми он общался, видят его вот такого в кресле. Нет, он мне об этом не говорил, но я чувствовала, я ощущала эту его отчаянную гордость, когда он жрал самого себя за этот беспомощный вид, за кресло, в котором его везут, как ребенка.
А потом это прошло. На каком-то этапе, когда я что-то кричала ему на ухо, спускаясь с горки и задыхаясь от быстрого бега.
– У меня для тебя есть сюрприз.
– Какой?
Уже у кромки воды, расслабленный и отвлеченный мной от взглядов, гуляющих на мостике у самой воды.
– Только мне нужно будет ненадолго уехать. Ты ведь подождёшь меня здесь?
Осмотрелся по сторонам.
– Ну я подумаю об этом. Но ты ж понимаешь – другие девушки, все дела.
– Войтов! Других девушек я тебе не прощу. Подожди. Я не долго. Полчаса-час. Оставайся тут.
С Тамарой Георгиевной я договорилась заранее, написала расписку и принесла ей очередной конвертик на нужды учреждения. Потом одевала Леку, который постоянно спрашивал – куда мы едем и зачем, а мне было ужасно трудно скрывать от него и очень хотелось проговориться, но еще больше хотелось увидеть их реакцию друг на друга. И мы впервые выходили с Васильком за пределы детского дома. Тамара Георгиевна дала нам на первый раз час. Пока мы ехали в такси, малыш прилип к окну и все рассматривал.
– Смотри-смотри, Оля, там лошадка. Ой, а там парк. Не такой, как у нас, с качелями цветными. Оляяя, смотри.
И я с какой-то мучительной тоской в груди понимала, что он ни разу оттуда не выходил. Никто и никогда не забирал его погулять, и самые простые вещи сводят его с ума, вызывают искренний чистый восторг, а у меня слезы.
«Ты где?» пиликнула смска
«Уже скоро буду. Жди»
«Жду».
У меня дрожала рука, когда я сжала легонько маленькую ладошку Леки и повела его к мостику. Мне было видно издалека, как на нас смотрит Вадим. Он заметил и застыл, не шевелится, а ветер треплет его волосы, швыряет ему в лицо. Мы остановились в нескольких метрах. И я почувствовала, как сильно Лека стиснул мою руку. Как его маленькие пальчики судорожно вцепились в мои. Он остановился и дальше не шел. И Вадим молчал. Не звал. Они просто смотрели друг на друга очень долго. А потом Лека просто побежал к нему, обнял и зарылся в него почти весь, хватая руками то за голову, то за шею. Смотрит в лицо и снова хватает, а Вадим его жмет к себе и на меня глядит. Не отрываясь. Так смотрит, что у меня сердце дергается судорожно и слезы по щекам катятся.
Иногда говорить «спасибо» можно взглядом. Так говорить, чтоб душу свернуло и дышать стало нечем от этой беззвучной благодарности.
А Лека все щебечет и щебечет.
– Оля все время говорила, что ты ко мне придешь, все время. Даже когда я не верил, говорила. Она и Федоровне этой сказала, и Тамарке. Всем говорила. Она смелая такая. Я ее очень люблю.
– И я, – сам в глаза мне продолжает смотреть, прижимая Леку к себе, – очень.
ГЛАВА 21
«Ненавижу тебя. Какая же ты... я чувствовала. Я должна была понять, увидеть, а вы... вы из меня идиотку делали. Ненавижуууу. Ты мне не мать! Ты меня предала! Ты с ним у меня за спиной! Не пиши и не звони мне никогда!».
Я перечитывала эту смску, которая пришла вместе с нашими фотографиями, присланными кем-то Тасе с нашей очередной с Вадимом прогулки.
Наверное, раз двести, это сообщение то расползалось пятнами, то мигало точками, то становилось черным, как грязь. Потому что я понимала, что права она. Я... я впервые посмела думать о себе. За всю свою жизнь я какие-то минуты в сутки была лишь наедине сама с собой и со своим счастьем, а не с моей дочерью. И она права – это предательство. Мать не имеет никакого морального права даже на минуту забывать о своем ребенке. Я лишь надеялась, что когда-нибудь она сможет меня простить. Сможет принять мой выбор. Я несколько раз ей перезвонила, но она заблокировала мой номер. А потом мне позвонил мой бывший муж.
– Знаешь, я подозревал, что ты дрянь, но у меня даже в мыслях не было насколько. Я все знаю, Оля!
Я усмехнулась, сжимая сотовый дрожащей рукой.
– И что ты знаешь, Леш? Какое я преступление совершила?
– Ты? Да ты просто аморальная дрянь – вот ты кто. Не думал, что ты дойдешь до того, чтобы спать с парнем своей дочери, выпроводив ее ко мне, чтоб не мешала!
Каждое слово пощечиной так звонко, что я моргала, когда вспыхивало лицо пятнами.
– Я никакого преступления не совершила, и Вадим не парень Таси. А еще... еще это ты хотел, чтоб она приехала к тебе учиться.
– Но не для того, чтоб ты свободно гуляла с молокососами возраста своей дочери!
Он так орал, будто это я ему изменила.
– Леш, а что тебя больше бесит – то, что у меня есть мужчина, или то, что он моложе тебя? Ты бы лучше женой своей занялся и не лез в мою личную жизнь.
– Твоя личная жизнь протекает на глазах нашей дочери!
– Ты только что сказал, что я ее выпроводила.
– Сука ты, Оля, и всегда была сукой.
– Да! Была! Для тебя! Потому что никогда тебя не любила... расскажи своей дочери, каким образом мы ее зачали, и как меня вынудили за тебя выйти. Расскажи ей, как я плакала утром после выпускного, а ты просил прощения и тыкал мне деньги.
– Дрянь!
– Да, дрянь. Надоело молчать. Я – дрянь. Я с этим как-нибудь буду жить дальше.
Выключила звонок и отшвырнула сотовый. Повернулась и встретилась взглядом с Вадимом. В его глазах было что-то, не поддающееся определению: то ли горечь, то ли уже привычная боль с тоской, которые появлялись в самые неожиданные моменты и сводили меня с ума. Я понимала, что даже моя любовь не заменит ему возможность ходить. Я могу лишь отвлечь и развлечь. Но не стать его ногами... он все еще держит со мной дистанцию. Мы близки – насколько могут быть близки мужчина и женщина, но не душой... в душе там темнота у него, там холодно и очень сыро. И я пока не знаю – куда идти и где искать лучик света.
– Начинается война? Узнали обо мне?
Кивнула и опустилась на ковер у его ног, чтобы положить голову на плед, чувствуя, как он перебирает мои волосы под какой-то треш-боевик на компьютере.
– Рано или поздно должно было начаться, – тихо сказала я.