Я даже готов был покаяться, – не перед человечеством, а пред каждым человеком в отдельности, но не успел. Для меня наступил будто конец света. То есть обрушилась тьма, где пропал образ суда, ибо, словно крышка гроба, захлопнулся книжный переплет. Спешно собрав в этой книге крупицы, может, и запыленной, истины, я их напоследок метнул людям не как пыль в глаза, а как хлебные крошки птицам. Мечтавший стать в книге жизни точкой, а лучше – восклицательным знаком, или, в крайнем случае, пускай вопросительным, я сделался многоточием (вспомни оракула, что мне посулил незавершенность). Тоже все-таки не самая плохая судьба, – на мой вкус получше, чем быть двоеточием, тире, скобкой, точкой с запятой или, упаси бог, кавычками, обрамляющими цитату.
Но ты, кто ж такой, мой далекий, а может, ближайший друг, молчаливый адресат моих откровенных признаний? Блик ли моего автора, сосед ли по камере для буйно– или тихопомешанных, прилежный читатель или сам герой мною так и не написанного романа? Не вынырнет ли когда-нибудь твой образ мне навстречу из мутного зеркала, укоряя в чем-то или вопрошая? Вопросы риторические, но скажу тебе на прощанье, что в той тьме кромешной, где я очутился, перебрав в памяти множество, я в конце концов отыскал истинное слово, обратив к небесам простую, внятную мольбу. Я так и не обрел душу, оттого ни рая, ни ада, ни даже чистилища, но по милосердию Господа мирно упокоился в книге, где с тех пор так и существую эпитафией своему автору.
Плывет ли корабль?Хроника безумного путешествия
Урна времян часы изливает каплям подобно
Вечности в море; а там нет ни предел, ни брегов;
Веки в него протекли, в нем исчезает их след.
Первый день путешествия
Давайте же, спешите ко мне, сирые, униженные, оскорбленные, поруганные, опоганенные; непризнанные гении, несбывшиеся полководцы, несостоявшиеся тираны; непонятые спасители человечества, философы, заплутавшие в собственных мыслях, беспочвенные мыслители; седьмые спицы в колесницах, камешки, отвергнутые строителями; все-все, короче, для кого дольний мир оказался чересчур хорош или слишком плох! Всех зову на борт своего корабля. Отплывем же к иным берегам, коль этот мир столь к нам неприветлив, и все его законы, будь то физические, уголовные или социально-экономические для нас непосильное бремя, – словно выдуманы каким-то злым гением, нам в укор или в насмешку. Будет нечто вроде корабля дураков, что в давние годы пускали по рекам, дабы избавить города от чужой дури и гениальных прозрений… Что ты там бормочешь, Платон Иванович? У тебя вообще плоховато с дикцией. Ах, ты бы предпочел «философский пароход»? Действительно тут есть некоторое сходство: молодое, победное, устремленное к счастью общество тоже избавилось от гениальных прозрений и чуждой дури. Но дурак это вовсе не обидно: большинство из них – невостребованные пророки. А вот к философам, если честно, я не питаю симпатии. У меня такое чувство, что нынче они перекликаются только друг с другом, не отзываясь на наши повседневные нужды. Да и вообще, предпочитаю непредвзятые пути уже кем-то протоптанным. Так бы и сбросил профессиональных мыслителей с корабля нашей с вами современности. Не бойся, Платон, не о тебе речь. Ты не философ, а скорее фантазер и беллетрист. И все мы здесь инфантильные души, сохранившие детскую мечту о таинственных островах, пиратских кладах и тому подобной морской романтике. Океанское путешествие – это не рассуждение, не размышление, а вызов судьбе. Не знаю, как вас, а меня опасность притягивает и страх влечет, – время от времени тянет вновь почувствовать сладкий спазм в мошонке. К тому же для меня зов будущего сейчас слышней и притягательней дурноголосого хора теперь оскудевшей реальности.
Да погодите, не надо галдеть, вы не на политическом митинге, не на ток-шоу, не на парламентской сессии, не на каком-нибудь торжище. Прошу не перебивать, а то вдруг да потеряю свою непрофессиональную, однако неотступную мысль, как теперь, когда вплотную уж подступила старость, со мной сплошь и рядом случается; а ведь она, моя мысль, пускай не столь нынче уверенная, для нас всех единственно путеводная. Иногда она гарцует этаким Посейдоном на самом гребне чувства, – когда тебе не только море по колено, но и океан по щиколотку, – а бывает, садится на мель. Когда-то я мыслил столь бойко, всегда поступал так разумно, говорил столь гладко, что даже как-то себя вообразил не человеком жизни, а героем кем-то написанного романа, меня стремящего к гарантированному хеппи-энду[9]. Хотя я и не какой-то там философ, а мыслитель-дилетант, но иногда себе казался промыслителем.
Где, спрашиваете, корабль? Да вот он – перед вами, даже и не воздушный, а из тончайшей субстанции, из той примерно, из которой сплетены наши дерзкие мечты и беспочвенные упованья. Чем каждый из нас не обделен, так это фантазией, всегда побеждающей тупую, бесцельную реальность. Сделайте ж легкое усилье, вообразите любое судно по вашему собственному желанию, точней, по склонности: гребную галеру, романтическую бригантину, атомный ледокол или эсминец. Я предпочел бы все же парусник, открытый веяньям благодати, – и всегда есть надежда, что наконец поймаешь попутный ветер. Вот глядите: значок, символ и веха или, скажем, метафора нашего путешествия – этот бумажный кораблик, что я смастерил из листочка своего дневника. Изо дня в день, прилежно, я туда записывал наблюденья, мне казавшиеся меткими, мысли, которые мне казались прозорливыми, озаренья, которые полагал провиденциальными. Лелеял каждую крупицу своего существования, – даже в эпохи бессилия, умственной немочи, когда себя чувствуешь не пупом земли, а лишь соринкой в провидческом оке. И вот как-то обнаружил, что все утрачено, дневничок мой оказался девственным – то ль чернила выцвели, то ль жизнь моя отцвела. То ль она, может, вовсе оказалась мороком, сновиденьем, дурной фантазией, общим местом, иллюзией, наведенной вселенским фокусником, иль изощренным заблуждением. А может, какая-то благодетельная сила меня вдруг избавила от власти прошлого, от всех моих невеликих достижений, постижений и, надеюсь, простительных заблуждений. Также и от ранящих воспоминаний о моих житейских бедах, ибо у нас две лишь беды истинно величайшие: одна – рождение, другая – смерть. Ну не надо аплодисментов, господа. Мысль банальней некуда, однако выстрадана чувством.
А это вот гусиное перышко нам будет вместо паруса. Ну, допустим, как метафора письма, скажем, литературного творчества. У меня оно вызывает тошноту, а наименование «писатель» считаю самым презренным, но, увы, кругом и повсюду – литература, поскольку давно прошли времена животворящего мифа. Вместо того чтоб купаться в мифологии, мы полощемся в натужных апокрифах века сего, которые – самая бездарная письменность. От нее в наше время все равно не избавиться, даже такое чувство, что летописи теперь сочиняются наперед и жизнь не вольно стремит, а повторяет чьи-то нудные прописи. Думаю, всеобщая грамотность – беда человечества. И кажется, вся бумага уже наперед исчиркана, – вроде пишешь свое, а выходит чужое. Бумага, конечно, великое изобретение, но только как гигиеническое средство… Нет, господа, это вы напрасно, чистый поклеп! Вовсе не я пытался поджечь больничную библиотеку, – даже следствие, наряженное завхозом, доказало мою полную к этому непричастность, я все-таки не вандал, а этот поступок достоин нашего Герострата из буйного отделения, который гордится, что он родоначальник международного терроризма. Но в чем-то он прав: зачем скопление книг, коль нами правит судьба, уверен, записанная наперед в единственной, нерукотворной Книге, а не сцепка чисто материальных событий, с их постылой регулярностью? Существование в своей основе не буднично, а волшебно, но мы об этом очень редко догадываемся. Притом я, как видите, готов даже взять литературу в союзники, если от нее так или иначе не отмахнуться, несмотря на то что я, вы знаете, приверженец чистейшей музыки, которой не предстоишь, а она в тебе самом, – лишенный музыкального слуха, не умея отличить ре от си, я чувствую непосредственно ее душу. Еще заметим, что этот парус-перышко, весьма хитроумный, позволяет плыть против течения, в нашем случае, коль надо – направиться встреч временам.
Мне когда-то вообще казалось, что в этом мире все бумажное, потому беззащитно пред стихиями огня и воды. Но не опасайтесь, малопочтенные господа, которых несправедливое общество полагает нравственными уродами, мой кораблик вполне надежный, не размокнет, не расползется, поскольку наш океан, надеюсь, не будет водянистым, коль сами ж его не разбавим до сладкой водицы. Красивый кораблик, листок аккуратно сложен, крепко склеен, – недаром же я посещал здешний кружок трудотерапии. Надеюсь, что это суденышко уцелеет в своем путешествии, где ему суждено переваливаться с метафоры на метафору, лавировать средь разнообразной символики. Тут большая опасность не сбиться с курса, а потерять сам океан, сбившись с музыки на ту самую литературу. Если так выйдет, что я низойду до писателя-мариниста, можете меня повесить на рее, как самозванца и наибездарнейшего капитана. И давайте договоримся сразу, так сказать, на берегу: не надо меня ловить на противоречиях, придираться к словам. Только убогий конформист пытается не противоречить себе, а дурак не противоречив, а диалектичен.
При чем тут вода, когда вся жизнь и есть океан бурлящий и непредсказуемый, творец беспредметного искусства, создатель музыки, которая превыше любых гармоний? Как часто мы об этом забываем, пугливо закопавшись в быт, – уютный или даже вовсе бесприютный. Вот, возьмите листочки – берите, берите, пустите по рядам, чтобы всем досталось – со стихотвореньем, искренним, но аляповатым, поскольку в ту давнюю пору поэзия еще не скопила готовых форм, услужливых поэтизмов, приевшихся метафор, бойко щелкающих рифм. Однако меня стишок просто завораживает своей неуклюжей философичностью и безбрежной тоской. Ведь речь именно о том единственном океане, что достоин великого путешествия. Разве жизнь наша не подобна океану, если взглянуть на нее широко, без оглядки на частные обстоятельства места и времени? А также и глубоко, туда, где рождается суть, – глубинным течением стремит истинная история, вовсе отличная от громокипящих событий, нынешних однодневных сенсаций, любых мейнстримов и традиций. Океан ностальгичен, – откуда-то издали на берег накатывает волна за волной. И это ностальгия по вечному.
Вся жизнь подобна океану, и она прекрасна – беспредметный художник, не ведающий о золотом сечении, а также и о законах симметрии. Конечно, талантливей автора картины «Девятый вал», чья копия пылится на стенке нашего кубрика, – она-то как раз безжизненна: ее театрально вздыбленные, навек застывшие волны – какая угроза, коль все эти маринисты будто заморозили вольную стихию? Красота жизни постигается только интуицией, непредвзятым вкусом, чутьем на прекрасное, будь то красота поступка, блестящее разрешение ситуации, небывалый смысл, вдруг открывшийся в столкновении событий. На эту самую интуицию, которой я не обижен, мы и будем уповать в этом океанском путешествии. На что еще? И вы наверняка заметили, сколь интимное у этого безымянного автора, зовущегося Океан, чувство времени. Будто и он обитатель нашего санатория, где время куда как прихотливо: разумеется, не река, а именно что океаническое – очень уж своевольное и, похоже, трехмерное. Не линия, пускай даже извилистая, а некий таинственный объем…
Ну вот, наконец-то, я ждал этого вопроса. Кто, спрашиваете, меня назначил капитаном? Мог бы ответить горделиво, что тот же самый, кто меня назначил к существованию. Но лишь напомню, неписаный закон нашего санатория: кто первым встал, того и тапки. Что в переводе на язык цивилизованных французов: кто палку взял, тот и капрал. Хорошо, начнем с конца: кто против? Ты против? Так, понял. Кто еще? Ага, и эти двое. Выходит, троица из мореходной палаты, самой вонючей из всех: знаем, кого здесь кличут матросами. Предлагаете демократические выборы, прямые, равные и тайные? Никак не ожидал, что вы демократы, господа Нельсон, Канарис и Колчак. Видать, в нашу эпоху даже адмиралы не защищены своим чином от опаснейшего демократического поветрия. Тут все равно не найдется такого психа, чтобы за вас проголосовал прямым и тайным. Еще флагман я бы вам доверил, но не кораблик нашей мятежной мечты. Другое дело – Колумб! Но в санатории не осталось ни единого: последний Колумб захлебнулся в ванне во время лечебных процедур.
Не только у вас, но и у меня самого нет выбора. Лишь моя мысль еще не до конца извратилась в соответствии с ложными путями нашей извращенной квазиреальности, я один из всех вас, вопреки многим разочарованиям и жизненным катаклизмам, сохранил веру в будущее. К тому ж меня еще в нежном детстве настигло трагическое чувство, что я единственная в мире живая душа и весь этот мир изобретен мною, оттого именно столь несовершенен. Казалось, что я лично – автор всей мистерии жизни. В дальнейшем (и до сих пор) я находил всё новые аргументы в пользу той не по годам зрелой гипотезы. Это ныне почти моя очевидность, которой вам, господа фантомы, нечего противопоставить, кроме бессильных слов и нудных силлогизмов. Вы меня все равно не переубедите, коль для себя самого я единственный субъект жизни, то есть, можно сказать, привилегированное существование, а вы все, в итоге, персонажи моего романа, обогащенные или обедненные моей фантазией; вехи моей судьбы, ее зигзаги и противоречия, – а может быть, различные ее варианты. Сколь я ни отгораживаюсь от людей и жизни в целом, все-таки не так уж резко очерчен. Сквозь мою оболочку так и норовят прорваться соседствующие и соседствующее, – мой островок открыт бурям и всем ветрам современности. Да и собственные мои чувства и мысль будто простираются до самого горизонта, так что я всегда рискую затеряться в океане чужого, – да еще к нашей жизни всегда норовит приблудиться какой-нибудь бродячий сюжет и все там переиначить. Если честно, то я б и вообще предпочел пуститься в плаванье в одиночку, но жизнь навязчива, как случайный знакомец. Забреди в любую даль, и все равно окажется, что хоть частицу родного навоза унес на своих подошвах. Так что, дорогие призраки, выраженье моих комплексов и личных проблем, постоянных сомнений, зыбких эмоций и упорного чувства, внутренние оппоненты, въедливые будто демоны, короче говоря, все ненадежные, но и ненапрасные спутники моей жизни, приглашаю вас на свой столь же призрачный корабль. Я капитан, и – точка!
И вот еще важнейший вопрос: как назовем наш корабль? Я всю голову сломал в поисках мало-мальски пристойного названия. Может быть, вы, друзья по несчастью, что-то дельное предложите. Так-так, «Надежда», «Порыв», «Искатель», «Непобежденный», «Независимый»… Сколько патетики, господа адмиралы! Вот и мне в голову приходили такие же пошлости. Давайте еще! «Упорный», «Вдумчивый», «Сосредоточенный», «Непредвзятый»… Это получше. «Стремительный»?.. А вот это ни к селу ни к городу… точнее будет «Медлительный», – зачем торопиться?.. Так и знал, что бесполезное дело. Как сами видите, ни одно определенье не подходит, – я даже пролистал до последней страницы словарь эпитетов. Видно, кораблю дураков и не подобает как-либо именоваться, ибо цель дурацкого путешествия – туманна и переменчива. Мы тут все анонимные психи, так пускай же и корабль останется анонимным, – верней, каждый волен его называть по-своему.
А теперь, друзья, все возьмемся за руки и будем раскачиваться, изображая океанские волны. Это необходимо, чтоб создать настроение и немного разогнать сюжет, который иногда задремывает. Старайтесь, дружно взметайте волну до небес, это же океан! А то выходит мелкая рябь, достойная черноморской лужи. Так, так! Теперь хватит, уймитесь же, наконец, а то волна, глядишь, и захлестнет кораблик. У меня уже голова пошла кругом от этой бортовой и килевой качки, – если честно, меня раньше мутило даже и на речном трамвайчике. Мне, человеку неукорененному, всегда было важно под ногами чувствовать твердую почву. Но подчас надо и рискнуть.
Куда мы поплывем? Это вопрос по делу. Разумеется, вас приглашаю не в какой-нибудь заграничный круиз. Сами знаете: я человек тотальной мысли и всеобъемлющего чувства. Редко делаю ставки, поскольку не игроман, но, коль уж делаю, то ставки роковые. Да и чего нам терять, если жизнь давно уж не жизнь, а сплошное существованье. И отчаянье поддует нам в паруса. Мой друг Франсуа, ты опять про волшебную бутылку? Стоит ли ее искать за тридевять земель? Знаю: ты б удовлетворился и самой обычной, но это справедливо, что в нашем убежище сухой закон, – мы все и так будто пьяные. Куда стоит плыть по морю вечности? Отвечу сразу и прямо: Острова Блаженных, где поныне и присно царит Золотой век, – вот единственная цель достойная морехода-философа. Вынужден признать, что к ним не проложены морские пути. Я прилежно изучил все карты – от самых древнейших времен до новейших. Среди них попадаются весьма любопытные, к примеру, с точным рельефом освобожденной от льдов Антарктиды задолго до ее открытия. Но ни единый из древних мореходов не дерзнул обозначить на карте острова совершенной жизни. Однако на старых картах много белых пятен и к тому ж они заляпаны пальцами капитанов, штурманов или просто романтиков. Возможно, имеет смысл ориентироваться именно по этим сальным следам чужого любопытства, но я в этом не уверен. А на современных-то, бескрылых, строго реалистичных, уныло подробных и предусмотрительных картах уже ни единого белого пятнышка, что теперь делает профессию географа просто комичной.
Также я внимательно пролистал записки мореходов да и вообще самых разных путешественников. Такое впечатление, что путешественники давних лет сплошь врали или, скажем мягче – фантазеры. Страна Псоглавцев еще не самая экзотическая их выдумка. А возможно, очутившимся в непривычном и чужеродном пространстве, им всякий раз бог знает что мерещится. Однако о Блаженных Островах даже эти выдумщики – все молчок. Новое время, рационалистичное и склонное к доктринерству, изрядно окоротило людскую фантазию, заменив простодушные выдумки чистосердечными заблуждениями идеологов, которые в любом сообществе дикарей стали прозревать нами, то есть людьми цивилизованными, утраченный Золотой век. Вот эти-то теоретические заблуждения нам и вышли боком в отличие от безобидных фантазий моряков и землепроходцев прежних времен. Просто безумие и даже, я б сказал, умственное извращение, людям, укрощенным шестью уже тысячелетиями цивилизации, знающим назубок все десять заповедей (пускай только у немногих достает воли их исполнять) да еще множество норм приличия, предпочесть какого-нибудь троглодита! Мол, человек от природы хорош и только испорчен цивилизацией или, там, какими-то общественными отношениями. Уж не буду напоминать, к скольким зверствам привела эта с виду благолепная и гуманистическая теория. И правда, недалекому идеологу лично я предпочту троглодита. Я ведь не впадаю в противоположную крайность, не утверждаю, что дикари намного порочнее нас. Взять даже людоедство, но не дикое, не бессистемное, а ритуальное, то есть в полном смысле культурное и культовое, необходимое для равновесия данного социума, – в отличие от нашего бесчинного и ныне вовсе не ритуализированного криминала. Ну съедят одного-двух за год, утолив свой групповой садизм, зато больше никаких преступлений – ни убийств, ни воровства, ни грабежей, ни прелюбодеяний. Это мелочь в сравненье с тем, сколько гибнет в большом городе от хотя б одних только дорожно-транспортных происшествий, – а у дикарей, к тому же, ни педофилии, ни серийных убийц, что бич современных городов. Вовсе некстати забыта основополагающая истина любой из религий и даже суеверий, гласящая, что человеческая душа изначально есть арена вечной битвы Добра и Зла. Ох, как я чувствую в себе боренье этих космических и космополитических сил, из которых каждая тянет в свою сторону, подчас мою душу буквально раздирая напополам.
Вот и нынешние этнографы с тупым упорством нас пытаются убедить, что аборигены на своих островках или просто в джунглях живут словно до грехопаденья – нагие и безгрешные. И это ученые? Никакой научной объективности, только новомодная политкорректность! Иногда ведь они проговариваются, что эти якобы простые души, ведущие «естественное» существование, полнейшие неврастеники, панически боящиеся колдовства, сглаза, дурных примет и прочей подобной чуши. Я уж не говорю об их кровожадных идолах и, все-таки надо признать, довольно зверских, у нас давно изжитых обычаях вроде охоты за головами и дурной привычки закапывать в землю живьем стариков и младенцев… Да, профессор, отчасти я с вами согласен: и нынешний так называемый цивилизованный человек тоже падок на всякую мистическую дребедень. Впрямь многие сейчас верят в терапевтическую магию, любовный приворот и доверяют шарлатанствующим пророкам. Это лишь говорит, что мы так и не изжили наследье тех голозадых времен. Но кто сказал, что цивилизации дикарей непременно юные? Ведь за некоторыми века пусть не слишком бурного, но все же развития. Приглядись к такой цивилизации внимательно и непредвзято, окажется все примерно как и у нас: боги чуть живы, обряды пусты, общественные ритуалы набили оскомину, все шаманы сделались пустобрехами.
Короче говоря, об Островах Блаженных, где скудеет до конца беспощадность времен, где запечатлен безмятежный век, словно отлитый из чистейшего золота, признаю, нет мало-мальски надежных свидетельств. Только и остается нам доверять смутным преданьям, мифам и древнейшим легендам, а главное – моему всепобеждающему чувству, взыскующему цельной жизни. Неслучайно ж родился ностальгический миф, отсылающий к детству человечества, о совершенном острове, где молочные реки с кисельными берегами?.. Ну друг мой, Платон Иваныч, при чем здесь Атлантида, какой там Золотой век? Уж тебе ль не знать, что это лишь философская выдумка, сухая абстракция, едва ль не первая из социальных утопий, от которых сплошные беды. А в наши дни Атлантида стала вроде как миф общественного сознания, типа снежного человека, летающих тарелок и какой-нибудь там чупакабры. Искали ее, искали – и что, нашли? Да и не хотел бы я жить в этом твоем тоталитарном раю. Ему даже предпочел бы двух-трехнедельный рай для пузатых богатеев с их длинноногими сожительницами под названием «все включено», который сулят современные путеводители и туроператоры, – на рекламных буклетах какие-нибудь Канары смотрятся Островами Блаженных. Впрочем, со всеобщим ростом благосостояния, такой четырехвездочный раёк теперь доступен и среднему классу. Но шутки в сторону! Напрасно ты, Магеллан, мне подсовываешь свою карту. К чему она? В мореплаванье я все равно ни бум-бум, – перепутаю даже норд-ост с зюйдвестом. Но зато я ведь чувствую, что от Золотого века к нам тянется золотистая нить, тонюсенькая, едва заметная, но прочная, неизбывная среди всех исторических превратностей и теперешнего неустроя. Она и станет для нас путеводной. И наше отчаянье будет нам поддувать в паруса. Поплывем же почти наугад, – мало ли что по пути отыщем. Ну, если не Острова Блаженных, то хоть откроем какую-нибудь свою америку. Как ведь и большинство колумбов ищут одно, а находят вовсе другое, куда более драгоценное. Точная цель и по-военному поставленная задача обедняет путешествие, которое обязано ее само нащупать. А из своей карты ты сложи, Магеллан, еще одну бумажную лодочку, будет для нас вроде спасательной шлюпки. Полный вперед! И нам пора закончить день, а то он растянется до бесконечности, как уже не раз бывало.
Второй день путешествия
С добрым утром вас, господа, мои навязчивые спутники. Утро воистину доброе, будто одна звонкая пронзительная нота: я на миг откинул штору и был целиком овеян благодатью природы – здешних холмов, вздымающихся, будто волны, и перелесков, так похожих на острова, меж которых пролегает наш океанский маршрут. Был ошеломлен, едва не был смыт каким-то буйным половодьем жизни, потому благоразумно поспешил вернуть нашей обители ее исконный полумрак. Как вижу, все в сборе, – конечно, имею в виду лишь горстку мореходов, а не целиком человечество, хотя готов вещать орби и урби – тогда продолжим свою игру. Слово «игра» тут не звучит оскорбительно и вовсе не принижает мою затею. Что в нашей жизни не игра? Беда в том, что люди в основном бездарные актеры, которые и самих-то себя играют натужно, с перехлестом, как в провинциальном театре, где трагик рычит, первый и второй комики оба кривляются, неврастеник бесится, инженю сюсюкает, благородный отец уж так благороден, что делается тошно; выходит балаган вместо пронзительной драмы. А вот детские игры – это всерьез: они приучают маленьких дикарей ладить друг с другом и вообще воспитывают навыки, необходимые для будущей жизни. Про океанские волны говорят, что они «играют», – они-то играют, а каково мореходу? Что уж говорить, про всю жизнь – могучего, неутомимого игрока, которого мало кому удалось обштопать? Да и удалось ли? Я себя иногда чувствую щепкой, утлой лодочкой, которую волна взметает на свой высочайший гребень, а затем будто обрушивает в преисподню. Все мы какие-то странно горделивые жертвы этого океана, что вовек непознаваем. К счастью, иногда он бывает не только великим, но и тихим, иначе б уже вконец истрепал и растрепал наши не такие стойкие, как надо бы, души.
Спрашиваешь, юнга, о какой я игре? Поздравляю: ты уже смолоду осенен милосердным Альцгеймером, великим врачевателем нашей совести. Что, и вы все уже позабыли вчерашний день, когда я метал пред вами морской жемчуг целыми пригоршнями? Впрочем, время тут и впрямь пространственное да еще, как мы знаем, по-женски непоследовательное, – точно помню, что на прошлой неделе было семь пятниц. Разумеется, средь его просторов легко перепутать вчера и завтра, – а мне иногда кажется, что я живу разом во всех временах[10]. Но так ли это важно, коль оно по капле изливается в море вечности? Потому я теперь сэкономлю слово, не буду повторять свою убедительную речь о пользе и даже необходимости морских путешествий, да я уж и сам позабыл ее, – только вам напомню, что мы на корабле и наш корабль уже плывет. Не так существенно: из вчера ль в завтра – или наоборот? Меня даже угнетает череда дней, неизбежно утекающая из прошлого в будущее, как та самая река, куда не вступить дважды.
Простите меня, господа, если нынче запутаюсь в мыслях или даже вовсе буду нести околесицу, – хотя знаю, что у меня вообще не хватает сдержанности в мысли и слове. А этой ночью еще и отвратительно спал, – да меня уж десяток лет как мучит бессонница. Таблетки, которыми тут щедро пичкают, тоже не дают вовсе отрешиться от дневной жизни. Ввергают в полусон, где не царят глубочайшие символы иль воспоминанья о будущем, не брезжат прозренья, не создаются хоть эфемерные, но вдохновенные творенья, внушенные нашим ночным гением, а будто мается промелькнувший день в каком-то абсурдном изображенье или воспоминанья о мелких промахах слегка покалывают совесть. Кажется, словно бурчит в желудке непереваренным соседнее прошлое. Короче говоря, существованье нисколько не глубже, не сокровенней, не откровенней дневного, загроможденного высохшими, словно мумии, а прежде царственными символами. Только уже под утро меня наконец укачали морские волны. Но стоило мне окунуться на миг в пустую ночь, блаженно-беспросветную, где нет ничегошеньки – ни надежды, ни отчаянья, – сулящую хотя бы краткое избавление от себя самого, от необходимости быть, как меня разбудили сирены. Нет, не птицедевы своим сладкоголосьем, а ревущий вопль с соседнего полигона, как знак войны, несчастья, отчаянья – тревога, сулящая неопределенные беды. Он так досадно вспугнул было обставшие пустоту моего сна виденья, несущие глубокий, но и пугливый смысл, до которого можно дотянуться лишь только на самом краешке забытья…
Да, ты прав, осторожный Фома: истинное безумие отправляться в путешествие без карты, без руля, ветрил, компаса и каких-либо навигационных приборов. Все ж, надеюсь, что по пути нам приоткроется таинственное значение нашего порыва в неизведанное, которое может оказаться и умопомрачительно сложным, и самым простейшим. А терять нам уж точно нечего, поскольку все мы тут жизненные банкроты. Лишь сохранили суверенное право на любой безумный поступок. Здесь, в нашем санатории, который больше напоминает дурдом, а то и концлагерь, – чересчур тут много насилия, хотя и остались далеко в прошлом столь дикие методы «лечения», как влажная укрутка, инсулиновые и электрошоки и тому подобное варварство. Однако насилие психологическое еще, наверно, хуже физического. Это ж полный произвол по три раза на день вкалывать здравомыслие прямо нам в задницу. Но не помню, что кого-нибудь излечили от божественного безумия, – то есть так и не удалось погасить теплящуюся в каждом из нас искру гениальности. А может быть, любой смысл и вообще-то банален, этот фетиш человечества? Кажется, наш век изгваздан или пошлыми, или фиктивными смыслами и вообще-то забит под завязку всякой бестолочью и паскудством. Смысл сам по себе мало чего стоит, – надо еще им умно распорядиться. Скажу, между прочим, что в наше время, когда жизнь безумна и фантастична, здравомыслящие люди как раз наименьшие реалисты. Нет, мы с вами не какая-нибудь банальность или всеобщее место, а свободные люди, имею в виду – внутренне: учитывая нашу жизненную непригодность, никакие силы, власти и авторитеты с нас никогда не взыщут за ошибку, запинку, заблуждение, неверный курс, неточное слово да и за любую чушь и нелепость. Всякое шутовство нам простится за даже мелкую жемчужинку истины.
Но вот за нашу игру, наверняка не входящую в список рекомендованных Минздравом, с нас, думаю, взыщут. Сами знаете: здешняя администрация в любой самодеятельности подозревает революционный заговор, да и вообще дух вольности ей претит, и, к тому ж, они везде видят происки мировой закулисы, – а к чему нам лишние неприятности? Поэтому, товарищи, следует соблюдать конспирацию. За нее ответственным стоит назначить кого-нибудь из палаты революционеров. Я-то, конечно, не подхожу, поскольку иногда слишком громко мыслю, так что медперсоналу удается подслушать мои сокровенные думы. Предлагаете Че Гевару? Но, Че, ведь ты плохой конспиратор, излишне болтлив и чистосердечен, чересчур у тебя пылкое сердце. Как помню, пять твоих заговоров было тотчас раскрыто, – сам же о них трепал любому встречному, включая нянечек и санитаров. Вот Азеф, он настоящий иезуит, по ведь предатель по натуре. Наверняка и нас бы предал. Но, к счастью, он уже три года в кататонии – замер, как статуя, в своей палате, видно, так и не решаясь сделать выбор между охранкой и революцией. Ленина и Троцкого, если помните, полгода как выгнали из нашего санатория, признав симулянтами; они теперь, – правда, под другими фамилиями, – заседают в Госдуме от системной оппозиции. Выходит, теперь лучший из нас революционный конспиратор это Карлос Шакал, несмотря на свой латинский темперамент. Да-да, я тебя узнал, несмотря на фальшивую бороду, парик, черные очки и накладные брови. Глаз у меня наметанный, умеет разоблачать любую видимость. Кто за Карлоса? Так, решено! Общее молчанье – знак согласия. Приступай, старина, не мне тебя учить практической конспирологии. Не знаю уж, как там у вас принято: тройки, пятерки, явки, пароли, схроны и еще фиг знает какие хитроумные уловки.
Вообще-то здесь давно надо бы устроить небольшую революцию или мятеж, по крайней мере. Пускай Минздрав – или как он теперь называется – отменил карцеры и смирительные рубахи, но воровство тут у нас беспардонное. Какая наглость: давать нам котлеты с могильными червями, от которых несварение желудка, а потом еще издевательски называть засранцами, – по этому поводу я уже неоднократно обращался в Европейский суд, но до сих пор не получил ответа. Однако стоит учесть исторический опыт: революция – это лишь миг свободы, а затем вакханалия, попранье всех человеческих и юридических норм. Я, отчасти консерватор, по крайней мере враг анархии, убежден, что надо беречь даже дурные институции, – пусть они самое ветхое, драное пальтишко, но сквозь его прорехи зияет уж стопроцентный троглодит. Каждый из нас даже и про себя не ведает, на какие он способен зверства, если б не полиция, прокуратура, суд, вся властная вертикаль и общественное мнение. Любая революция – тщетный порыв к Золотому веку, а на деле всех отбрасывает в пещерный. К тому ж, как известно, она маньякальная, серийная мать-детоубийца. Надо признать, что и, в принципе, человеческая история не знала ни единой эпохи блаженства. Добросовестный ученый ее описывает как историю всяческого насилия и гуманитарных катастроф. Правда, меж историками попадаются фантасты, всячески разукрашивающие период, ими избранный для научных штудий, – а может быть, в него даже и чистосердечно влюбленные. Почему бы и нет, коль он их неплохо подкармливает?
Друзья мои, уверяю вас, революция – не выход. Уж я-то знаю, сам когда-то был бунтарем и талантливым демагогом. Старожилы помнят, какую мы тут лет десять назад развели демократию. Я при поддержке младшего медперсонала был избран председателем совета, – уже не помню, как он точно назывался. И что в результате? Мой общественный пост оказался чистой фикцией. По сути, никаких полномочий, – как тут справиться с анархией, произволом психов буйных над законопослушными? Понятное дело, все кончилось диктатурой, не кровавой, а какой-то невыносимо занудной. А я лишь приобрел ценный опыт заблуждений и разочарований. И вот теперь, с его высоты утверждаю, что только безответственные придурки пытались лечить историю хирургическими методами. Люди же ответственные, мыслящие, только угрюмо ворчали себе под нос, ругая всеобщее паденье нравов, или, в крайнем случае, сочиняли умные книги, предвещая крах современной им цивилизации. Но если это считать терапией, то она еще бесполезней: либо эти с виду чисто научные труды, возбуждали самые разнузданные страсти, либо же они пылятся на книжных полках, доступные лишь кучке ученых или полуученых педантов, – точно как истории наших с вами болезней в здешнем архиве. Но, в отличие от нас с вами, мировая история – безнадежный больной, уже агонизирующий, которому не помогут никакие гуманистические припарки, таблетки здравомысленного реализма и критические уколы. От нее уже так и несет запахом смерти, как от здешнего морга, сколько б ни суетились гуманисты, доброхоты и всевозможные волонтеры. Тут я солидарен с ныне модными теоретиками-пессимистами, которые будто пребывают в какой-то вялотекущей депрессии иль многоречивой апатии. Их весьма авторитетное мнение для меня лучшее доказательство, что моя неприязнь к современности – не просто старческое брюзжанье.
Даже символика блаженства отлетела от нашего горького века. И глядите, как скачут биржевые индексы, суля неминуемую катастрофу; уже иссякает нефть, которая будто кровь в жилах мировой экономики. Но мы, отчаянные и отчаявшиеся мореходы, выбираем жизнь, – иль она сама нас выбрала. Избираем единственный выход – удалиться от истории вовсе: от нее отплыть подальше океаном вечности в поисках внеположного ей Золотого века. Корабль плывет, значит, мы уже сделали выбор – предпочли морское мирскому, все лишнее оставив на берегу, чтоб отыскать девственную землю в отличие от века сего, уставшего, изверившегося. Да, это побег – тот самый, что перегонки со смертью. Все мы тут повязаны даже не одной ниточкой, а многими, – и напрасно враждуем. Кажется, люди рядом: дышат, сопят, храпят, страдают. Но откуда ж тогда неизбывное чувство одиночества? Ведь предстоим общей судьбе. Разве кто-нибудь из нас бессмертен? Ты, Мафусаил? Вряд ли. Ты, конечно, самый давний пациент нашего санатория, пересидел не один десяток главврачей и завхозов, но у меня-то глаз наметанный, уже разглядел в твоем облике будущую посмертную маску, значит, наша черная матушка и за тобой охотится. Впрочем, если жизнь незначительна, то и смерть нетрагедийна. Какие у нас тут события? Лишь мелкие склоки да грошовые тяжбы, – не отстаиванье каких-либо принципов, а больше от скуки. Много мы тут пережили смертей, и что? Посудачили пару дней в курилке – и забыт покойник, даже если был яркой, заметной у нас личностью. Вот Агасфер, он, видимо, и впрямь бессмертный, судя по тому, что у него душа холодная и Бога он не боится. Однако с ним нам не по пути. Агасфер – пешеход, хочет сам прокладывать маршруты, не доверяясь своевольным морским течениям. Уже пару лет я его не встречал ни в столовой, ни в кают-компании, ни на спортивной площадке, ни на собраньях и тренингах. Будем верить, что хоть ему-то побег удался, хотя, что толку в его бесцельной и бесконечной растрате пространства и времени? Мы же с вами обретем общее бессмертие в совершенном непроистекающем веке. Потому – свистать всех наверх и полный вперед!
Третий день путешествия
Друзья мои, вольные или невольные спутники, приветствую вас на палубе своего корабля. Честно говоря, команда у меня довольно вшивая. Никакого морского шика, которым щеголяет даже самый зачуханный салага-матросик. Посмотрели б на себя со стороны, вам бы стало тошно, – будто некая цирцея вас уже успела превратить в свиней. Но и сам я, наверно, смотрюсь не лучше. Чему тут удивляться? Лишь отбросы нынешней цивилизации способны на благородное безумие и какой-то вдруг неожиданный выверт судьбы, – все другие окончательно безнадежны. Да уж, вовсе мы непохожи на морских волков. Хоть скроить бы тельняшки из матрасов, но, боюсь, нам завхоз устроит взбучку, а с ним лучше не связываться. Еще отправят в палату буйных.
Не обижайтесь, мои непутевые соратники. Какое-то нынче хмурое утро, оттого и дурное настроение – так и тянет на критику и самокритику. Да и утро ли? Знаете ведь и на своем опыте, сколь часто мы попадаем в, так сказать, противонаправленные сутки, которые начинаются с вечера и кончаются поутру. Но разве так уж и плохо идти от сумерек к рассвету? Вы спрашиваете, плывет ли корабль? У меня тоже бывают сомненья: движется ли жизнь вообще или мы все топчемся у своих межей. Бывает и страшное подозрение, что угодил в вековечное сегодня – и завтра уже никогда не наступит. Но вы разве не чувствуете, как наш ковчежец раскачивается на волнах?
Мне иногда чудится, что мы в пространстве, замкнутом со всех сторон, словно кубышка: барочная усадьба, будто вовеки запечатлевшая собственный упадок; сад, безнадежно цепляющийся за свою архитектурную идею, виденья дальних холмов и перелесков – вот и весь наш мир, а за его пределом – вечность, что себя обнаруживает в разнообразных символах. А иногда возникает мысль слишком безумная даже для нашего санатория: может, там, за окном, только лишь декорация и позади нее – пустое место или глухая стенка; или что мы замурованы в вечность, под которую бесполезно подкапываться. Дурацкая, конечно, мысль, но, как я напоминал вам, ни единый побег из этого санатория не удался, даже трудно сказать почему, – кажется, довольно просто обмануть нашего кривого охранника, потерявшего глаз, как он утверждает, в какой-то горячей точке. Но я уверен: лишь только целиком наше пространство может покинуть свое насиженное и загаженное место в поисках еще не освоенных земель.
Прислушайтесь, господа, – океанская музыка сейчас элегична, и одновременно величава. В древние, нетехногенные времена даже танцевальная миниатюра звучала, как молитва. В ту стародавнюю пору казалось, что музыка больше человеческой жизни, а нынешняя музыка мельче. Даже трудно представить, как она, прежняя, помещалась в одном человеке, ее творце, коль даже единственная великая симфония способна охватить и поглотить весь мир целиком, – мой восторг от великой музыки уж точно бывает превыше меня, готов разорвать мою душу. А нынче – музыкальный кризис, значит, и людская душа находится в критическом состоянии, поскольку музыка ее наиболее точное выражение. Теперь это либо вовсе не мелодичный хаос вышедших из повиновенья, осатаневших звуков, либо бесцельный грохот в потугах изобразить величье или некую глубину, но без истинного чувства – лишь схема экстаза, ужаса или, допустим, энтузиазма. Это я про ошметки классики, о попсе и говорить не стоит, хотя, надо признать, она милосердна – или идет навстречу самым, так сказать, расхожим, теплым чувствам, или подхватывает душевные ритмы заурядного человека…
Какие-то вы хмурые, друзья мои. Вам что, не по нраву элегия, вы ищите бури? Накличете рано или поздно. Говорю ж: океанское путешествие – это всегда вызов судьбе. Океан суровый наставник, испытатель мужества, учитель свободы, не нам с вами поучать его. Коль разыграется, то уж не ведает снисхожденья, он весь – отрицанье ущербного гуманизма, он и спаситель, и губитель. Он экзистенциален, сплошной порыв безо всякой рефлексии, единство сущности и существования. У кого, скажите, хватит таланта воспеть его, не захлебнувшись словами? Гляньте в иллюминатор – влажный туман подернул всю окрестность. Тяжелые тучи плывут назад, будто вспять времени. Конечно, в этой нашей вселенной не иссякнет движение, – даже в ленивые, тухлые времена, – пока она вся целиком не канет в черную дыру, с собою захватив наши смятенье, упованья, восторг и муки.
Кто из нас, ребенком, когда еще хватало досуга глядеть в небеса, не пытался разгадывать облачные ребусы? Смотрите, вон то облако подобно ангелу, но с хмурым или даже грозным ликом. Вон то, лохматое, раскидистое, похоже на захромавших коней Апокалипсиса. А это вот, кучевое, самое верхнее, уже не хмурое, как другие, а будто осиянное немеркнущим светом, в точности – Нерукотворный Град. Однако не слишком доверяйте облакам, это не указанье, не пророчество, но только иллюзия, переменчивая игра атмосферных явлений. Один миг, и нет уже ни ангела, ни Града Небесного, а всё новые преображенья водяных паров и перебежек солнечного света. Вместо коней, вороных и бледных, теперь будто огромный кит величественно проплывает над верхушками деревьев.
Говорят, киты и прочие дельфины поумней нас, – их мозг, если верить ученым, сложнее нашего, а уж его размер и сравнивать нечего. Но что есть ум, какой меркой его измерить? Не знаю, как ум, но, может, высшая китовая мудрость в том, чтобы не создать цивилизации, существовать вне рукотворного, избежав превратностей истории, лишь во власти своей личной судьбы. Так и видится, как вязнет в этой обильной плоти средь белков, жиров и углеводов, там блуждает, одинокая сосредоточенная мысль. Ты, Иона, говорят, был китобоем, пока этот промысел на запретили международные гуманисты. Ну и как, ни разу не дрогнула твоя рука, заряжая гарпунную пушку, или чем вы там уничтожали китообразных? Ах, это сплетни, ты вовсе не китобой, а пророк? Ну разумеется, – наш санаторий весь заражен профетизмом. Я и сам до поры себя мнил пророком, хотя бы карманного или, точней, кухонного масштаба. Так значит, ты побывал в чреве кита, – хотя бы в своих безумных видениях и сновидениях. И как, обнаружил там его душу – или один только мрак кромешный? Доступен ли он Божьему гневу и Божественной Благодати? Молчишь? Понимаю: какое тебе дело до сокровенной и чужеродной души Лефиафана? Мы ведь все так глубоко закопались в свою собственную, что для нас и душа соседа по палате, с которым выхлебал не одну сотню ведер здешней баланды, – сплошные потемки.
Так вот я тебе скажу: у китов наверняка есть душа, каковое понятие наверняка шире психологии. Да, они избежали истории, государственности, градостроительства, литературы, искусства, которые всегда растрава сердцу, но трагедия их настигла своими тайными путями. Иначе как объяснить групповые самоубийства? Видели наверняка по телевизору жуткое зрелище: берег, заваленный тушами отчаявшихся китообразных, исторгнутых из океана их существования. Такое даже для человека редкость. Могу припомнить только сектантов в дебрях Амазонки или каких-нибудь русских мракобесов. Уверен: у высших, по крайней мере, животных есть душа, – возможно и религия, хотя бы примитивная, языческая. Моя, например, кошка не только чувствует обиду и ласку, но будто шаман общается напрямую с местными божествами и мелкими демонами[11]. Чтоб избавиться от душевной муки, надо и впрямь низойти до трилобита или какой-нибудь глисты…
Ты что, боцман, взвыл, как сирена или маяк в ночи? Так же тоскливо. Переживаешь трагедию морских млекопитающих или своей собственной души, невозвратно ступившей на путь эволюции? А ведь знаешь, что мысль моя пуглива: от громких звуков, неосторожного оклика может потерять курс, запутаться в частностях или кануть в глубину, где дремлет наша неторопливая мудрость. Ах, это пароходный гудок! Что ж, значит, ты успел заразиться духом странствий. Могу это лишь приветствовать, хотя парусник моего-то воображения беззвучно скользит по водам. Глядите, как за окном так же тихо проплывают сельские пейзажи. Отдаленье скрадывает неказистые мелочи, – даже несколько жаль тех шероховатостей, что любое творенье наделяет человечностью. И все-таки удивляешься, как талантлива природа: здесь каждое дерево, любой кустик, любой холмик именно там, где они должны быть. Ты будто в музее, где хранятся одни только шедевры. Талантливость природы тут побеждает и людскую бездарность. Не противоречат природе полосатые нивы, мелкие домики, даже телеграфные столбы, – и человечки вдалеке вовсе не похожи на наше многострадальное крестьянство, а напоминают каких-то умело изображенных пейзан. К нашему походу они непричастны, как и вообще равнодушны к великим свершеньям. Они редко участники, чаще жертвы истории, которые и так существуют в некоем подобье вечности – неизбежном коловращенье сезонов.
Наш корабль плывет, хотя и незаметно для мореходов. Все потому, что мы пока еще среди нам привычного. Кругом знакомые пространства, ухоженные людским попечением и укрощенные нашей психологией. Столько лет мы уже наблюдаем окрестности, что их будто зачаровали, сделали подобьем натюрмортов: испещрили, что ль, какими-то индивидуальными метками да еще своей фантазией довели до совершенства. Даже будто попали в сладкий плен к этому дивному пейзажу, вроде обыкновенному, но где, словно перчик в вегетарианской похлебке, чувствуется крупица гения, осеняющего природу; даже перестали замечать там происходящие перемены. В моем окне уж который год – позднее лето: ни весенних надежд, ни осенней грусти, ни крепкой, умиротворяющей зимы, которую так любил в свои ранние годы. Этот пейзаж мы будто захватили с собой, однако наверняка он когда-нибудь поотстанет. Хотя б когда минуем Геркулесовы столпы, где – край окультуренного мира и дверь в непонятное.
Коль признаться, я всегда был домоседом. Только решимость отчаянья меня подвигла отправиться в путь. А прежде – какие там дальние страны, если даже и на улицах своего города, я остро чувствовал утрату себя? Мысль моя витала в самых различных пространствах, но океану существования, всегда предпочитал уютное болотце хорошо освоенного быта, и я всегда робел, ступая на новые пути. Даже, чтобы до конца приручить собственное жилище, потратил полжизни. Но и когда его приручил, там все равно оставались тревожные, непознанные закоулки. Еще б не позавидовать своей кошке, которая вошла в мой дом сразу полноправной хозяйкой. Как думаете, это моя болезнь или, наоборот, преимущество перед нынешним заурядно благополучным, полностью нормальным человеком? Впрочем, здесь, таких как я, каждый второй. Зато остальные – прирожденные бродяги и неудачливые бегуны. Мне-то, наверно, в нашем санатории самое место, поскольку тут пассивное пребывание не чудачество, а требованье внутреннего распорядка. Но старожилы знают, как я тяжело привыкал к нему, – по ночам выл от ужаса и бессилия так громко, что мне дружно отзывались окрестные псы. Еще бы – кругом невнятные символы, мрачные знаки, пометы чужого безумия, хотя мне и собственного довольно. Сразу очнулись какие-то инфантильные страхи, тревога ранних лет.
Я чисто городской житель, и даже вовсе укрощенная, примененная к человеческим нуждам природа какого-нибудь дачного поселка мне казалась чересчур своевольной. А здесь этот истерический парк, с годами по-своему переиначивший человеколюбивый замысел. Сперва я испытывал страх, в его дебрях обнаруживая остатки иль останки предыдущего существования, смысл которого давно утрачен: загаженные гроты, порушенные беседки, фундаменты и руины уже бесцельных хозяйственных построек. Он мне подчас казался заброшенным кладбищем, и безносые, безрукие, иногда безголовые статуи виделись надгробьями у безымянных могил, – а когда расцветали вон те кусты черемухи за окном, я будто чувствовал сладковатый запах смерти. И к здешнему режиму я привык далеко не сразу, все было – и протесты, и голодовки, и безответные письма в Гаагу о нарушении прав человека. Но потом привык к нашему дому, саду, даже постепенно и к правилам внутреннего распорядка, как мы ко всему привыкаем, как свыклись со своей многослойной памятью, когда вроде б уже прочно забытое вдруг выныривает на поверхность, но потеряв свои причины и следствия, – вырванным из прежней жизни, где оно имело вовсе иное значенье. Пришло время, когда я ощутил этот дом своим, а дома и стены помогают, – да, к тому ж, упасают мир от моих губительных для него фантазий, которые теперь очень редко вырываются наружу. Иначе всему миру мало бы не показалось.
Я трудно с чем-либо свыкаюсь, друзья мои, но тогда уж приклеиваюсь к этому намертво. Выучиваю назубок географию меня окружающего пространства, завожу, пускай не дружбу, но как минимум доброе знакомство со всеми демонами и гениями места, – а вот демон времени меня вечно терзает, выталкивая из обжитой эпохи. Нет, я не притираюсь к местам обитанья и обстоятельствам жизни. Мне их нужно пустить в себя, чтоб они сами там притерлись ко мне и обжились, – в результате их из меня можно выдрать только с мясом. Я теперь един с этим домом и парком, не способен отплыть от них, могу лишь уплыть с ними вместе. Как вот и вас, господа психи, я позвал на борт своего корабля. К людям я привыкаю быстрей, чем к материальной среде обитания. Это пришло не сразу. Было время, когда чужое, непознаваемое бытие у меня вызывало опаску. Чуялся зверь, томящийся в каждой душе, едва укрощенный цивилизацией. Чуялся там и ангел как беспощадный судья моего несовершенства. Казалось, вот-вот по какой-либо причине взорвется всеобщее благообразие и прянут монстры и ангелы из этих растрепанных душ. Впрочем, я был одарен ранней мудростью, уже в юности понял, что люди, исключая каких-нибудь маргиналов и девиантов, очень мало применяют свое психологическое богатство, которого б им хватило, чтоб достигнуть величия в добре и зле. По крайней мере, в спокойные, устойчивые времена их звери и ангелы будто погружены в летаргию. Сами же люди довольствуются горсткой внушенных понятий, однообразных реакций и расхожих эмоций.
Как они простенько мыслят, как банально чувствуют! Я, одаренный психолог-любитель, довольно быстро их раскусил, изучил вдоль и поперек, так что постепенно и вовсе перестал замечать разницу меж человеческими существами. Столь слабо, неконкретно очерчены их натуры, что, кажется, они вообще могут легко обменяться существованием, – они будто ряженые на вселенском карнавале. Да и я сам, сколь ни чураюсь века сего, как его ни избегаю, все-таки подвержен его хворям, ссадинам и болячкам: даже случайные люди ухитряются проникнуть внутрь меня, будто впиться в мои кишки и печенку. Выходит, что во мне помещаются не только обжитые мной иль обжившие меня пространства, но едва ль не вся эпоха с ее многолюдьем. Ты протестуешь, Зигмунд, хотя сам принизил человека дальше некуда? Но вам-то, здешним, это не в обиду. Я ведь добровольно предпочел мир укрощенный миру безумному. Тут у нас едва ли не каждый сам по себе, хотя некоторые все-таки держатся в пределах своего диагноза, многократно описанного в учебниках психиатрии. И мы тут – единое, все на одном корабле дураков, который плывет без руля и ветрил. Как я без вас, коль я даже не до конца уверен – вы ль моя фантазия или я ваша общая? Да и, в принципе, мы тут живем столь тесно и так невольно сроднились, при всем нашем различии, что себя самого можем невзначай перепутать с соседом по палате…
А теперь тихо, тихо… Слышите шорох вроде крысиного? Это к нам подбираются человекообразные крысы. Полундра! Расходимся по одному. Ты, Карлос, прикрываешь отход, – на всяких крыс у тебя нюх безошибочный. Встречаемся завтра в то же время, в этом самом месте.
Четвертый день путешествия
Привет вам, мои терпеливые слушатели, мои не слишком говорливые собеседники! Истинно – молчание золото. В наше время язык как-то перекошен – чем стремишься быть правдивее, тем более коварно завираешься. Какой, спрашиваете, язык? Тот самый, всеобщий, который корень и матрица всей мировой лингвистики и накрепко связан со своей эпохой, – в той же мере правдив или, наоборот, ложен… Глядите, господа матросы – уже не утро, а день в разгаре. Уже не росток очередного дня, а он окреп, пустил корни и плещет ветвями. Лично я давно не интересуюсь, какое число, месяц, год. Мои дни будто замкнуты сами в себе, и в каждом из них заложен свой сюжет, они даже и не повесть, а целый роман, поскольку будто охватывают жизнь с рожденья до смерти. Так важно ли мне, который идет за каким? Уже позавчера для меня сделалось вековечным прежде, как и послезавтра – недостижимым потом. Говорю – «очередной», но мои дни не выстроены в очередь, а будто столпились, – а прожитые свалены в кучу. Лучше сказать: предо мною россыпь непоследовательных и непересчитанных, но, увы, иссякающих дней. Бывают и дни пустопорожние, как орехидички, то есть никак не вдохновляющие, – когда в себе не наскрести и капли жизни. Испытываешь словно душевный дефолт, себя чувствуешь рыбой, выброшенной на берег из океана существования, – бессильно ловишь ртом губительный воздух с самого рассвета до заката, будто поражен бледной немочью века сего. Моя тоска, разумеется, не просто дурное настроение из-за житейской неудачи, она всегда метафизична, – словно мучительно пробивается зуб мудрости, да никак не может прорезаться.
Сперва, товарищи, хочу извиниться, что опоздал. Дело не в том, что пустует капитанский мостик: в пока еще привычной местности корабль плывет сам по себе, надежно держит курс, вопреки нерадению капитана. Обидно, что мы пропустили утро, которое всегда надежда и завязка ежедневной интриги. Но причина вполне уважительная: у меня его просто украли. Врач, тот молоденький, прыщавый, из стажеров, еще исполненный медицинского рвения, мне устроил настоящий допрос взамен обычной душеспасительной беседы. Следователь из него никакой: неуклюжие отвлекающие маневры, какие-то примитивные психологические ловушки, упражнения в школярском фрейдизме, бессильные попытки применить университетские знания. В результате не он меня, а я его раскусил. Хорошо понял, куда клонят его как бы невинные вопросики: не тонул ли я в детстве? не мочусь ли в постель? не страдаю ли водобоязнью? Ну понятно – бросает наживку, чтоб я на нее клюнул. Поверьте мне: что-то они наверняка прознали, эти убийцы в белых халатах. В моей истории болезни указана мания величия, не мания преследования, но уверен, что тут у нас витает дух предательства. А может, главврач за эти годы научился угадывать мои мысли, хотя теперь я стараюсь думать шепотом? Расслышал-таки, наверно, слово «корабль» и мог заподозрить, что у нас тут раденья какой-нибудь тоталитарной секты, вроде хлыстов или бегунов. В общем, друзья, надо быть готовым к любой провокации.
Казалось бы, доктор – самая гуманная профессия, особенно психиатр, касающийся нежнейших струн человеческой души. А они в нас видят врагов. Призывают к сотрудничеству, но чувствуется, что упоены своей властью. У них институтские дипломы, но тут и не пахнет хотя бы просвещенной диктатурой. Конечно, всеобщее образование отнюдь не гарантия гуманизации нравов, но как же пресловутая клятва Гиппократа? А я-то у них на особом счету, – думаю, по той причине, что ни единый из этих «конструкторов человеческих душ» не смог меня одолеть в словесном поединке. Еще бы! Этим неудачникам только и место в провинциальном дурдоме, со смехотворной зарплатой и без перспективы карьерного роста. О повышении квалификации они и думать забыли, – только довольствуются тем, что когда-то вызубрили давно устаревшие учебники и пособия по карательной психиатрии. В отличие от меня, местные доктора и не могут быть в курсе мировой науки, уже потому, что не владеют иностранными языками. А стоило б им почитать иноземных психиатров-гуманистов, которые считают диагноз «шизофрения» террором общества против его самой креативной части. Я вообще-то против безбрежной политкорректности, но в данном случае – за.
Бездарная психотерапия здешних лекарей только расковыривает душевные болячки. О современном психоанализе у них довольно смутные представления, но и они туда же – норовят вытащить из тебя какую-нибудь гадость. Уверены, что и младенец уже похотлив и порочен, – а лучше б отыскивали крупицу добра, таящуюся в глубине наших искаженных грехопадением душ. Вот их и огорчает, что у меня даже сны беспорочны, без намека на похоть, если только не занесет блуждающее сновиденье наверняка из соседней палаты востоковедов: однажды целую ночь снились голые китаянки, в другой раз – вся Камасутра в самых выразительных, тошнотворных подробностях. Сны явно пришлые: в последние годы, посвятив себя переустройству мира, я попросту не имею морального права растрачивать силы на женщин. Я повенчан с самой истиной, которую один здешний гностик, помнится, именовал Еленой, намекая на Елену Троянскую, ставшую причиной кровавой свары на рассвете нашей истории. А юнца, конечно, подставили, – жалко он выглядел со своими фрейдистскими потугами. Я ему даже издевательски предложил прочитать курс лекций по современной психиатрии, которой, впрочем, и сам не очень доверяю. Что это за наука при полном отсутствии общего мнения? Обилье несовместимых теорий лишь изобличает беспомощность данной лженауки пред лицом великой загадки нашей личности. Да у этого парня нет еще и никакого жизненного опыта, – я давно заметил, что в психиатры идут одни аутисты. Он явно зациклен на себе, этот заурядный кобелек, упорно воняющий мужским лосьоном. Ему ль меня понять?
Может быть, нам с вами и неплохо подлечиться, – кому от недостатка здравомыслия, кому от переизбытка. Но стоит ли ждать медицинской помощи от этих амбициозных недоучек, которые сами стопроцентные психи, но впавшие в какое-то нудное, можно сказать, регламентированное безумие? У них та же мания величия, но деловитая. Единственно, что они могут, это попытаться приладить нас к общим местам вконец захиревшего мира. Именно его и стоило бы подлечить, – тут нужны доктора, умеющие врачевать общественные недуги, то есть настоящие, по большому счету, политики. Но где они, – имею в виду именно политиков, а не политиканов? Увы, друзья мои, увы, миром правят бездари, на океанскую поверхность сами знаете, что всплывает. Да и неудивительно – усредненное большинство, которое в отличие от индивида, всегда ничтожно, выдвигает наиничтожнейших.
Не подумайте, что я призываю к полному гуманизму. Власть, разумеется, должна обладать некоторой избыточностью, – ибо, целиком гуманная, изысканно деликатная, она бессильна. Но все-таки ведь обязан правитель, как его ни назови – император, генсек, президент, премьер, вождь племени, верховный шаман или, скажем, главврач, – обладать хотя бы зачатком совести, ответственности, компетентности. Кажется, это самое минимальное требование. Однако у нынешних ни того, ни другого, ни третьего, даже и нет настоящей тиранической повадки. В лучшем случае, разводят какую-то пресную, кислую, гнилую диктатуру. Большинство и не властвуют, по сути дела, а лишь цепляются за атрибуты власти. Как вот и наш главный целитель, уверяю вас, просто марионетка в руках завхоза, который даже никакой не честолюбец, а самый обычный ворюга. Вот доказательство: медперсонал можно критиковать сверху донизу невзирая на лица гласно и публично, даже и в стенгазете, а попытайся разоблачить какие-нибудь финансовые манипуляции или хозяйственные махинации, так тебя мигом закатают в бетон на соседней стройке. Палата правдолюбцев уже наполовину опустела, а мы всё трусливо помалкиваем. Знаем, что наш завхоз беспощаден, когда ему наступишь на мозоль, несмотря на золотой крест во все брюхо, будто наперсный. Разумеется, тут не истинная вера, а род современного язычества. Впрочем, не буду судить, так и не судим буду. Может, связь с Богом через материальные символы для многих прочнее моей, бесплотной, – но не в данном случае. Одна только надежда, что на этого окунька найдется акула, – ведь даже официозная печать возмущается беспардонным воровством в наших медицинских учреждениях. Правда, рука руку моет: сколько уж тут побывало государственных комиссий, а толку чуть.
Но хватит о политике, как местной, так и глобальной. Политика – это наша дурная привычка. А здесь все ж корабельный кубрик, а не интеллигентская кухня застойных времен, когда мы верили, что общественные пороки можно излечить политикой, уподобляясь здешним лекарям-недоучкам, врачующим симптомы, а не болезнь. Политика вся целиком обанкротилась, как «плохая», так и «хорошая», которая и вообще-то всего лишь упаковка. Вот и обнажилась психология, – разумеется, покалеченная самим ходом человеческой истории. А «хорошая» политика даже еще более соблазнительна, чем «плохая», – не говоря уж о том, что она просто скучна. Только нам и остается мечтать о блаженном мире, где вовсе нет политики, власти, обязанностей, как и злоупотребленья правами.
Спрашиваешь, Магеллан, почему я столь категорично и даже нахально сужу обо всем на свете – о людях, странах, государственных устройствах, об истории, географии, философии, науке и мировой политике, хотя уж пару десятилетий сижу безвылазно в нашем санатории, не повидал ни дальних стран, ни гениев современности, ни каких-либо вообще героев нашего века? Да я и прежде не обладал излишним любопытством, – иначе ведь за деревьями не разглядеть леса. Чтоб не прослыть настоящим психом, не стану утверждать, что я лично выдумал этот мир, хотя мысль моя так уплотняет абстракции, что их подчас словно б можно осязать, – то есть до плотности строительного материала, – а категории обременяют мозг, будто стопудовые камни. Допускаю, что мир вымышлен или даже создан каким-то всеобщим или, верней, всеобъемлющим, надличностным разумом, но которому и я причастен. Было время, я искал вожделенный образ гения современности, но сумел обнаружить средь мутных видений жизни лишь основанье своей собственной натуры, – в общем-то, себя самого, если не в осуществлении, то, по крайней мере, в блистательном замысле[12]. Говоришь, Цезарь, что это самомнение? Но диагноз «маниа грандиоза» дает нам с тобой некоторые привилегии.
Я никогда не стремился в эрудиты, даже не разгадал до конца ни единого кроссворда. Не коллекционировал факты, которые противоречивы. Чем знание, куда ведь важней понимание, на которое вполне хватает нашего разума, причастного вечности. Мой-то, видимо, не так уж поворотлив, зато крупномасштабен – иногда способен проглядеть мелкое жульничество, но может заглянуть в самую суть вещей. За годы одиноких раздумий я, поверьте, сумел выудить из вороха фактов не такую уж сложную схему, как правящую поступками индивида, так и лежащую в основе мировых событий. Может быть, мои представления о жизни и впрямь схематичны, но предпочитаю строгую гармонию первичного замысла суматошному становлению. Моя мысль точна, – не прямолинейна, а если можно сказать, прямодушна. Только беда, что наша вселенная, коль верить ученым, кривобока.
Могу подтвердить: как-то я попытался выстроить дом всеобщего уюта, однако не поймал вертикаль, и вселенское здание превратилось в груду щебенки[13]. Вот оно, вернейшее доказательство, друг Эйнштейн, что вселенная и правда криволинейна. Нет, нет, не надо нам читать лекций о нынешнем передовом знании, – оно настолько исказило и логику, и здравый смысл, что от него так и тянет укрыться в нашем санатории. Да, я с тобой, пожалуй, согласен, что физика давно вышла за собственные пределы, она теперь, скорей, метафизика. Но, может, моя ошибка еще была и в том, что вселенскую постройку я возводил хотя не на песке, но на болоте. То есть не сумел найти прочное, базальтово-твердое основание, способное выдержать дом размером со вселенную. Да и где ж найти, если современный мир весь источён мнениями и сомненьями? Но ведь даже и в, казалось, цельные эпохи, когда были однозначны добро и зло, все подобные здания бесславно рухнули, начиная с пресловутой Вавилонской башни. Не исключу, что глобальная архитектура вообще порочна и богопротивна. А нам только и остается каждому выстроить свой шалашик, обустроив его, как удастся. По мне, так, мягко говоря, пакостная перспектива.
Я действительно не видал дальних стран, и вообще никогда не испытывал интереса к пространствам, слишком увлеченный своей тяжбой со временем, – как и наш нынешний путь пролегает скорей во времени, чем в пространстве. А если точней – в пространстве времени. Но это вовсе не значит, что наша планета для меня единообразна, будто кегельный шар. Во мне живут скопленные по крупицам образы гор, степей, пустынь, морей и океанов. Для меня каждый из них – воплощенье идеи: либо грозного величия, либо томительной пустоты, либо беспредельной воли или упоительного произвола. Также я понемногу взрастил в душе и видения стран, обобщенных до символа: во мне живет своя Франция, Италия, Англия, Германия, Испания, даже для капельной Андорры и то находится место. Встреча с реальностью могла бы только разочаровать, а подробности сбивают с толку. Поэтому не рассчитывайте, господа, на познавательные экскурсии, как и на приключения в портовых притонах, – мы избежим берегов. И, друзья, на сегодня закончу. Темень за окном, пора нам по койкам, – сегодня день короток, поскольку начался с середины.
Пятый день путешествия
И вновь привет вам, господа. В счете я слаб, потому как слишком индивидуально воспринимаю цифры, предпочитая другим крутобедрую восьмерку. Но, кажется, экипаж поредел. Говорю предположительно, еще и потому, что при стопроцентном зрении мое внутреннее око, так сказать, мерцает: вот и вы, мои друзья по несчастью, иногда мне видитесь ясно, в мельчайших подробностях, а именно сейчас, как сквозь мутное стекло, – но еще бывает, что попросту блеклыми пятнами на стенах. И все ж подозреваю либо дезертирство, либо начало репрессий. Не удивлюсь, если они установили прослушку. На питание и ремонт сантехники, говорят, что им средств не хватает, – сортир так загажен, что в него зайти страшно; а ведь о состоянии общества, его уважении к людям, надо судить по состоянию кладбищ и общественных уборных. Но на шпионаж, поверьте, у них деньги отыщутся. Да и пускай, – наши бездарные тираны глупы как пробка. Где ж им понять мой замысел, глубокий, как этот океан вокруг нас? Надеюсь, все-таки не примут нашу затею всерьез, сочтут для них неопасным наш символический побег. Могут даже подумать, что я окончательно, непритворно свихнулся. Давно заметил, как сестрички хихикают за моей спиной, а санитары-хамы – так прямо в лицо. А вообще даже и непонятно, зачем они нас стерегут, – кажется, в интересах администрации, чтоб мы все убежали, предоставив ей разворовать до конца еще не сворованное. По-моему, ей выгодней, чтоб мы сохранились только на бумаге – в каких-нибудь списках, реестрах, историях болезни – как мертвые души. Особо разбогатеть, конечно, им не грозит, – на территории парка не бьют нефтяные фонтаны, нет золотоносных жил и залежей каких-либо ископаемых – однако здешнему мелкому жулью все-таки есть чем поживиться.
Но оставим, это все мелочи существования. А вот что главное: когда проснулся утром, я был поражен, какая вокруг звенящая тишь: не шумят деревья нашего сада, не щебечут птицы, не слышно, как плещутся волны вселенского океана. Я даже подумал: а плывет ли корабль, не топчемся ль на месте у своих привычных межей? Поймите меня правильно: я не усомнился в океане, но себя почувствовал от него отчужденным. Бывает, что он представляется не романтичным, а классичным, – вроде уже не великим и не тихим, а скорей ледовитым: замирают вздыбленные волны, будто на стоп-кадре в кино. Вот и сейчас, глядите, ни ветерка – в небесах бездвижно парят облачные айсберги; воздух плотен, как перед грозой, тяжело и угрюмо навалившийся на чуть согнутые верхушки деревьев. Времени будто нет вовсе.
Кстати, на прошлой неделе узнал по радио пугающую новость: ученые теперь умеют скрадывать время, и целиком, и в какой-либо точке пространства. Как-как? Откуда я знаю? Наверно, какие-нибудь новейшие приборы – коллайдеры, лазерная техника. Пока еще им удалось обокрасть вселенную всего на какую-то плевую микросекунду, – но это ведь только начало. А представьте себе, что им в результате удастся вычерпать до последней капли весь океан нашей вечности, сделать то, что под силу ли даже Господу: как неудавшийся набросок перечеркнуть творенье и все начать заново – или не начинать вовсе. Скажи нам, Эйнштейн, возможно ли такое? Ах, ты уже не Эйнштейн, ты сегодня Гейзенберг. Говорят, мания грандиоза не поддается лечению, а тут несомненный прогресс. Так признайтесь, геноссе Гейзенберг, не тайное ль это устремление науки, вымарать из пространства-времени наше мирозданье как порочный, бездарный и вовсе ненаучный проект? Ну конечно, так ты и признаешься! Видите, господа, он только и может ответить банальностью: мол, нет предела научной мысли в нашем все расширяющимся пространстве, пути ее неисповедимы, а общая цель неведома. Знаю, Гейзенберг, ваши тоталитарные штучки: в отличие от Эйнштейна, будь ты не среди нас, а у власти, так наверняка бы предложил для эксперимента с уничтожением времени наш санаторий, как населенный неполноценными, никчемными личностями. И осталось бы тут пустое место, дыра, куда мы канули вместе со своими злосчастными судьбами. Вроде и соблазнительно: черновик можно переписать набело, а все грехи были б даже и не прощены и не забыты, а стали небывшими, – можно и переписать всю мировую историю, похожую на тетрадь двоечника с ее помарками, кляксами, правкой и зачеркиванием. Но я себя не представляю отдельно от своего, может, нелепого, но трогательно беззащитного бытия, от прожитой жизни, дни которой беспорядочно громоздятся за моей спиной, которая, пусть даже самая мелкая, частица мировой истории.
Однако не будем о грустном, друзья мои: наука в наше время развивается быстро, а техника и вовсе стремительно, однако от похищенного мгновенья до полного исчерпанья вечности ей еще предстоит очень долгий путь. И без того история нашего совокупного духа склонна застаиваться, выпадать из времени, – недаром же она заляпана белыми пятнами даже поболе, чем старинная географическая карта. Эти застои, кажется, что глухи и безвидны, как смерть безо всякой надежды на воскресение. И самое худшее, что не определены их сроки, – ведь даже узник в темнице знает, когда выйдет на волю, и считает дни. Это мне напоминает самую бездарную из детских игр «замри-на-месте», когда ты оказываешься целиком во власти какого-то резвящегося юного болвана. Казалось бы, такая пауза нам позволяет оглядеться, верно оценить и себя, и жизнь в целом, вникнуть в ее подробности без суеты и спешки. Но, в том-то и беда, что мир не делается более внятным, а будто вообще теряет смысл, – напоминает мертвое тело, которое, как ни анатомируй, отнюдь не приблизишься к пониманью ушедшей из него жизни. Однако исторические пустоты, повергающие душу в смятение, это и зачистка ментальных пространств от ложных образов и напрасных упований, как общественных, так и сугубо личных. Полагаю, как раз пришло время в нашем общем доме устроить генеральную уборку, – сами видите, какой тут беспорядок и неуют. Напрасно думать, что забившись в свой здешний чуланчик, мы избежим всеобщих бед, – увы, нынешняя действительность воистину глобальна, с этим не поспоришь. Пожалуй, наш мир надо уже весь целиком поставить на капитальный ремонт, – косметический не поможет. Однако дремлет гений современности, способный породить истинно свежую мысль вместо безвольных теорий, которая нас вдохновит каким-то небывалым, освеженным чувством, – да и кто б, скажите, к нему нынче прислушался? Остается уповать на тихие, неброские перемены, что вершатся и в самую пустопорожнюю эпоху, образ которой когда-нибудь сам собой прояснится, хотя б задним числом.
Но мы-то с вами теперь путешественники, а не насельники жизни, нам стоит поторапливаться. Нельзя сидеть сложа руки и ждать благоприятной погоды, – я так сидел годами и, оказалось, бесплодно. Коль ветер не дует в паруса, а кругом одни только веянья, довольно противоречивые, приходится идти на веслах. Понятное дело, это рабский труд, но и заслуга. По молодости доверчивый к существованию, я ждал, что вожделенный плод, как дар благодати разом упадет ко мне в руки, но жизнь мне дарила – во множестве, надо признать, – лишь скудные подарки, словно подавая милостыню. Однако я убедился, что провидение благоволит к любому усилию: щедро вознаграждает даже и бестолковое, но искреннее. Напрасно ты, Магеллан, сейчас дуешь в парус бумажного кораблика, который только символ нашего пути и постоянное о нем напоминание. Все мы тут обленились на дармовых, хотя и небогатых харчах; хуже того – вручили ответственность за свою жизнь нашей бездарной, вороватой, но, в сравненье с прежними, довольно-таки, надо признать, снисходительной администрации. В таком поганом райке наша воля ослабла и ум постится, притом тщетно, вовсе не благоговейно. Так давайте ж наконец себя покажем мужчинами, вместе наляжем на весла. Так, так, еще и еще, до пота, до боли в суставах, до мозолей, до кровавых волдырей!
Мы ж не только душа, но еще и тело. В детстве я был белоручкой, презирал физический труд да и просто физкультуру, как занятия плебейские. Разумеется, был неправ: усилия душевные наверняка родственны телесным или как-то с ними перекликаются. Это известно любому йогу, даже доморощенному. Но недаром и монастырские уставы предписывают ручной труд. Помахали руками – и стало даже не просто легче, а вернулась надежда. Теперь, в данный миг, у меня рождается чувство, что мы в преддверье новой жизни, словно б и вовсе накануне мироздания, – оно все перед нами, цельное, еще не растраченное, никем не расхищенное. Это и тяжкое, но, могу похвастаться, и замечательное свойство моей натуры – переживать, бывает, по десять раз на дню чувство гибели и возрожденья мира. Случается за один день пережить, если не целиком мировую историю, то, по крайней мере, ее ритм – все расцветы и упадки. Так и раскачиваюсь весь день на волнах, не морских, а уж океанских… Извините, господа мореходы, я опять заболтался. Слов у меня полон рот, так и тянет от них отхаркаться и отплеваться. Но редко восходишь к чистой музыке мысли и чувства, – здесь нужно особое вдохновение.
Кажется, друзья мои, своим общим усилием, физическим и символическим, нам удалось преодолеть жизненную паузу. Глядите – солнце было замершее на полпути, вновь покатилось к зениту. Пейзаж потихоньку меняется, хотя и незаметно глазу. Он вроде бы прежний, и все ж в нем копится непривычная странность. Резво колышутся травы, будто играют волны у отдаленных холмов. Он по-прежнему красив, но чувствую – меняет смысл. Я уже не так ему доверяю, как раньше. Этот красивый пейзаж был привычно приятен, – почти физически, как почесыванье пяток. Мы давно исчерпали все его сюжеты, не единожды проиграли на струнах души его симфонию, обильную, но все ж не безмерно. Он умиротворял, но уже не будил мысль, не бросал вызова, то есть не рождал потребности вчувствоваться, вдуматься, обогатить фантазией. А так ли нужна красота, не одаряющая восторгом? Корабль плывет, – за окном пока еще родина, но она скоро обернется чужбиной. Отчуждение родного – это кошмар нашей жизни, горький искус. Но это и возвращенная свобода. Родное всегда манит и кличет, способно и задушить в своих родственных объятиях, то есть низвести наши с вами мятежные, демонические души, способные к небывалому творчеству, до более-менее пристойного человеческого измерения.
Я говорил, что по натуре домосед. Даже и в странствиях, тащу свой дом на закорках, будто улитка. Но уж сколько раз меня обманывало самое родное, тихо, незаметно чем-то подменяя свою прежнюю сущность. Здесь, может, и я сам виноват, уверенный, что лишь я имею право меняться, а благоволенье ко мне всего, что окрест, как раз и заключается в его неизменности. Оттого и тревожное чувство, что вокруг предательство. Да ведь и у вас так же. Каюсь: возможно, я и сам подхватил вирус предательства. Ведь прежде, как и вы, был весь в путах повседневных обязанностей, в той или иной мере подотчетен разным людям – ближним и дальним. Они наверняка объявили мой уход дезертирством. Но что делать, если я вступил в годы наивысшей ответственности перед жизнью и смертью, требующей полной свободы и подотчетности только лишь своему естеству. Это был мой выстраданный разрыв со всем прежним существованием. Я пришел в санаторий в метафорической, метафизической и чисто физической наготе. Тут я надежно припрятан от своего прошлого, – для меня было б невыносимо и бесцельно общаться с призраками былого.
Океанский пейзаж за окном пока еще в легкой дымке. Погодите, друзья мои, он скоро укутается непроглядным морским туманом, в котором, кто знает, какие нас подстерегают опасности и ждут чудеса. Впрочем, чудеса на нашем корабле это почти обыденность, что едва ль не упраздняет само понятие чуда. Да и вообще в этом санатории сколько людей – столько и реальностей. Наверняка избыточно для одной эпохи, даже такой лоскутной, как наша. А ведь у нас не только болтуны и свихнувшиеся словоблуды, не одни Наполеоны, Аттилы, Сталины, Гитлеры и Чингисханы, не только Фурье, Сен-Симоны и Марксы, то есть те доброхоты, что ввергли мир в больший разор, чем все злодеи вместе взятые. Нет, наш санаторий просто кишит Толстыми, Шекспирами, Эйнштейнами, Моцартами, Рафаэлями, Микеланджело, а есть еще и анонимные гении, даже создатели новых искусств и наук, чье новаторское слово так никогда и не будет услышано, – увы, тупо скаредный, притом вовсе непрактичный мир, который уже и не верит ни во что хорошее, отвергает наш дар гениальности. Вот неврученный дар и томится, только растравляя душу. Да и друг друга мы разве слышим? Любой из нас себя упасает от чужих видений, которые тут почти материальной плотности, – возводит стену без единой щелки, чтоб защитить свой непротиворечивый увлекательный мир. А себя самих так ли мы хорошо знаем, коль даже в зеркале нам предстоит не до конца правдивый образ, изрядно подправленный нашим честолюбием?..
Вы чувствуете, господа мореплаватели, что затишье кончилось, ветер крепчает? Стонут, как растревоженные духи зла, вековые липы в нашем парке. Здесь всегда было тихое место, лишь недавно стали прорываться ураганы, круша деревья и грозя нашим стенам. Вот она, глобализация в действии: где-то за тысячи километров, возможно, в цивилизованной стране, нарушили экологию, и уже к нам рвутся беспощадные вихри. Но когда действительность не была глобальной? Наш глобус, поверьте, еще преподнесет нам такие сюрпризы, что все наши умственные потуги окажутся детской игрой: вдруг да иссякнет Гольфстрим, превратив Европу в ледяную пустыню, и она уже не сможет распространять на весь мир свою вяло-корректную, сытую цивилизацию, – но для меня б это стало крушеньем, ибо моя душа воспитана Европой. Или, например, переменятся магнитные полюса, сбив все направления, перепутав север и юг, – или мало ли еще чего? А сейчас – как бы нам не сесть на рифы чьих-либо утопий, теорий, умственных спекуляций, неосновательных соображений и чистосердечных убеждений. Нет, милорд Кук, тут не поможет твой мореходный опыт, наша всепобеждающая дурь – вот единственная надежда. Нам надо переврать обратно целиком перевранный мир, иначе неизбежно его и наше собственное крушенье. Полный вперед, корабль умных дураков и придурковатых умников!
Шестой день путешествия
Привет вам, господа и товарищи, сироты века сего! Сразу хочу извиниться, что к вам пришел в одной сандалии. Не подумайте, что изображаю древнего Ясона. Уверен, что капитан должен быть всегда одет с иголочки и, конечно, по форме, но вторую сандалету, видимо, ночью спер кто-то из местных клептоманов. Но и у вас нынче вид вовсе не бравый, наоборот – унылый, потасканный, без намека на утреннюю свежесть. Должно быть, вам не спалось, как и мне, – обычно щедрая длань ночи для меня оказалась пуста. Еще бы, какая ведь буря, – наш утлый кораблик мечет, как щепку, с волны на волну, я даже три раза падал с койки. Теперь чувствую свое тело, – прежде, в период роста, а особенно полового созревания, оно задавало мне мучительные загадки, казавшиеся роковыми, а сейчас я себе иногда кажусь бесплотней ангела. Признаться, моя плоть, кроме как в юности, не доставляла мне особых хлопот, обладая исключительной способностью к самовосстановлению, – а вот раны душевные затягиваются не в пример медленней. Впрочем, близится время, когда обветшавшая плоть может и вовсе придавить душу.
Слышите, как надрывно, трагически вопят чайки, – устроили такой переполох, будто стараясь каждая перекричать другую. Наконец-то океан показал свой норов, – волны вздымаются выше окрестных холмов. Сейчас-то вы мне верите, что он прямое, наглядное опровержение какой-либо догматики, ублюдочного гуманизма, любой привычки и предвзятости? Да бросайте же весла! Уже нет надобности трудить руки и души, наша воля теперь ничто пред буйством океана. В иллюминатор и глянуть жутко, так разгулялась стихия. Кажется, хилые деревеньки скоро будут смыты со своих горок и мелких возвышенностей, да и всю округу – луга, поля, дороги, коровники и свинофермы – захлестнет вселенским потопом. Но смотрите, как мирно гуляют по лугам кони средь вздыбившихся волн. Может быть, это наложилось иль всплыло на поверхность какое-то давнее впечатление, хранящееся в нашей многослойной, бездонной памяти. По крайней мере, у меня нет других объяснений, кроме, разве, еще одного: мировой абсурд, спровоцированный всемирным иллюзионистом, старается нагнать нас, низведя путешествие к какому-то недостойному бурлеску.
А бывает, что из подсознанья или откуда-то там – может быть, из печени, селезенки, подвздошной кости, – прут какие-то бесы. Поглядите вон туда, да нет, левее… Видите две скалы, похожие на пару чудищ? Одно будто прильнуло к воде пастью, не в силах утолить свою бездонную жажду, другое – вовсе что-то непотребное: словно живое существо, подобное гигантскому осьминогу, играет своими щупальцами. Бр-р, какая мерзость, гаже некуда! Таковы, наверно, Сцилла и Харибда! Да не войте, господа, не рвите волосы, все равно не поможет. Лучше соберите в кулак все свое мужество да еще постарайтесь припомнить какую-нибудь молитву. Неужто в первый раз вам лавировать меж двумя смертельными угрозами? У меня-то постоянное чувство, что смерть и слева, и справа, уж не говоря о том, что и впереди, и позади. Речь даже не о физической гибели. В миг прямой опасности я как раз спокоен, срабатывает какой-то защитный механизм: кажется, будто это происходит не с тобой, а себя чувствуешь персонажем кинофильма, иногда – главным, иногда – эпизодическим. Хуже метафизическая тревога, когда в предсмертной муке мечутся мои мысль и чувство, стараясь не упустить вверенное мне мирозданье, – ох как трудно его удержать все целиком, полное вечно ускользающих нюансов; но главное не потерять его стержневую идею. Странно это, очень странно, сам удивляюсь, что мне приходится жить словно на его последней кромке, всегда рискуя рухнуть в никуда. Ведь у меня замечательная генетика, вроде сулящая безмятежное обитанье в мире, – все предки люди простых, внятных, широко востребованных профессий; даже смешно предположить, что в мою генеалогию замешался какой-либо ген безумия. Не понимаю, почему так случилось.
А Сциллу и Харибду, разумеется, не миновать без потерь. Ясно, что демоны требуют человеческих жертв. Не пожертвовать ли парой самых бесполезных членов экипажа?.. Да, вы правы, мои разумные спутники: взвесить пользу непросто. Так не найдутся ли среди вас добровольцы? Ну давайте, решайтесь, смельчаки, кто-нибудь из палаты героев иль стоики из философствующего отделения! Куда ж вы все разбегаетесь? Угроза не такова, чтоб от нее спрятаться под койкой, и сбежать не получится: у нашего ковчежца много входов, но ни одного выхода, – по крайней мере, он так и не найден. Не лучше ли в безвыходной ситуации проявить мужество? Добровольное самопожертвование, не самое ли это возвышенное деянье, доступное человеку? Молчите?.. Так и знал, что вы смельчаки лишь только в своих мечтах! Это не в осуждение: мелкотравчатая эпоха не рождает ни настоящих героев, ни подлинных стоиков, – разве что бесцельных разрушителей, вроде самоубийц или террористов-смертников. Спрашиваете, а мне ль самому не пожертвовать собой, явив достойный пример стоического мужества? Не буду вас уверять, что мне хватит решимости, но мне даже и мысли такой не приходило. Вы ведь не забыли, что я капитан, а значит, ответствен за наш кораблик, затерянный в океане жизни, за экипаж из людей, возможно, высокой, но беззащитной судьбы. Для вас я, скажем, свечка в кромешной тьме, из нее на миг выхватывающая ваши перепуганные лица. Я погасну – и ваш мир потухнет.
Ах, как безудержно несет наш кораблик, мы во власти ветров, – слышу, как трагически стонут провода эоловой арфой. Передать бы SOS, но кто во всем мире может спасти наши души? А в небесную высь мы свой SOS возносим непрестанно, – верю, что он услышан и когда-нибудь мы получим ответ… А вы заметили, что наша администрация вовсе не суетится? Видимо, только мы переживаем бурю, только нас несет прямо на скалы, а они, как сели когда-то на мель, так с тех пор – ни тпру ни ну. А ведь наша катастрофа обернется и для них бедой, – в здешнем санатории уж точно действительность глобальна… Теперь зажмурьтесь покрепче, наступает момент патетический: слева ненасытная Сцилла, справа хищная Харибда. Говорят, в миг смертельной опасности вся жизнь проходит перед глазами, но предо мной сейчас будто крутят засвеченную киноленту – лишь какие-то пятна и сполохи. Что ж за жизнь такая, если нечего вспомнить, кроме малой горстки мгновений добра и благодати? Да ведь и любой из вас наверняка может припомнить хотя б один блаженный миг. Вот и держитесь за него, вцепитесь намертво, как в спасительный обломок кораблекрушения. Полный вперед, господа мореходы, назад все равно пути нету!
…………………………………………………………………..
Ну хватит уже, откройте глаза! Мы не в жмурки играем. Ненасытного зева мы избежали точно, а если не досчитаемся пары чистых или нечистых, то велика ли беда? Или вы думали, что в столь опасном походе мы все останемся целы? Главное, что мысль моя не потерпела крушенья. Значит, судьба к нам благоволит и наш путь продолжается. Корабль плывет, господа! Может быть, именно я и посеял бурю, по оплошности раскрыв ладонь, где сжимал все ветра, – теперь-то я их уже не выпущу. Сейчас, как видите, вновь океан тих, только еще бегут резвые барашки, но это последние остатки его недавнего буйства. Не знаю, как вы, а я действительно испытал предсмертное чувство. В нем и правда нечто упоительное: будто яростная вспышка полноценного существования – не опасливого, не предусмотрительного, а в его полной конкретности, я б сказал, неотвратимости: никаких «потом» и «прежде», лишь только одно «сейчас». Такие приступы жизни драгоценны, потому редки, как самородок, и не то что кратки, а вовсе мгновенны, – даже подлинным героям духа и плоти они отпущены не слишком щедро. Остальные же от подобной героики всегда ускользают в мелкие дела, будни, обыденность. Это можно понять – и пристойней, и надежней укромность, чем обнаженное бытие, однако его покров не так прочен, как мы б хотели. Как ни увиливай, рано или поздно любому из нас придется испытать свое мужество…
Ого, товарищи, поглядите-ка в иллюминатор: там впереди по курсу, средь робкого подлеска высятся Геркулесовы столпы. Над ними две радуги вперехлест, а сами будто нерукотворные, сияющие, словно столбы света, павшего с небес. Ну и красотища! Я такое видал только в детстве после летнего грибного дождя. Вот и кончилось привычное, наконец-то мы избавились от родного приевшегося пейзажа. Да мы и вообще на самой окраине мифа, – теперь остается уповать только на свою фантазию. И нам не так-то просто будет различить, где глупое, где умное, где прозорливое, где близорукое, где слово насущное, а где напрасное. Это может подсказать только интуиция, но не воспитанная повседневным бытованием, пригодная только чтоб ускользнуть от мелких неприятностей, не попасть впросак, не споткнуться на ровном месте, а настолько уж тонкая, что способна в любой миг оборваться. Однако надеюсь, что впереди нас ждут чистые воды, без нефтяных пятен и вообще никак не загаженные цивилизацией. Глядите: там и сям расцветают острова. Вон смотрите, слева по курсу, что за галдящий остров? Говорите, чайки или гагары?.. Я, конечно, не орнитолог, но часто бывал в зоопарке и к тому же смотрел кино про дальние острова. Морские птицы, конечно, противно галдят, но все-таки не поднимают настолько мерзкого гвалта, от которого голова идет кругом, – будто склока в коммунальной квартире или нашей курилке…
Эй, мадам, а вы как сюда попали? В нашем санатории, казалось, окончательно и бесповоротно решена гендерная проблема: столь жестко поддерживается апартеид, что все слухи о женском отделении у нас кажутся не достоверней мифа про амазонок. Сейчас не будем обсуждать, разумно это или ошибочно, – хорошо или плохо, что мужчины у нас в результате приобрели традиционно женские черты; например, во всем руководствуются больше эмоциями, чем разумом. Тут якобы гуманная цель, чтоб не плодились дегенераты и неприменимые гении, которым самим жизнь в тягость. Но женщина на корабле, как известно, дурная примета, да еще это траурное платье, черное, как деготь или непроглядная ночь, выглядит недобрым предзнаменованием. Кого-то вы мне напоминаете, фрау, только не припомню кого. Вы из какой палаты, гражданка? Ах, вы не из палаты?.. И верно, вы так похожи на вечную спутницу моего прежнего существования, – то ль старую деву, то ль черную вдовицу. Я, конечно, догадывался, что все пути ведут к вам в объятья, но все ж надеялся, что вы меня нескоро отыщите среди здешних анонимов. Говорите, что вы, хоть и нежеланная, но необходимая пассажирка на любом корабле, особенно уходящем в опасное плаванье? Но не на корабле ж дураков, не на философском пароходе – дурак вас не боится, ему все по хрену, а истинный философ презирает. Наверно, я сам тебя и принес сюда, моя угрюмая спутница, притаившаяся, должно быть, в какой-нибудь моей мозговой извилине или душевном изгибе. Опасность уже миновала, а ты все еще тут. Запомни: твой выход в самом последнем акте, ты актриса эпилога, королева финала. Так что до поры сиди и помалкивай, а сейчас мне одолжи свой театральный бинокль. Неважно, что без стекол, он поможет сосредоточить зрение, которое у меня столь же рассеянное, как и мысли. К тому ж, выходит, он самый что ни на есть объективный – ничего не преувеличивает, не преуменьшает. Рядом с тобой, моя печальная соседка, вообще делаешься зорче, все видится яснее – без обычного флёра и привычных иллюзий.
Ну конечно, я так и думал. Какие там гагары, эти хлопотливые несушки? Это остров попугаев. Даже в пустой бинокль видно, насколько это склочные птицы: ссорятся, перекрикивают одна другую, даже дерутся – норовят попортить друг другу их красивое оперение. И впрямь одни попугаи! Должно быть, все другие существа убрались подальше от их гвалта и свар. Странный какой-то остров, никогда о таком не слыхивал. Должно быть, это не географическое место, а метафора, – возможно, и назидание. А мы с вами больше нуждаемся в свободе от каких-либо пут, чем в скучных поучениях, верно ведь? Это будет провал нашего похода, если он станет назидательным. И все-таки вот предположение: на попугайском, далеко не блаженном острове гнездятся души политиков, если точней – парламентариев, как от партии власти, так и всех оппозиционных, – привычно распускают перья и отчаянно бьются за каждый соблазнительный плод с любого дерева. Ты не согласен, Платон Иванович, говоришь, что не только парламентарии, но большинство людей способны лишь тупо твердить чужое? Спорить не буду, тебе видней. Уж тебе-то известно, что, если и говоришь свое, надежней прикрыться чужим авторитетом, – к примеру, Лже-Сократа из отделения хроников, уже лет пять, как насмерть отравившегося барбитуратами. Кто поверит новорожденной мысли? В своем отечестве может и найтись пророк, но только не в своей эпохе. Я-то предпочту сказать любую глупость, чем повторить чужое мнение, – потому, наверно, и очутился на корабле дураков. Но и ты ведь здесь, среди нас, вопреки тому, что так хитроумно упаковал свои мысли. Да ведь и многие тут себя маскируют великими образами, так пряча истинное, невероятное своеобразие.
Но хватит нам болтать, пора действовать. За весла, друзья мои, двинем подальше от острова, так похожего на метафорическое назидание. Океан тем и хорош, что любые напрасные, случайные образы тут легко смывает соленая влага. Скажу честно: день шестой мне уже надоел. Он не длинней других, но слишком витиеват и насыщен, – пролегал от утреннего уныния, через миг смертельной опасности, сквозь Геркулесовы столпы, мимо Острова попугаев, а дальше – беспредельное море. Ночь медлит, как с нею часто бывает, я сам объявлю антракт, попросту занавесив шторы. Сладких вам снов, мореходы!
Седьмой день путешествия
Считается, седьмой день – это день отдыха, товарищи. Однако нам отдых не светит, объявляю субботник. Должен вам признаться, что сам я ленив: сколь ни был бы увлечен делом, всегда мечтал, его закончив, наконец-то почить на лаврах. Годами, десятилетиями ждал этих лавров, но теперь говорю с полной искренностью: благословенна моя справедливая и предусмотрительная судьба меня ими так и не наградившая. Иначе теперь был бы похож на тот вон позеленевший памятник, наверно, прежнего владельца усадьбы, или просто бы холил свои благоуханные седины, – наши-то нечесаные гривы, хоть и седые, но вовсе не благоухают. А нынче, благодаря справедливой судьбе, как я себе позволю вяло дожевывать последний ломоть жизни? Полный вперед, господа, к будущему блаженству!
Мои сновиденья теперь стали совершенно морскими: этой ночью не задали ни единой загадки, не поманили каким-либо смыслом – только море, море и море, ничего больше. Мои сны теперь наконец выстроились цепочкой, так образуя морской путь, – и мысль моя немо парила над водами. И надо ж – именно сегодня поутру наш завотделеньем решил покопаться в моих извилинах. Думаю, не сам решил, а по указанию сверху. Он, конечно, посерьезней чем тот юнец, которого прежде выслали на разведку, но тоже не выдающийся специалист. Да еще алкоголик, благо спирта у медперсонала – хоть залейся. Я, поверьте, не ханжа, сам когда-то любил пиры, но пиры мудрецов, когда, согретые вином и дружбой, мы легко рождали новые, неожиданные мысли, изрекали удивительные слова, истинную поэзию. А они квасят в ординаторской с медсестрами и мелют всякую чушь; я как-то подслушал и могу вас заверить, что у них это похоже вовсе не на пир мудрецов, а на попойку с телками. Просто позорище: вчера, в самую бурю, этот кандидат медицинских наук, отец семейства, валялся пьяный меж кустов сирени, – странно, что не утонул, но пьяницам всегда везет. Разумеется, наутро был с похмелья, но допрос мне учинил с пристрастием. Мои сновиденья его разочаровали – там оказалась одна вода и никакой подоплеки. По-моему, и вообще снам не надо придавать чересчур большого значения, слишком они безответственны. Ты возражаешь, сновидец Иосиф Яковлевич? Может, в стародавние годы сновиденья бывали правдивы, но теперь лгут, – столь далеко зашло всеобщее оподление, что и глубь души тоже стала неискренней. По крайней мере, за последние годы ни один твой «вещий» сон не сбылся. Да и любые пророчества оказываются ложными.
О нашей игре точно прознали: недаром же он меня пытал ассоциациями к морским словам «океан», «буря», «мель», «остров», – а я назло ему подбирал самые дурацкие. Они всегда настороже, у них тут целая спецслужба – кругом наушники и соглядатаи. Да и среди нас полно трепачей или даже предателей. Увы, наш корабль не герметичен – сплошные утечки и протечки. Ты плохо работаешь, Карлос, недаром тебя исключили из партии за потерю бдительности. Но я, будьте уверены, держался, как кремень. В результате и этот мозгоправ от меня отклеился, пригрозив карой за нежелание сотрудничать. Интересно, что за кара? Всякие зверские методы им пришлось отменить после моих обращений в ООН, ЮНЕСКО, Совет Европы, Международный суд и отечественную прокуратуру, – пусть и безответных. С тех пор ко мне применяли только тихую пытку, прямо в голову транслируя радиопередачи, – от информационного мусора просто голова раскалывалась. Но я сумел отключить их назойливый транслятор, попросту слегка надавив на мозжечок. Если ж этот изувер имел в виду пресловутую сыворотку правды, то что им с моей правды, коль она умело маскирует истину? На месте главврача я давно б разогнал этих бездарных лекарей, неспособных поддерживать зрелую, разумную диктатуру да и всю эту мелкопреступную шоблу во главе с завхозом. Казалось бы, ясно каждому, что беспардонное воровство, наглая коррупция и откровенное беззаконие губительны для любого сообщества, тем более замкнутого. Но, правда, кто пойдет работать в наш зачуханных санаторий, кроме таких же, как мы, отбросов общества? Куда ни кинь, всегда подтверждается верное наблюдение, что любой народ заслуживает то правительство, которое имеет. Еще неизвестно, кто больший дурак: мы или те, что сейчас у власти.
Ладно, забудем этих гиен, которые падки только на мертвечину, – а мы-то живые. Право руля, лево руля – и полный вперед! Дайте-ка мне мой объективнейший бинокль. Ага, кажется, мы проходим Галапагосские острова. Глядите: на этом острове живут одни черепахи. Полная противоположность попугайскому острову – ни шума, ни гама, ни гвалта, неторопливое, потому очень долгое и, с виду кажется, вдумчивое существование. Куда торопиться, если ты всегда дома? И никаких склок, – уж по крайней мере, насчет раздела недвижимости. А пища, – какая нужна существу с такой вялой энергетикой? Пожевал листик – и на день хватит. Здесь, пожалуй, я бы мог поселиться, средь столь ненавязчивых и молчаливых соседей, навек обеспеченных жильем и питанием. Не исключу, что это по-своему блаженные души вполне достойных, немудрящих и домовитых людей. И все ж не так я себе представляю Золотой век, – этот остров скорей похож на мещанское болото.
А вы заметили, как начало жарить? Солнце у нас всегда было мягкое, жалостливое, а теперь пылает вовсю, – приварено к небесам, будто раскаленная добела монета, втрое больше американского доллара. Будем верить, что мы приближаемся к экватору, пересекаем какой-нибудь тропик. Но это лишь догадка – у нас ведь нет навигационных приборов, не сориентируешься и по звездам: после недавних звездопадов тут беззвездные ночи. Хуже, если это результат глобального потепления, – не выжег бы солнечный жар все окрестности, а то ведь засохнут цветы, погибнут деревья, а дальние холмы превратятся в барханы. Будет похоже на эти мерзкие острова слева по борту – обезлюдевшие, спаленные солнцем; там одни только руины да остовы разбитых кораблей. Когда у меня дурное настроение, – бывает из-за каких-то мелких неприятностей, а то и вовсе безо всякой причины, – мне примерно так и видится мое прошлое…
Ого, как сейчас тряхнуло! Все мысли вмиг разлетелись, и насторожились чувства. Уж не напоролись ли мы на какой-нибудь риф иль окаменевшую, неподвижную идею, которые всегда угрожают человечеству? Вполне возможно: те или иные подвохи нас поджидают на любом пути. Тихо, прислушайтесь: где-то в подполе сочится вода, – неужто получили пробоину? Правда, мне ночами и всегда слышится такое журчанье, словно тихие воды подмывают фундамент нашего санатория… О-го-го, держитесь за стены, господа! Еще один такой удар, глядишь, и дом развалится. Уже весь мир за окном перекосился и гримасничает. Теперь не сомневаюсь, что это именно рифы. Вряд ли землетрясение, у нас сейсмически спокойная местность, лишь изредка стекла дрожат и люстры покачиваются – то ль доносятся вести об извержении отдаленных вулканов или на соседнем полигоне что-то испытывают, не ядерное ли оружие? Обзавестись бы счетчиком Гейгера, – наверняка б оказалось, что тут повышенная радиация. Нас-то уж легко принесут в жертву науке и боеспособности отечества. Да не надо оправдываться, Эйнштейн ты сегодня, Гейзенберг, Бор или все равно кто из будущих погубителей человечества. Ты не хозяин, а слуга губительной мысли, беспризорной, однако и беспощадной. Общая мысль всегда в поиске – ищет, кому б себя подарить, подобно безымянным, неприкаянным духам, норовящим овладеть чьей-нибудь неукрепленной душой, доверчиво распахнутой им навстречу.
Глядите-ка, мореходы, вода прибывает. Вскоре обоймут нас воды до самого кадыка, проймут до селезенки. Спокойно, господа, не надо паники, вычерпывайте воду всем, что попадется под руку, – да хоть горстями. Было б досадно раньше срока кануть в море вечности. И надо чем-то заткнуть пробоину, – только чем? Возможно, это пробита брешь в моей фантазии, которая так и не дотянулась до Острова Блаженных и Золотого века. А может быть, вдруг иссякло вдохновенье? Имею в виду не внешнюю экзальтацию, которую демонстрируют бездари, а затаенное безумие, питающее любое творчество. Оно копится неисповедимыми путями и нежданно иссякает, – а потом, глядишь, и резервуар опять полнехонек до самого края… Господа из палаты конформистов, постыдитесь! Что за недостойные вопли, что за капитулянтство? Где ваше мужество? Позвать на помощь администрацию – значит признать свое поражение. К тому ж, это мы тонем, а они всегда останутся на плаву, – может, они и вовсе уже все разбежались с тонущего корабля, будто крысы; недаром я по ночам сквозь сон слышу гаденький цокот крысиных лапок. Но дело не в них, а в нас: по-моему, тут некоторые подхватили нечто вроде стокгольмского синдрома. Хотя при чем тут какой-то Стокгольм, который, может, и вообще не существует? Обожание тирана и при этом ненависть к непрошеным спасителям – самый обычный, естественный, общераспространенный тоталитарный синдром. Я иногда и в себе его чувствую, с ним борюсь, как могу. Короче говоря, остается уповать лишь только на Господа.
Что ты сказал, Фриц? Ну давай уж погромче, чтоб все расслышали, – а то у тебя какой-то странный акцент. Говоришь, Бог умер? Это, конечно, дурная, огорчительная весть, способная лишить последней надежды. Даже непонятно, почему продвинутые умы когда-то ее встретили с таким энтузиазмом. Я и сам застал обезбоженное время, студеное, будто поздняя, безнадежная осень, когда вера была уделом лишь темных старушек, толкущихся возле церковной паперти. Не буду утверждать, что ты не прав, знаю – ты личность чуткая до истерии, к тому же специалист в вопросах веры. Помню, ты сетовал, что тебя выперли с кафедры научного атеизма именно за прозрение гибели Бога. Для твоих коллег эта мысль оказалась еретической, учитывая, что они, как все атеисты, тайные суеверы. Они тебя, должно быть, и спровадили в наш санаторий. Ах, ты пришел сам, добровольно? Что ж, я тебе верю – из бессмысленного и бесцельного мира лучше убраться куда-нибудь подальше. В твоем прозрении была своя правота, но не вечная, временная. А сейчас я хочу вас утешить, господа, и тебя, Фриц, в первую очередь. Да, Бог действительно когда-то умер, тут не поспоришь. Его смерть была удостоверена передовой наукой того времени. Интеллектуалы Его похоронили не сказать чтоб торжественно – осыпая проклятьями и насмешками вместо благочестивых траурных речей. Но притом позабыли, что это воскресающий Бог. Он умер, и Он уже воскрес, теперь Он всегда с нами. Даже современная наука, давно перешагнувшая порог здравого смысла наущаемая демоном-путаником, теперь готова признать существование Бога как весьма основательную рабочую гипотезу, верно ведь, Альберт? Но это вовсе не значит, что мы сейчас вправе пассивно ждать благополучной развязки. Нашим искренним усердием будет призвана благодать. То есть нам самим следует проявить изобретательность и хоть чем-то заткнуть пробоину, – а то уже оскалилась в предвкушенье добычи наша черная спутница и морские птицы кличут так тоскливо, будто заранее по нам устроили погребальный плач. Если нет свежих идей, то хотя бы старьем – обветшавшими смыслами, изжитыми концепциями или, допустим, жеваной бумагой и хлебным мякишем, все сгодится. У нас же корабль дураков, а не какой-нибудь «Титаник». Поглядели б вы сейчас на себя, господа мореходы, как вы смешно суетитесь, затыкая брешь чем попало, будто разыгрываете водевиль. Это внушает надежду, – водевиль исключает трагедию. Мне всегда казалось, что даже и ангела смерти можно отпугнуть бессмысленным, дурашливым жестом. И знаете, друзья, какое мне вдруг пришло соображенье? Дурака всегда выручает беспечность, – если не подхлестывать жизнь, она сама как надежный опытный конь отыщет верную дорогу. Так давайте этот суетливый день седьмой, нам не давший отдыха, просто завершим многоточием. Жизнь мудрее нас, может сама разрешить, кажется, неразрешимое. Да и, как известно, утро вечера мудреней…
Восьмой (он же девятый) день путешествия
Вот, господа, мы и вплываем в наш восьмой день. Что такое, уже не восьмой, а девятый? Не буду спорить: восьмой день мог куда-то и затеряться. Выходит, неслучайно я проснулся с неким чувством потери, по себе оставившей вину, как обычно бывает, преувеличенную. Признаться, самый миг полупробужденья был для меня ужасен: казалось, будто меня обстали все мои грехи и грешки. Каждый в своем облике, всяк уродлив и немилосерден. Каждый чем-то и соблазнителен, как создание гениального живописца. Да, холит мир свое зло, питающее вдохновенье творцов, а застенчивое добро редко кто способен терпеливо взращивать, – даже в моем пылком воображенье оно безлико. Сама эта пропажа меня вовсе не удивляет: в моей жизни полно таких вот пропавших, ускользнувших, запропастившихся дней. Чтоб удержать свои дни все до единого, нужна постоянно бодрствующая, напряженная воля, притом исключительно бережное отношение к собственной жизни. А мне, честно говоря, в последнее время бывает и тошно, и скучно ее проживать день за днем, так и хочется устроить каникулы, опустить денек-другой, а некоторые, унылые, ущербные, задним числом вымарать из биографии. Но так ли это просто? Не бывает дней навсегда потерянных: забытый или вычеркнутый, случается, саднит, отравляет существование, будто какой-нибудь тайный гнойник человеческий организм или утаенный порок – душу. Да еще ведь сколько вокруг свидетелей и соглядатаев, которые тебе не дадут избавиться и от мимолетного мига. Как мечтать о цельности, коль мы не сами по себе, а словно поднадзорные, будто всегда на подмостках, – можно сказать, не перекрестке чужих мнений. К примеру, ты, Гамлет, себя видишь героем, а кто-то – шутом, симулянтом, могильщиком или просто уродом. Ведь мы бережно коллекционируем собственные победы, а партнеры и почтенная публика – наши заминки, фистулы и провалы.
Впрочем, нынешняя потеря, думаю, чисто химического происхождения. Коварные снадобья, которыми нас тут пичкают, чтоб обескрылить, убить своеобразие, кое-как приладить к теперь ущербному мирозданию, я всегда прятал за щеку, а потом выплевывал в унитаз. А тут, задумавшись наверняка о чем-то значительном и судьбоносном, я проглотил целую горсть этой губительной, человеконенавистнической химии. Странно ли, что проспал целый день и две ночи. Мне и не жалко этих выпавших суток, хотя немного все-таки обидно, что я пропустил свою любимую, крутобедрую цифру, – иначе наше путешествие оказалось бы чересчур последовательным и даже гладким, что сковывает фантазию. А тут мне пришлось будто перескочить через ямку.
У нас нет навигационных приборов, но внутреннее чувство мне подсказывает, что, пока я спал, мы уже миновали экватор. Есть морская традиция – это событие отмечать карнавалом, устраивать праздник Нептуна. Капитан одевается Владыкой морей, похожим на спившегося матроса, команда изображает якобы морских чертей, то есть каких-то условных страхолюдин, а новичков ради шутки одетыми купают в бассейне. Немного жаль потерянного праздника. Может, нам было б и неплохо немного развеяться от тяжеловесной заботы о прошлом и будущем, насущном и постороннем, но зачем изображать дураков, коль мы и так дураки и вечно в дураках? Зачем карнавал, если вы и так всегда в чужих масках, – только я один, без маски, даже, в отличие от тех вон статуй, и без фигового листка, чтобы прикрыть срам. Да и купание все равно б не состоялось: сами знаете, что наш бассейн по тупому нераденью администрации обмелел, заболотился, кишит лягушками и тритонами, а из парковых фонтанов сочится ржавая, гнилая вода. Какое тут купанье?
Мы лишились карнавала, зато, видите, я оказался прав: жизнь сама все разрешила – катастрофа, как и праздник, остались в этом потерянном дне, и наш корабль снова плывет. Не будем же оглядываться в прошлое, оставим его за спиной, – сам-то я к нему прежде относился так бережно, что не шагал по жизни, а будто пятился. Словно прошлое было моей главной заботой. Я, конечно, против беспамятства, но большего попечения заслуживает все-таки будущее. И я вам торжественно клянусь, что больше не потеряю ни одного грядущего дня, которые нас приведут к блаженству. Поглядите, как за окном изящно колышется парк, шелестя листвой, помавая ветками, и свежая рябь игриво проносится по луговым травам. Это полноводный океан жизни бурлит за окнами; чую, как от дальнего острова, еще не видимого за горизонтом, к нам доносится аромат блаженства. Как, друзья мои, вы не чувствуете блаженного запаха, наоборот, ощущаете вдруг пахнувший смрад? Вот и правильно, что именно я капитан, коль у вас нюх только на зловонье. Но ведь и правда чем-то смердит, кажется, вон оттуда. Видите островок слева по борту, в прогале главной аллеи? Дайте-ка приглядеться! Ого, тут какой-то злобный гротеск, там же сплошные свиньи – хрюкают, жрут, гадят, подрывают древесные корни. Как ни скептически я отношусь к нынешней цивилизации, но все-таки ей не приписываю сплошное свинство. Хотя не спорю: чтоб выявить скотскую сущность современного человека, не требуется и волшебной палочки. Ах, по-твоему, это не остров, а наша свиноферма? Значит, мы различно видим окружающий мир: для меня он – волшебство, тайна и символика, а для тебя – не иначе как загаженный скотный двор. Я давно уже заметил, что по натуре ты типичный свинопас, а не романтик. Тебе б не с нами быть, а среди наших тиранов, которые тоже в некотором роде свинопасы, – для нас почти богоравные, – ведь к нам относятся, как к свиньям. Правда, для тирана ты чересчур слезлив и сентиментален.
Моя личность, – или не знаю, как назвать этот привычный конгломерат чувств, ощущений и мыслей, – как я вам уже признавался, не цельна, потому и мир для меня обрывочен; эти сполохи некой реальности проще всего назвать островами. Вот и наш парк с его обомшелыми статуями и цветниками, слишком похожими на надгробия, мне видится островом мертвых. Прошлое тут не умерло вовсе, а длит свое вялое, неполнокровное существование. Подчас оно, будто вампир, питается нашим воображеньем, втирается в душу, старается приманить нашу память, заставив нас печально бдеть у родных могил. Мы вопрошаем своих мертвецов, которые нам способны поведать только о смерти. Лучше быть самым распоследним маргиналом на земле, чем даже царем в обители мертвых. Цель нашего морского похода как раз таки избавиться от мертвечины, только лишь тогда мы обретем блаженство.
Вон там, средь лугов и пажитей, мне видятся островки с разнообразными частицами жизни, – каждый из них в цвету или в упадке. Из этих фрагментов я мучительно создаю цельную картину или, можно сказать, карту мира и очень редко в полноте обретаю себя. Островки ж эти час-то рассеиваются, как дым. А вот на горизонте виденья городов. Какие они маленькие! Но все-таки можно ухватить их общий, а верней, обобщенный облик и смысл. Знаю, что не суждено мне там побывать, коль так и не удалось окончательно выпутаться из родного города, который держит и не отпускает. А когда я попытался из него вывернуться, как из надоевшего сновидения, то взамен или вдобавок получил этот глухой, немой санаторий для потерянных душ. Однако склады памяти изобильны, она, будто птичка, склевывает все крохи знаний, – так что дальние города вдруг оказываются под рукой. Ну если и не совсем под рукой, то в горизонте воспоминаний о возможном, но несбывшемся. Как и история, во мне живет также и культурная география. Никогда не был в Париже, но могу мысленно прогуляться по всем его улицам, слыша его терпкий, эклектичный запах. Во мне живет старый Иерусалим, с его узкими путаными улочками подобный хитроумному лабиринту; гордый Рим, многослойный, как наша память; туманно-романтический Лондон; грандиозный и хищный Нью-Йорк, распространяющий свою злую ли добрую мощь по всему свету. Если честно признаться, то некоторые города для меня будто в дымке. Даже Мадрид или Барселона чересчур обобщены, почти до потери конкретики, не говоря уж о европейской мелочи, которая мне видится в каком-то своем готическом единообразии. Но все-таки, наверно, моя душа и впрямь всемирно отзывчива. Я иногда перебираю эту свою коллекцию городов, с тем же сладким чувством, как в детстве – коллекцию марок, где хранились цветастые клочки иноприродной праздничной жизни.
Но я опять заболтался. Когда-то моя мысль была целенаправленной и упорной, теперь постоянно сбивается с курса, подхватывая любую, даже случайно присоседившуюся тему. Но беда ли это, коль крошки истины будто прилипли к моему языку, – вот я им и верчу так и сяк, пытаясь выплюнуть хотя бы мельчайшую. Уверен, что не о таком путешествии мы мечтали в детстве, когда романтика своевольной мысли не кажется привлекательной. Конечно, за годы жизни мы приобрели горький опыт многих разочарований, но так ли уж повзрослели? Где-то в глубине души, будто озимь, всегда таилась инфантильная мечта о морских приключениях из когда-то прочитанных книжек. Может, сейчас было б неплохо повстречать пиратский корабль. Однако наше море нелюдимо – за столько дней ни одного встречного или сопутствующего кораблика. Должно быть, чересчур индивидуален наш путь, а все другие, кроме нас – дурачков, давно отчаялись найти Остров Блаженства.
Лично мне и теперь хотелось бы пережить нечто увлекательно-романтическое, вроде нападения пиратов. Конечно, не натуральная встреча с кровожадными хамами, а в легкомысленно-книжном или голливудском духе. Я, конечно, понимаю, сколь наивна романтизация морского разбоя. Жизнь не Голливуд, увы, и не роман для подростков. Пираты, как мы знаем, и сейчас не перевелись, но где теперь найдешь капитана Флинта? Остались полные отморозки, даже и без привычной атрибутики – драных колетов, кривых сабель и кинжалов в зубах. Вместо этого – списанный американский камуфляж и автоматы Калашникова. Теперь это не романтика, а только бизнес и ничего личного. При попустительстве, заметим, ООН, ЮНЕСКО, ПАСЕ, ОПЕК, СНГ, НАТО и не знаю, каких там еще карательных ведомств и грозных аббревиатур. Если бы с ними боролись всерьез, могли б организовать, что ли, международные конвои. Да хоть снабжали б суда какой-нибудь базукой. Наоборот, я читал какую-то международную инструкцию, которая запрещает в случае нападения не только сопротивляться, но и вообще «каким либо образом провоцировать агрессию нападающих». Думаешь, сговор, заговор, мировая закулиса? Да ну, чепуха! Вы в своей палате конспирологов психи на всю голову. Уверен, что мировым злом никто не руководит, потому с ним бороться почти бесполезно ибо недоступен его корень, который можно было бы выкорчевать, – а точнее, он вовсе отсутствует. Зачем предполагать заговор, коль нашего совокупного зла хватит, чтобы замутить все мироздание? Зло самоорганизуется, оттого неискоренимо.
Да, собственно, мы и так в руках злодеев, еще похуже пиратов, хотя их зло теперь не грубое, а бархатное. Этот наш плен и метафизический, и самый реальный во всем своем паскудстве. Однако наши властители в последнее время будто затаились, стали неуловимы, почти как мировая закулиса. Их присутствие теперь сделалось ненавязчивым. Вы уже наверняка заметили, что сами собой, потихоньку сошли на нет нудные тренинги, завял кружок трудотерапии, давно не проводятся чемпионаты санатория по шахматам, шашкам, домино и волейболу; стенгазета сообщает давно устаревшие новости, верней, оглашает позавчерашнюю ложь; не слышны спевки здешнего безголосого хора, – вот это я только приветствую: даже и при отсутствии музыкального слуха их блеянье буквально раздирало мне уши. Не удивлюсь, если нас больше не будут пичкать химией и моя задница наконец отдохнет от уколов здравомыслия. И тогда целиком прояснится сознание – сокровенные эмблемы бытия станут отчетливы до омерзения, как награды армейского ветерана.
Но все же присутствие наших мучителей где-то рядом чувствуется, и оно угнетает. Видно, им пока не до нас. Чую: грядет нечто судьбоносное. Нет, не очередная комиссия Минздрава, которых сколько уже было, – уверен, нечто происходит во внешнем для нас мире, условно говоря, большом, хотя мне подчас кажется, что он мог бы легко уместиться в волшебном коробе иллюзиониста. Все-таки надо б разузнать, что происходит там, снаружи, – может, вновь дышит история. До сих пор мы прекрасно обходились без дольнего мира, но сейчас он, чувствую, нам сулит перемены. А тут радио молчит, телевиденье под строгим запретом, а к телефону нас, разумеется, не подпустят. Ну, ты шутник, Маркони! Говоришь, когда-нибудь создадут всеохватную информационную сеть, не знающую границ, в которой весь мир будет биться, как муха в паутине? Это уже полный бред. Знаю, что тебе уже отменили уколы здравомыслия и вразумляющую химию, которые, надо признать, все-таки держат нашу фантазию в узде, а твоя, гляжу теперь, разгулялась на воле. Ну не обижайся, старик, разумеется, мы способны заглянуть в будущее только до поворота, а что дальше – никому неведомо. Много чего изобретет пытливый разум человечества, как полезного, так и губительного. Но твоя Мировая Паутина – в любом случае дело далекого будущего, а нам жить сейчас, перебирая день за днем, миг за мигом. Так что ты б лучше сконструировал какой-нибудь приемничек из подручных радиодеталей. Да и что за корабль без радиорубки?
Все ж вовремя мы пустились в бегство, но так ли уж далеко уплыли? И траурную дамочку мы захватили с собой, которая пока сидит тихо, как цуцик, – но она и вообще терпелива, способна годами ждать своего часа. Главное, нам успеть достичь Блаженного Острова, где она бессильна… Взгляните на окна, господа, они будто ослепли. Ночная тьма, как всегда, подкралась незаметно и уже сглодала дольний мир. Меня в сумерках всегда мучат сомненья: рассветет ли вновь? Однако рассветало. Спокойной вам ночи, дорогие товарищи.
Десятый день путешествия
Приветствую вас, мореходы. День опять хорош, будто овеянный морским бризом. Дальний лес, где предел нашего мира, прописан четко и вдохновенно, как создание великого декоратора. И океан, как видите, игрив, мелкой зыбью переливаясь на солнце. Но мне что-то мешает насладиться этой вселенской благодатью. Дело даже не в том, что я всегда насторожен к заигрыванью со мной мирозданья, – всякий раз кажется, что оно при этом готовит какую-то каверзу. Но мне, к тому ж, этой ночью снились дурные сны, не то чтоб страшные, но в этот раз отнюдь не мореходные, а сухие и мрачные, как безводная пустыня. Мои сновиденья слишком уж часто сбываются, значит, мир в опасности. Внутреннее чувство мне подсказывает, что этот день – наш последний. Я забыл устный счет, теперь считаю только по пальцам, и пути осталось только на один мизинчик. Десять – круглое число, призывающее к тому, что пора закругляться. А что дальше? Я ведь не пророк, – лишь могу сказать, что непременно грядет великое «потом» – знак неисчерпаемости жизни. Оно нас терпеливо поджидает за горизонтом, неважно, плывет наш корабль или нет.
Поглядите, слева по борту еще какие-то островки, уже населенные не назидательными абстракциями и не каким-либо символическим бестиарием, а натуральными аборигенами. Издали кажется, что там рай земной – буйство природы, не ведающей упадка: унылой осени и студеной зимы, которой мы с вами вряд ли дождемся. Однако не вздумайте их принять за Острова Блаженства, – в мой объективный бинокль ясно видятся изображенья каких-то чудищ, выставленные по берегам, будто для острастки мореходов. Я уже говорил, что невинность и блаженство дикарей – мираж. Но вот какая у меня мелькнула мысль, спешу с вами ею поделиться, поскольку мои мысли очень уж увертливые: а не высадиться ли нам на таком островке, чтоб там воплотить утопию счастья? Иначе говоря, стать кузнецами собственного и чужого счастья. Как знаете, я скептически отношусь к утопизму, но ведь так и тянет учредить новый мир, основанный на принципах разума и гуманизма. Конечно, мы убедились во всей трагической достоверности, что реформировать цивилизации Запада и Востока, над которыми довлеют века истории, – бесполезное дело. Сейчас тем более не найдется пророка, чтоб низверг идолов рынка, пещеры, театра, кино, интернета и еще легион. А довольно все-таки простодушная, не закореневшая ни в добре, ни в зле, цивилизация дикарей как раз пригодна для социально-культурологических экспериментов. Вон тот островок, впереди, – смотрите, куда я указываю пальцем: слева от березовой рощицы, уверен, для этого подходит лучше других. Его идолы, деревянные чурки, частоколом выстроенные на берегу, не так уж опасны, несмотря на грозный вид и действительную плотоядность. Если вглядеться, у них довольно понурый вид, даже несколько виноватый. И полюбуйтесь-ка на ритуальный танец этих «детей природы»: он вовсе не воинственный, а экстаза, самозабвения в нем не больше, чем в негритянском рэпе. На глаз видно, что этот примитивный социум сейчас переживает упадок. А мы-то знаем, что это такое: власть не авторитетна, суд неправосуден, олигархи эгоистичны, религия превратилась в мертвый обряд, и плюс к тому – повсеместная коррупция.
Ты, Маклай, спрашиваешь, откуда коррупция у дикарей? Тебе ли не знать, что она много древней денежного обращения, неизбывна еще с тех пор, когда единственными предметами роскоши были перья райских птичек и морские раковины? Жертвы каким-нибудь истуканам, вплоть до кровавых, это ли не зародыш коррупции, не стремленье ль подкупить судьбу? Где власть – там и коррупция, где закон – там и беззаконие: даже если суд объективней нашего, то есть основан не на хитроумном судоговорении, а решается жребием, что, кажется, дает обеим сторонам равные шансы, – но и тут возможны ловкие подтасовки, уверяю вас. Даже поверхностного взгляда хватает, дабы понять, что культура этого островка вся сгнила изнутри, стала не упругой, а вялой, не победной, не категоричной, а робкой и нерешительной. И значит, какое ни на есть громогласное, нахальное слово для оробевших дикарей будет звучать предначертанием. Что ж удивительного: и мы сами теперь готовы пойти в рабство к любому приблудному смыслу. Уверяю вас, власть над выродившимся племенем нам обойдется не дороже, чем Исааку первородство. Только, разве, шаман окатит нас потоком бессильных, замшелых проклятий. Представьте: мы низвергнем этих лишь по виду грозных идолов, учредим религию любви и благодати, создадим письменность, обучим дикарей земледелию, торговле и книгопечатанью. То есть одарим наших дикарей безмерно всеми благами цивилизации, даруем историю взамен их округлого времени и высшие ценности. А что дальше? – вы меня спрашиваете. Вот и вопрос: что дальше? Наверно, самое лучшее нам будет тайком покинуть остров, не дожидаясь исторических последствий наших религиозно-социальных реформ, то есть, в результате – нового упадка и разочарованья в благах цивилизации. Стоит, подобно беспечным демиургам, предоставить новоучрежденный мир его судьбе, прежде чем глобализация заразит этот свежий мирок вселенским отчаяньем, и нас, как виновников, неблагодарные дикари сожрут с потрохами, – в прямом или, пускай, символическом смысле. А чудесное наше исчезновение, наоборот, станет основой патриотического мифа. Власть имущие объявят, что мы были взяты на небо живьем. И лишь по мере становления островного рационализма и скептицизма ученые начнут оспаривать историчность нашего существования, в результате объявив дремучим предрассудком и местным поверьем. То есть все произойдет согласно неизменным законам исторического развития. Так решайте, мореходы, причаливаем к берегу или нет? Ну давайте, я жду и время торопит, ведь корабль наш плывет, так или иначе…
Вот и всё – считайте, мы с вами упустили возможность стать культурными героями, благодетелями пускай не всего человечества, а его мизерной части. Никогда нельзя мешкать на развилках судьбы. Развеялись островки, будто морской мираж, и вновь пуста океанская гладь. Наше путешествие ловко избегает приключений, без которых оно может выглядеть слегка депрессивным. Но, конечно, это не по воле случая: коль оно продвигается моими речью и мыслью, главная засада – усталость мышления и нехватка слов. Знаю, что моя мысль всегда обрывается на своем наивысшем взлете, когда вдруг перехватывает горло и начинаешь задыхаться от недостатка слов, – верней, можешь ухватить их зрительный образ, но не к нему способен приискать звучаний. Вы, наверно, уже заметили, что мои слово и мысль не в полном согласии, спешат, норовят обгонять друг друга. Но вот теперь они вдруг стали неторопливы. Надо все-таки признать справедливым, что здешняя химия подхлестывала вдохновение, а наше твердое противостоянье тиранам, требовавшее хитроумных уверток, наделяло драйвом, необходимым для более-менее полнокровного существования. А теперь где они, тираны? Действительно, притихли, как мышата. А может, все уже тут разворовали и смылись на свои блаженные Мальдивы или Канары. Я даже в этом уверен. Давно не чувствую, чтоб надо мной тяготела чья-то власть, но, прямо сказать, не испытываю облегчения. Я даже соскучился по душеспасительным беседам, когда можно поглядеться хотя бы в кривое зеркало, – они еще и поддерживали дисциплину моей мысли, питали ее практичность, не давая заплутать в томительных абстракциях. Ведь бывает, что, стоит выпутаться из одной мысли, увлекательной, но беспредметной, как сразу подобная же норовит тебя взять в плен.
Тиранам мы все-таки необходимы как расходный материал. Выходит, еще хуже тирании остаться вовсе без пригляда. Кроме них, мы вряд ли кому нужны, оттого и накатывает апатия волна за волной. Мы уже рядом с Островом Блаженства, но, чтоб его достичь, необходима вера в успех, а я чувствую, как истончается, слабеет золотая нитка, к нам протянутая из вековечного века. Я был так увлечен путешествием, что только сейчас заметил: в нашем санатории жизнь почти выродилась. Да, конечно, она была и скудна, и жестока, но все-таки это было некое жизнеустройство, со своими правилами, этикой, традициями, предрассудками, властными структурами, вполне четкой и справедливой по-своему системой взысканий и поощрений. А теперь и самые расхожие чувства, без которых не вообразить жизни, – дружба, вражда, симпатия, антипатия, любовь, ненависть – кажется, не находят верного применения. И наш парк, где за долгие годы себе приискали образ мои воспоминанья и страсти, теперь постепенно обращается в чистую мороку. А красивый пейзаж за другим окном отсырел и покоробился, как заброшенная декорация.
Ты, Маркони, так и не наладил связь с внеположным миром? А то нас теперь даже перестали пичкать еженедельной политинформацией, хотя и лживой, – но мы, как опытные криминалисты, всегда умели там обнаружить улики истины. Ах, ты наладил? Так что же молчишь? Обнадежь нас хоть чем-нибудь. Наши стены аж трещат под напором внешних событий, трагических или же, наоборот, благотворных. Точно вам говорю – там полным ходом идет некая перестройка. Я же давно твердил, что назрели глобальные перемены, ибо противостояние двух социальных систем, можно сказать, двух утопий, причем вооруженных не только идеями, способно привести человечество к полному самоуничтожению. Если ж они каким-то образом придут к согласию, то ущемленным маргиналам, ловившим рыбку в мутной воде, только и останется слегка сотрясать мир индивидуальным террором, что все-таки наверняка лучше ядерной войны. Да, разочаровал ты нас, Маркони, бездарный радиотехник. Говоришь, сигналы мира невнятны – лишь только похрипыванье, похрюкиванье, писк, визг и другой информационный мусор. Разве ж это связь?.. Ага, вот и палата скептиков наконец подала голос. Вы, господа, предполагаете, что его и нет вовсе, нам запредельного мира, а это просто теоретическое допущение, призванное залатать прорехи в нашем миропонимании? Ничего не скажешь, блестящая, необузданно смелая гипотеза! Что правда, то правда – доказательств нет: пришельцы оттуда, вроде нас с вами, о нем повествуют столь различно и странно, что кажется, они лишь тут наконец прорвались к реальности из мира своих иллюзий, – а если кто уходит туда, так уж безвозвратно. И все ж не думаю, что это верная мысль, хотя в прорехах нашего миропонимания подчас свозит глухая стена. Но не сами ли мы ее возвели, в своем безумном, прямо скажу, безответственном индивидуализме? Тут мы себя воображаем несчастненькими: мол, мир от нас отрекся. Но и мы ведь оставили его без попечения. Мы тут воспитываем или, пускай, врачуем свои души, столь поглощенные собственной бедой, что для себя устранили мир как досадную помеху. У меня не слишком дисциплинированная или, может, ленивая совесть: то спит годами, то вдруг просыпается – гложет и гложет. Вот теперь я начал сомневаться: так ли высоко этичен наш поход отринутых в поисках блаженства? Не достойней ли разделить с миром его трагическую судьбу? Я не такой безумный эгоцентрик, чтобы вовсе не признавать существование окрестного мира, но сейчас, возможно, он и впрямь накануне гибели. Прислушайтесь, как надрывно, истинно завораживающе воют сирены и содрогается от недалеких взрывов наш дом, казавшийся таким надежным. Представьте, что рухнут стены, а снаружи – пустота: никого, ничего, ни родного, ни хотя бы чуждого.
Знаю, что ты хочешь сказать, Хам, наверняка напомнишь давний прецедент. Мол, весь мир погибнет, а нас упасет наш ковчежец, волшебная шкатулка. Выходит, что мы резерв человечества. Был бы рад согласиться… А что? Если достойнейшие завели мир в тупик, почему б не обратиться к недостойным. Почему б не пустить на волю наш плененный, отвергнутый гений, который пересоздаст мир согласно уже иному, не исключено, высшему здравомыслию, которое сейчас выглядит безумием, и учредит новое человечество. У вас есть возражения, господа скептики? Думаете, этот мир будет еще грустней прежнего, потерянного иль затерявшегося, коль мы туда прихватим свои душевные хвори? Но разве ж это хвори, господа? Это в большинстве чистейшие, человеколюбивые помыслы, уткнувшиеся в тупики ложно устроенного мира, это возвышенные чувства, которым мир так и не приискал имени. Почти уверен, что наши якобы хвори, есть, наоборот, наивысшее здоровье, а сейчас погибающий мир – болезненная галлюцинация. Коль он и впрямь погибнет, карта мира превратится в сплошное белое пятно, туда ему и дорога, этому не то чтоб неудачному, но, безусловно, неудачливому творению…
Вы всё спрашиваете, плывет ли корабль? Теперь и я в этом не уверен: глядите, как сейчас далеко видать из вон того иллюминатора, будто наш ковчежец, больше похожий на разбитое корыто, застрял на вершине Арарата. Все-таки размок наш бумажный кораблик, и океанские ветры сдули с него парус-перышко, которое – символ письма. Пусть нам не дождаться голубка с оливковой ветвью, но и так видно, что схлынули воды, поднимается пар от влажных полей. А там, вдали, повыше пригорка, сияет Остров Блаженных, до которого, вроде, рукой подать. Но океан вдруг иссяк, а к нему не доберешься посуху. Заканчивается наша игра, к которой вряд ли стоит относиться всерьез. По крайней мере, не серьезнее, чем к жизни. Вы, что ж, и впрямь подумали, что мы с вами обретем Блаженные Острова? Я-то был уверен, что вы отнесетесь к путешествию не менее здраво, чем я сам: увидите в нем род гимнастики для чувства, ума и воображения, на худой конец – просто хорошее развлечение. Речи и фантазии моих хватило, насколько хватило. Но как себе вообразить блаженство, коль ни разу его не испытал? Можно, конечно, попытаться сгустить когда-то пережитые мгновенья счастья, представить, как ты нырнул навечно в какой-нибудь радостный миг собственной жизни, но это все-таки по сравненью с истинным блаженством будет выглядеть мелкой подачкой судьбы. Итак, объявляю игру законченной, и вы, сухопутные мореходы, можете подсчитать выигрыш. Конечно, он вовсе не безмерен, но и не так уж мал. Я столько наговорил всякого разного, что из этой булки можно наковырять полный кулек изюма.
Что такое, господа, неужели бунт? Вот наконец-таки и прямо под конец – живое событие! Ну, господа, не побивайте меня камнями, – я ведь не пророк, а вольный или, скорей, даже невольный мыслитель, заплутавший в собственных же мозговых извилинах. И тухлыми яйцами не забрасывайте, как провалившегося политикана. Это я «шут гороховый»? Думаете, меня оскорбили? Всегда предпочту шутовской колпак императорской короне. Да и кто б другой сгодился в капитаны корабля дураков? Ах, я еще и провокатор? Может, и стукачом назовете? Какая-то бредовая шпиономания! Ого, вот это уж точно болезненный бред, уважаемая палата скептиков! Мол, игра затеяна, чтобы отвлечь ваше внимание от проделок ворюги-завхоза и обеспечить нашим тиранам их тайный побег? Это худшее оскорбление, поскольку я всегда строжайше, неукоснительно следовал интеллигентскому кодексу чести, воспитанному на столичной кухне, согласно которому быть доносчиком недостойней убийства и кражи серебряных ложечек. Да нужен ли им был осведомитель вроде меня, чье мировосприятие они объявили целиком превратным? Тут, среди нас, разумеется, нашлись намного большие реалисты. Не стал бы применять к этим одновременно палачам и жертвам суровые наказания, но их стоило б назвать поименно в назиданье будущим стукачам и палачам, на которых, увы, спрос никогда не иссякнет. Однако если администрация действительно сбежала, так наверняка позаботилась уничтожить архивы, чтоб все концы – в воду. Тогда, получилось, мы теперь вольные люди – без прошлого, которое – история нашей болезни, даже и без диагноза. Теперь мы – как все, поскольку и справку о безумии некому нам выдать, а на слово кто нынче поверит? Лишь отягощенные бременем свободы. Окажемся ли мы ее достойны, господа уроды и гении? Свершилась бескровная революция, сама собой, не снизу, не сверху, а откуда-то сбоку. Ворота распахнуты, нам больше нет препон, но выстроим ли мы новый дом из своих сокровеннейших упований, удастся ли нам собрать по крупицам собственные черты и душевные свойства в могучий образ гения современности, сотворим ли нерукотворный шедевр, который спасет мир, и, вообще, сумеем ли вырваться в дольний мир с этих бумажных страниц? Как думаешь, черная женщина, которая наша беда и отрада? Но что тебя спрашивать, коль ты ведаешь будущим, но не ведаешь будущего. Да и я смолчу – какой из меня-то провидец?
Ну, вот и конец, мои молчаливые спутники – теперь мутные тени на влажных стенах. Обними ж меня, моя траурная подруга. Чувствую, как уже переполнилась урна моих времян. Тяжелеют веки или века от непротекших слез…