Я собрала за жизнь великую коллекцию друзей, частью уже ушедших. Удивительно и прекрасно, что список открыт и до сих пор появляются новые. За всю мою жизнь я теряла не только мертвых, но и несколько вполне живых. Грущу об этих потерях. Боюсь, невосполнимых.
С молодых лет я тянулась к старшим. Мои ушедшие “старушки-подружки” были моими учителями и лучшими собеседниками. Сегодня я и сама стала для более молодых моих друзей такой “старушкой-подружкой”. Я улыбаюсь, потому что понимаю, что мне-то повезло больше: мои старушки были куда как покачественнее меня…
Друзьями мы делимся, и таким образом образуются дружеские круги – пересекающиеся. Сегодня, когда для меня настало время воспоминаний, я понимаю, что советские времена, трудные и темные, были освещены именно этими уникальными дружескими отношениями. Друзья были нужны не для развлечения, а для выживания. В бесчеловечной советской системе мы остро нуждались в сердечном общении, извлекали человечность почти исключительно из дружеских связей. Делились временем, книгами, едой, деньгами… Эти отношения – один из двух даров, полученных моим поколением от нелюбимой власти. Второй дар – особое и уникальное чтение. Об этом – отдельно.
Как будто работала грандиозная невидимая центрифуга, разделяя вещества по плотности. На слои. Были в обществе слои непересекающиеся, были и смежные. И, как правило, внутри каждого дружеского кружка стояла какая-то харизматичная фигура. Я знала несколько таких центролюдей: Вадим Борисов, Виктор Новацкий, Юра Соболев-Нолев… Каждый из этих людей заслуживает отдельной книги воспоминаний. Вадим Борисов, друг, помощник и первый издатель Солженицына в послеперестроечной России, диссидент, как тогда назывался почти каждый мыслящий человек, историк, автор замечательных статей о судьбе России… Утонул в 1997-м в холодном Балтийском море… Виктор Новацкий, который был талантлив, образован и ленив, сам ничего не писал, но к нему ходили за советами и консультациями множество людей, начиная от Дмитрия Покровского и кончая мною… Юра Соболев-Нолев, замечательный художник, обладающий невиданной для художника эрудицией и в науке, и в истории искусства… Юра и Виктор были друзьями и умерли в один день… Александр Асаркан, всеобщий гуру, потрясающий знаток театра, к которому бегали за консультациями и советами десятки людей. Потом уехал в Америку и там исчез невостребованным…
Были и далекие от нас, недосягаемо высокие круги: Гельфанда, Мамардашвили, Копелева…
Круги образовывались и по семейным принципам, это важная черта старомосковской жизни: круг Шаховских, круг Бруни, круг Поливановых. В основе – семейные кланы, к ним приросшие родственники и друзья. Я знала многих, меня принимали, но я оставалась сбоку, с краю… Об этих московских кругах отчасти написал покойный Владимир Кормер – математик, философ, писатель – в своем последнем романе “Наследство”. Мне кажется, что он лучше всех, кто описывал время семидесятых – восьмидесятых годов, воссоздал жизнь, атмосферу и людей “застойного” времени.
Любовь без взаимности
Одним из таких харизматичных людей, центром довольно обширного дружеского круга был Дмитрий Шаховской по прозвищу Князь. Он был и вправду отчасти князь – мать Димы была княжной. Отец – священник о. Михаил Шик, один из новомучеников российских, расстрелянных на полигоне в Бутове под Москвой в 1937 году.
Дима носил фамилию матери, вернее, тетки, усыновившей двоих младших детей после ареста отца и смерти матери. Приговор “десять лет без права переписки” означал расстрел, но об этом семья узнала много позже, а мать Димы и умерла, надеясь на то, что муж ее жив. Без упоминания о родителях, отце Михаиле Шике и матери Наталье Шаховской, рассказ о Диме будет неполным. Архив писем, который сохраняют потомки Шаховского, – это не только история семьи, в которой соединилась кровь русских аристократов, декабристов и потомков раввина, ставшего православным священником; это история страны воюющей, уничтожающей своих лучших детей, загоняющей в тюрьмы и в ссылки ни в чем не повинных людей, тех самых, кто создавал ее культуру. Семья Шаховских – одно из свидетельств истории страны.[7]
Вот отрывок из письма Дмитрия Ивановича Шаховского, деда Димы, к дочери Анне, сестре Диминой матери, в Бутырскую тюрьму. Написано в декабре 1920 года: “Радуюсь Твоему бодрому настроению и был уверен, что Ты так отнесешься к тюрьме. Я считаю, что без тюрьмы образование русского гражданина не может считаться законченным, а так как я всегда изо всех сил желаю Тебе и гражданства, и законченности образования, то не могу огорчаться, что судьба послала тебе это испытание…”
Судьба послала семье Шаховских все испытания времени: ссылки, аресты и расстрелы, эвакуацию, голод, непосильный труд для выживания.
В 1925 году отец Димы Михаил Шик принял сан диакона, начал служение и уже в 1926 году был сослан в Турткуль, в Узбекистан. К тому времени в семье было трое детей.
В 1927-м Наталья Дмитриевна навещает мужа в ссылке, а в 1928 году рождается Дима.
В 1931 году семьей Шаховских был куплен дом в Малоярославце. Там и прошло Димино детство. Жизнь семьи до сих пор связана с этим домом. Недавно я встречалась с Наташей, старшей дочерью Димы, и она рассказала, что после пожара, уничтожившего две пристройки, но пощадившего дом, надо чинить крышу, чтобы не погибло это чудом сохранившееся семейное гнездо. И речь идет вовсе не об усадьбе князей Шаховских, а о небольшом мещанском доме, в котором жила большая семья, в одной из пристроек расположилась домовая церковь. В ней тайно служил отец Димы, Михаил Шик, к тому времени ставший священником. В 1931 году он вернулся из ссылки и должен был жить за 101-м километром. Малоярославец и был за 101-м километром, и в те годы в нем жило множество таких же, как он, пораженных в правах людей.
Эти годы можно назвать семейной идиллией: любящие родители, пятеро детей, огород, корова, – то есть не голодали, но много работали для выживания.
От 1936 года сохранилось письмо Натальи Дмитриевны к матери: “…если Миша уедет, мне придется колоть и носить дрова, ходить за коровой и т. д., а при нем мне дела очень мало и я не устаю. Притом же Мише надо продвинуть свою работу над переводом Гёте, раньше чем ехать в Москву”.
Перевод окончен не был. В 1937 году в этот дом снова пришли сотрудники НКВД. Отец Михаил был обречен, но никаких прямых доказательств его противозаконной деятельности не было. Но когда о. Михаила уже уводили, спросили паспорт, который хранился в пристройке, поначалу сотрудниками НКВД не замеченной. Они вошли в пристройку и обнаружили там священническое облачение. Расстреляли его на следующий день…
Жил Дима в Малоярославце многие годы. Там же пережил и оккупацию. Ему было 13–14 лет, на плечи его и семнадцатилетней сестры Маши легли заботы о пяти старухах, которые оказались в этом доме. Вот отрывок из письма Натальи Дмитриевны Шаховской от января 1942 года к сестре Анне:
19 января 1942
…Ты уже знаешь, если получила наше первое письмо, что дом был полуразрушен во время первой сильной бомбежки, под Покров, 13 октября и мама была слегка поранена. После того мы пережили еще несколько жестоких бомбежек, артиллерийский обстрел, грабеж и длительный постой немецких солдат, угрозы гестапо в связи с Гизеллой Яковлевной, наконец новую, оч. жестокую и длительную бомбежку, артиллерийский обстрел, пожары (все были дома, потому что опыт показал, что уходить хуже, мы все время бегали взад и вперед), но дом уцелел, хотя крыша пробита и 4 раза вылетали рамы (а мороз был 35); под конец, недавно, 4 янв<аря> увели у нас корову.
Но самое тяжелое испытание – это пять бабушек, оставшихся на нашем попечении, которым мы должны были уступить лучшие места в уцелевшей половине дома (сами спим в маленькой столовой и в большой комнате на полу), для которых я отнимаю у детей добытый ими с большим трудом хлеб, которые все время ссорятся между собой (и с детьми), постоянно недовольны, боятся холода и голода и во всех отношениях больше дети, чем мои взрослые дети.
Дети же здоровы и довольно бодры, особенно Маша, она не теряла равновесия и даже хорошего настроения в самые трудные минуты, бегала под обстрелом от бабушки к бабушке, таскала вещи, заколачивала окна, устраивала “уют”, зарабатывала нам хлеб стиркой, спит все время на полу, без угла, и ни разу не жаловалась. Лиза же и Дима, хотя много работали и сейчас работают (на них снабжение дровами, добыча конины и т. д.), и Дима меня неизменно сопровождал в самых трудных экспедициях…
“Пять бабушек”, проживавших в это время в доме, – мать Натальи Дмитриевны и две ее сестры, а еще свекровь Гизелла Яковлевна, Варвара Григорьевна Малахиева-Мирович. Всем за семьдесят. Две старушки за время оккупации умерли…
Не могу не привести отрывок из незаконченного и неотправленного письма, написанного Натальей Дмитриевной Шаховской своему мужу, о. Михаилу Шику, которого к тому времени уже пять лет как не было в живых, из больницы, за несколько дней до смерти:
16 мая 1942
Дорогой мой бесценный друг, вот уже и миновала последняя моя весна. А Ты? Все еще загадочна, таинственна Твоя судьба, все еще маячит надежда, что Ты вернешься. Если Ты и вернешься, мы уже не увидимся, а так хотелось Тебя дождаться. Но не надо об этом жалеть. Встретившись, расставаться было бы еще труднее, а мне пора. Я знаю, милый, что, если бы Бог судил нам провести старость вместе, мы бы жили с Тобой хорошо… Весной 39-го года я вышла в сад и с тоской подумала: зачем все так цветет, когда друг мой этого не видит. Лучше уж бы везде была пустыня. И точно накликала беду. В следующую весну уже ничего не цвело…
…Миша, какие хорошие у нас дети! Этот ужасный год войны раскрыл в них много, доразвил, заставил их возмужать, но, кажется, ничего не испортил. Дима за последний год вырос в сознательного, глубоко убежденного христианина. Я очень с ним сблизилась. Никогда он, верно, не забудет, как мы сидели в убежище, когда с воем, с визгом летела с неба бомба… Он помертвел: “Мама, к нам, к нам”. Я сказала: “Молись, Дима”, – и он снял шапку и долго истово крестился. “Ну, Дима, – живы…”. Бедный мальчик, сколько ему пришлось пережить…