Из-под поезда в снег летит шапка. Тело Петровского на рельсах…
…Утро в Москве. Магазины открылись. Хозяйки спешат с сумками, с бидонами: кто за маслом, кто за керосином. Из обувного магазина выходит Скособоченный. В руках у него большая обувная коробка с надписью “Скороход”. Он сворачивает в первую попавшуюся подворотню и, прислонившись спиной к стене, снимает с одной ноги растоптанный женский ботинок немалого размера, надевает на ногу новенький мужской полуботинок из коробки. К нему подходят двое. Он неловко стоит на одной ноге, прислонившись спиной к стене.
– Свербеев? – тихо спросил один.
– Ну? – отозвался Скособоченный.
– Следуйте за нами, – бросил второй.
Пихнув вторую ногу в новый ботинок, путаясь в шнурках, Свербеев идет вслед за гражданами в полушубках.
Фыркнула машина. В подворотне остались валяться два истоптанных ботиночка и новенькая коробка с надписью “Скороход”.
…Старуха из поезда, бывшая владелица стоптанных ботиночек, у себя дома, в пригороде Тамбова. На постели лежит совсем древняя старуха, темная, вверх острым носом, почти уже покойница. Та, что помоложе, разговаривает со старшей.
– Вы, мама, ночью кашляли, а как меду взяли, так уж и больше не кашляли…
Старуха совершенно безучастна, не отвечает. Ту, что помоложе, это совершенно не смущает.
– А то раньше говорили – полынь черная, взять ее сухую и заварить. А я думаю, чего ее, полынь, горечь такую пить, у нас медок есть. Саввушка привез в августе. Держит он пчелок, домков до двадцати, вот и привез. Крестна, говорит, возьми себе и бабушке. Ну вот мед-то и пригодился… Мама, вы спите, что?
В двери стучат, хозяйка открывает, перед ней двое ребят, здоровенные парни, сытые. Старуха несколько попятилась.
– Ну что, Елена Дмитриевна, приехали? До дому добрались?
Старуха обомлела, ноги у нее подкосились, она села на табуретку.
– Собирайся, бабка, поехали с нами, – сказал тот, что постарше.
Старуха еще немного помолчала, а потом, как-то без предупреждения, сразу, начала голосить:
– Ой, милые, родимые, куда вы меня забираете? Пожалейте меня старую! На что я вам нужна?
– Да ладно, ладно, Елена Дмитриевна, вы так не убивайтесь, мы с вами потолкуем недолго, разберемся, а потом домой доставим, – ехидно сказал молодой, – под белы рученьки и доставим.
– Ой, доставите, доставите, ироды, уж вы доставите! – И, неожиданно перестав голосить, сказала: – Ребятушки, отдам я вам их, только уж вы меня не берите. Матушка вон у меня больна, совсем уж отходит, куда ж мне сейчас от дому, а?
И она проворно нырнула в сени и через мгновение вынесла пару прекрасных лётных унтов на собачьем меху.
– Мне чужого не надо, – бормотала старуха, – я вижу, лежат, я прибрала, а чужого мне не надо.
Ребята переглянулись, один слегка махнул возле виска, давая понять, что старуха, мол, слегка не в уме, но делать нечего.
– Давай, бабка, давай, в машине тебя сейчас повезем, одевайся!
Старуха бросила на пол унты и снова заголосила.
Старуха на постели, не открывая глаз, благословила дочь: “У, курва!”
…Людмила Игнатьевна, спутница Майера по купе, принимает любовника. Колышутся подушки, панцирная сетка встряхивает энергичную парочку, из-под одеяла высовывается голое колено, исчезает, снова высовывается. Звонок в дверь.
Панцирная сетка мгновенно успокаивается. Герой-любовник спрашивает встревоженно:
– Муж?
– Не может быть. Он в это время никогда… – отвечает Людмила Игнатьевна. – Не открою.
Звонок не успокаивается.
– Одевайся! – приказывает Людмила Игнатьевна своему дружку.
Но он уже одет. Она натягивает на себя чулки. Звонок звонит. Юбку. Звонит. Жакетку. Звонит. Причесывается.
– А я? – спрашивает дружок. – Я-то как же?
– Стань-ка туда вот. – И она ставит его за занавеску, отделяющую шкаф.
Идет открывать.
– Кто там?
– Людмила Игнатьевна Кострикина? Откройте! – слышны голоса из коридора.
Герой-любовник, покрытый мелкими каплями пота, корчится за занавеской.
– Что ж так долго не открывали? Соседи ваши сказали, что вы дома. Одевайтесь, Людмила Игнатьевна, мы вас, собственно, долго не задержим, надо с вами поговорить, задать несколько вопросов. Пожалуйста.
– Да, да, с удовольствием! – улыбается Людмила Игнатьевна, надевает шубу и, отдернув занавеску и сделав тайный знак своему другу, она уходит, оставив ключ на столе.
…Есинский выходит из вагона на Московском вокзале в Ленинграде. К нему подходят двое и уводят его. Он беспомощно оглядывается, крутит головой.
…Провинциальная станция. Маневрирует состав. Отцепляют один из пассажирских вагонов, отгоняют его в тупик. На приступках вагона – с каждой стороны по солдату. Вагон остановился. Солдаты входят в вагон, старший вызывает проводника, подвыпившего мужика с восточным покроем лица. Старший в каморе проводника показывает ему документы и требует помощи.
– Вагон отцепили, значит. Временно задержан ваш вагон. Тут одна едет из Туркмении, Анадурдыева, депутат, ее надо снять, но чтоб тихо, без паники, – объясняет лейтенант.
– Сняли уже, – буркнул проводник.
– Как сняли? – изумился лейтенант.
– В Раздольске сняли, – добавил проводник. – Два перегона.
– Кто? Кто снял? – заорал лейтенант.
– Я и снимал. Вызвали скорую помощь к поезду и ссадили. Заболела она, – объяснил проводник.
– Чем заболела? – не сразу спросил лейтенант.
Проводник обозлился.
– Чем? Чем? Животом заболела. Схватило ее. Я и ссадил. Она тут помрет, а мне отвечать. Был уже у меня такой случай.
– Когда Раздольск проходили?
– С опозданием идем, часов на пять. Проходили Раздольск ночью, в два тридцать так, – ответил проводник.
– Значит, так. Я оставлю охрану, иду звонить. Чтоб ни одна мышь из вагона не вышла. Отвечаешь головой. Понял? – жестко спросил лейтенант, и проводник мгновенно понял.
Из развалистого и подпитого мужичка он вдруг превратился в понятливого и услужливого.
– Понял. Никто не выйдет. Не пустим, – торопливо закивал он маленькой черной головой.
…Лейтенант в спецкомнате соединяется с начальством.
– Товарищ капитан! Докладываю: Анадурдыева снята с поезда в Раздольске в два часа ночи скорой помощью. Часа два на дрезине. Есть, есть дрезина. А что с этими, в вагоне, с пассажирами, – задержать? Как? Оцепить? Организовать охрану? Ясно! Ясно. Понял – вагон уже отогнали. Есть отогнать подальше. Понял, товарищ капитан.
…Екатерининская больница оцеплена солдатами. Посты расставлены и снаружи, и на территории больницы. Из помещения, на двери которого висит надпись “Морг”, выходят двое в противочумных костюмах.
Множество солдат. Люди мерзнут. Хаотическое движение к воротам, от ворот. Выезжает машина – с проверкой документов, специальным разрешением. При выезде машину обливают дезраствором.
В отделениях врачи проводят разъяснительные лекции среди пациентов. Один из заведующих, рассадив ходячих хирургических, послеоперационных, сообщает им:
– В первую очередь, инфлюэнца опасна для ослабленного организма. Вы все, перенесшие операции, в особо опасном положении. Во избежание эпидемии необходимо соблюдать повышенные меры осторожности. Мы раздадим вам марлевые маски, просим без них в коридор не выходить, и вообще необходимо ограничить контакты. Из палаты выходите только по необходимости. Общей столовой пользоваться не будем, еду санитарки вам будут разносить по палатам. И еще: при первых же признаках недомогания немедленно сообщать об этом медперсоналу. Я, как и весь наш персонал, тоже на карантине. Так что неотлучно нахожусь в отделении, – закончил врач.
– Василь Андреич, – поинтересовался молоденький парнишка, – а меня завтра выписать хотели. Меня что же, не выпишут?
– Завтра не выпишут, Костин. А если будешь очень скучать, мне придется тебе еще раз аппендэктомию сделать. А? – шутит врач.
– Ну уж нет, лучше я так потерплю, – отказался парень, улыбаясь.
…У телефона Сорин, он разговаривает с Сикорским.
– Состояние тяжелое, Лев Александрович. В сознание не приходил.
Сорин подходит к Майеру. Тот кашляет, Сорин стирает кровь, поднимает его повыше, возвращается к аппарату.
– Легочное кровотечение.
– Александр Матвеич! У меня здесь ваша жена, Антонина Платоновна. Просит трубку.
Сорин замирает перед телефоном. Лицо жесткое.
– Передайте, пожалуйста, Антонине Платоновне, что я сейчас занят. Спасибо, Лев Александрович, – и вешает трубку.
Пишет в истории болезни Майера: “Час ночи: отек легких, геморрагический (неразборчиво)”.
Тоня идет по коридору, подходит к лестничной клетке, ее не пускают из отделения. Она садится на пол, возле лестницы. Здесь она просидит до конца, не сказав ни одного слова.
Запавшие глазницы, изменившееся лицо Майера. Сорин накрывает его с головой простыней.
У Сорина сильный приступ кашля. Он набирает в шприц какую-то жидкость, колет себе в ногу…
…Горит костер. Его разложили во дворе больницы замерзшие солдаты.
– Лев Александрович! – докладывает старшая сестра Сикорскому. – В нашей бельевой заперли участкового врача со скорой, который был на вызове, но он ужасно скандалит… А этот, их главный, не велит выпускать его из бельевой.
– Пригласите, пожалуйста, ко мне капитана Соленова.
Входит капитан.
– Садитесь, пожалуйста, нам с вами надо обсудить один вопрос, – предложил Сикорский Соленову.
Тот не садится. Сикорский встает.
– Я слушаю вас, – служебно отвечает Соленов.
Субординация все же существует. Сикорский в переводе на язык шпал и ромбов все-таки поглавней капитана.
– Кто распорядился участкового врача запереть в бельевой?
– Я распорядился.
– А где находятся врач со скорой и санитары? – спросил Сикорский.
– В автоклавной, в ординаторской второго отделения и в ванной комнате, – четко ответил капитан.
– Впредь я прошу вас не брать на себя решение вопросов, которые находятся в моем ведении. У нас была договоренность, что всех контактных будут содержать на Соколиной Горе, а не у меня.