– Илья Михайлович! Мне звонят из Первой Градской. Там больной скончался час назад. Подозревают чуму. Клиническая картина неопределенная. Я очень прошу вас, произведите еще одно вскрытие. К сожалению, если чума подтвердится, придется закрывать и Первую Градскую… Машину высылаю.
…Два сотрудника НКВД, один туркмен, другой русский, у дувала глинобитного дома. Входят. Навстречу выходит милая, почти взрослая девушка. Туркмен спрашивает ее о матери. Девушка качает головой.
– Мать в Москве, – отвечает она по-туркменски.
Туркмен переводит русскому: “Не приехала еще”.
– Спроси, когда приедет? – попросил русский.
Но девушка прекрасно понимает по-русски.
– Сегодня-завтра, скоро приедет. Мы ждем ее, – отвечает она.
Мужчины выходят.
– Я поеду на станцию, свяжусь с Ашхабадом, а ты, Фазил, оставайся здесь. Пост установи. Как приедет – немедленно на станцию, звонить. Машину я вышлю. Через сутки смену пришлю. Раньше не жди, – разъяснил русский, старший по чину, положение своему подчиненному.
– Петр Борисыч, может, я у них в доме поселюсь? У нас никто не удивится. Гость из города, – предложил туркмен.
– Нет, Фазил, не надо. Лучше пост установи. Она приедет, испугается, уйдет в бега, будем с тобой по пустыням бегать, бабу искать…
…Гольдин в кабинете главврача Первой Градской. Он крайне раздражен.
– Чума?! Какая чума?! Кому это пришло в голову?! Типичный послеоперационный сепсис, он и дает пятна. Ну, и точечная геморрагическая сыпь… Руки надо хирургам лучше мыть и инструменты стерилизовать, будет патологоанатомам меньше работы. В середине двадцатого века сепсис, извините, это медицинский брак! – раздраженно говорит Гольдин.
Главврач нервно барабанит пальцами по столу и хмурится.
…Заседание у наркома. Выступает инфекционист.
– Сегодня начались пятые сутки карантина. Если через восемнадцать часов среди изолированных не будет обнаружено признаков заболевания, мы можем считать, что опасность эпидемии миновала.
Нарком задает вопрос:
– А мне поступил звонок, что в Первой Градской больнице еще один случай. Вы ничего не знаете? Вас не информировали?
– Нет, нет! Не подтвердился. Больной умер от двусторонней пневмонии. Уже вскрытие проведено… – растерянно говорит инфекционист.
– Ну, ну, – хмурит брови нарком.
…Настя подает обед. Гольдин входит в столовую. Жена смотрит на него внимательно:
– Илья, на тебе нет лица, – качает головой.
– Старею, Соня, – он ухмыльнулся, – не сплю вторые сутки и падаю с ног. Должен тебе сказать, что раньше я-таки был крепче.
– Скажите, пожалуйста, а мне казалось, что ты еще хоть куда! – усмехнулась Софья Исаковна.
Звонит телефон, она встает и выходит ответить. Гольдин вслед ей говорит тихо:
– Соня, ты меня не зови.
Он сидит в кресле. Глаза полузакрыты. Рука с зажатой в ней ложкой опускается рядом с тарелкой. Двухдневная щетина на лице.
В коридоре Софья Исаковна отстаивает мужа:
– Нет, нет, об этом не может быть речи. Он двое суток работал, он только что пришел и сейчас спит. Нет, я не буду его будить. Как хотите. Но хотя бы через три часа!
Разгневанная Софья Исаковна вошла в столовую со словами:
– Нет, ты только подумай! – увидела, что муж заснул за столом, и покачала головой.
…Федору Васильевичу докладывают по радиосвязи:
– Нет, нет, пока не обнаружена. На железной дороге ее нет.
– Что значит – нет?
– Гарантирую. Нет. Я лично прошел оба состава, на которые она могла сесть. Каждому пассажиру в глаза заглядывал. Нет ее на поезде.
– Так. А в Раздольске?
– После выхода из больницы в гостиницу местную она не заходила. На вокзале не была. Ее видели на базаре последний раз. И всё. Как сквозь землю провалилась.
– А что в ауле?
– Нету. Не вернулась из Москвы, говорят.
Помрачневший Федор Васильевич, хлопнув ребром ладони по столу, сказал:
– Ты, Бородачев, помни одно: если мы ее из-под земли не вытащим, это наше дело – последнее. Понял?
Федор Васильевич уронил голову на руки, потом вздохнул, еще раз глубоко вздохнул и начал хватать воздух ртом. Откинулся на спинку стула, схватился двумя руками за левое плечо…
В тесной кухоньке сидят Анадурдыева, хозяйка дома, двое мужчин… Застолье трогательное: квашеная капуста, соленые огурцы, картошка, гранаты, курага, сушеное мясо, туркменские лепешки.
– Я в России год жила, училась в институте, но потом бросила. Замуж выдали меня. В Москве четыре раза была. Всё там знаю. Кремль знаю, Мавзолей… – продолжает разговор Анадурдыева.
– А я – ни разу не была, вот дура, ехать-то чуть больше суток, всё не соберусь, – позавидовала хозяйка.
– Сына пошлю учиться в Москву, пусть ученым будет, – сказала гостья.
– А сколько у тебя ребят? – поинтересовалась хозяйка.
– Шесть уже, – улыбнулась гостья.
– Ой, на кого же ты их оставила дома-то? – удивилась хозяйка.
– Мама есть, дочь большая есть, – ответила Анадурдыева.
– Сколько дочери-то?
– Двенадцать.
– Ну надо же! У меня двое, а я домой с работы несусь сломя голову, думаю, натворили бог знает что! А ты такая спокойная – шестерых оставляешь! На двенадцатилетнюю! – удивилась хозяйка.
– Не всех. Маленького с собой взяла. – И Анадурдыева сложила руки на животе.
Морг. Сторож в противочумном костюме. Гольдин выходит из прозекторской. С Гольдина снимают противочумный костюм. Он моется, вытирает руки. Набирает номер телефона.
– Да, Гольдин. Прошу передать наркому, что это была обычная пневмония. Никаких признаков…
Звонят телефоны, бегут люди с бумагами с этажа на этаж. Перед Высоким Лицом склоняется его референт:
– Ваше задание выполнено. Новых больных нет. Можно доложить Генеральному Секретарю, что эпидемия предотвращена. Карантин можно снимать.
Высокое Лицо кивает:
– Снимайте!
…Распахиваются ворота больницы на Соколиной Горе. Десятки людей высыпают за ворота. Солнечный день. Из ворот выходят пассажиры поезда. Не узнав друг друга в толпе, в разные стороны расходятся старуха в унтах, Людмила Игнатьевна, Скособоченный и Гусятник. Идут члены коллегии. Григорьев разговаривает с Есинским. Есинский говорит ему:
– Понимаете… Меня взяли с Московского вокзала, в Ленинграде. Боюсь, что жена моя бог знает что подумала.
– А меня из дома забрали. Но… Тоже подумала, наверное.
Идут горничные из гостиницы, жильцы гостиницы, люди незнакомые между собой и знакомые…
…У ворот больницы стоит одинокий воронок. Мы уже перестали испытывать неприятное чувство при виде этих мрачных машин. Но… двое выходят из воронка, врезаются в толпу и оттесняют человека в пальто с барашковым воротником.
– Алексей Иванович Журкин?
– Я вас слушаю, – спокойно отвечает Журкин.
– Будьте добры, – ласково приглашает Журкина сотрудник, – мы хотели бы с вами побеседовать…
Толпа как-то рассеивается вокруг Журкина, и он по опустевшему вдруг проходу идет к машине в сопровождении двоих…
…Время поцелуев, встреч. Нашлась пропавшая дочка, Есинский гладит поседевшую голову жены, Анечка выходит из ворот, навстречу ей бежит Лора Ивановна Майер, и они, обнявшись, плачут… Рудик! Рудик! Григорьевы целуются. Множество радостных лиц.
Все герои этой истории, знакомые и незнакомые, вместе выходят из ворот больницы. Бодрая советская музыка – широка страна моя родная! И все прочее…
У Косселя дома. В кресле сидит жена Косселя. Перед ней лежит на столе портрет сына. Рукой она закрывает лицо.
– Сережа? Я думала, что ты тоже не вернешься. Что это было, Сережа? – Впервые внимательно и сосредоточенно смотрят ее глаза.
– Дина, это была чума. Всего лишь чума! – улыбнувшись и взяв сухую руку жены в свои ладони, ответил Коссель.
– Просто чума? – переспрашивает Дина.
Он кивает.
– А я-то думала…
…Марш набрал полную силу. И день такой прекрасный, солнечный. Праздничный. И правда ведь – праздник. Из храма в Брюсовом переулке выходят старухи, поздравляя друг друга.
– С праздником!
– С Рождеством Христовым!
Из распахнутых дверей храма слышится: “Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума…”
Все перекрывает славный, бодрый марш.
конец
1978–2020
Эпилог
Чтение как подвиг: интеллигенция и неподцензурная литература
Вопрос, что такое русская интеллигенция и какое ей можно дать определение, кажется, существует дольше, чем сама эта интеллигенция. И не перестает занимать умы. Несколько лет тому назад меня вызвали к умирающей подруге на Кипр. Она была процветающим юристом-международником, обслуживала многих известных богачей, писала к тому же стихи, и вообще – Царствие Небесное! Я прилетела с пятью пересадками, вошла в палату, она всех выставила, потому что ей надо было задать мне важный вопрос. Я просто затрепетала… о чем? О дележке наследства? О месте захоронения? О каких-то особых посмертных поручениях? Все вышли, и она спросила у меня: Люсь, как ты думаешь, что такое интеллигенция? Я была ошарашена, но ответила: пожалуй, интеллигенция – это образованные люди, деятельность которых не мотивируется корыстью…
Она покачала головой: нет… В ту же ночь умерла… оставив меня в недоумении – почему в последний час жизни ей был важен ответ на этот вопрос.
Я не отвечу, но попытаюсь. Характеристики этого исчезающего вида расплывчаты: интеллигенты бывали либералами и консерваторами, с устремлением к Европе и тягой на Восток, верующие и атеисты, трудоголики и бездельники, всегда – гуманистами, и всех их мы встречаем на страницах нашей великой классической… Одна из самых общих черт интеллигентного человека, как мне представляется, это его насущная потребность в чтении. Характер чтения определялся временем, местом и личными склонностями. Несколько лет тому назад я прочитала письма и дневники моего деда с 1911 до 1937 года, там были и постоянные записи о прочитанных книгах, и списки книг, которые надо прочитать немедленно, в этом месяце и в этом году. И это заставило меня вспомнить о моем собственном чтении, начавшемся полвека спустя, уже после смерти деда.