Лэйд нахмурился, пытаясь вспомнить, приходилось ли ему слышать эту фамилию здесь, в Миддлдэке.
— Он был лавочником?
— Нет. Он был помощником капитана на одном британском корабле. Превосходно образованный, воспитанный, грамотный, он был олицетворением джентльмена на службе Адмиралтейства. Хладнокровный, отважный, уверенный в себе… Но вы знаете, что бывает, если какой-нибудь растяпа выколотит ещё горящую трубку на сеновале. Крошечные искры, падая в солому, делаются почти не видны и даже не источают дыма, но сохраняют достаточно жара, чтобы устроить пожар — внезапный, страшный, гибельный для всего живого. Так и в человеческой душе, даже облагороженной и исполненной достоинства, иногда дремлют порочные искры, способные в самый неожиданный манер дать страшный жар. Мой дед, к его несчастью, был именно таким человеком. Этот жар вырвался наружу, погубил его — и многих других людей.
— Бунт? — сухо спросил Лэйд.
Дадди безучастно кивнул.
— Он был джентльменом, а вот капитан, стоявший над ним — нет. Это был властолюбивый деспот, одержимый маниакальным желанием подчинить себе всё, до чего в силах дотянуться. Вам, конечно, встречались подобные люди, мистер Лайвстоун. И в Англии и здесь. На берегу они обычно не представляют собой серьёзной проблемы, потому что в душе трусливы и опасливы, но на корабле, где капитан — царь и Бог, они быстро превращаются в развращённых властью тиранов, которым никто не в силах оказать отпор. Этот капитан держал свой экипаж в ежовых рукавицах. В такой дисциплине, что люди боялись посмотреть не в ту сторону или чихнуть в неурочное время. Насаждая железной рукой свою власть, он не только требовал исполнения своей капитанской воли и мельчайших капризов, но и заставлял их выполнять унизительные ритуалы. Например, танцевать целый вечер напролёт себе на потеху. Или ставить сценки из театра, соорудив костюмы из старой парусины. Любое неповиновение, даже мнимое, вызывало у него такую ярость, что он хватался за пистолет. Мой дед был образцом здравомыслия — сама британская дисциплинированность во плоти — но в какой-то момент дьявольские искры, разгораясь, учинили тот самый пожар. Он поднял бунт. Отправил капитана с частью экипажа в шлюпку, сам же принял управление кораблём. К нему примкнули люди — многие другие люди из матросов и офицеров, которые сами были поражены этими искрами, жгущими изнутри. Они были мятежниками.
— Погодите, — Лэйд облизнул губы, — Кажется, я читал об этом случае в старых газетах. Этот мятежный корабль, кажется, он отвратился на Таити, но…
— Но провёл там немного времени. Мой дед знал, что рано или поздно за ним и его людьми явится из Англии карательная экспедиция. Тогда, в дни моего деда, мятежник, какова бы ни была степень его вины, мог рассчитывать лишь на одно — на виселицу. А суд обыкновенно был не очень хлопотной формальностью. Нет, мой дед прекрасно знал, что ждёт его и его людей. Он принял на борт несколько полинезийцев, мужчин и женщин, немного продовольствия и скота, после чего поспешно отправился прочь. Его выбор пал на небольшой необитаемый остров поблизости от Французской Полинезии. На этом острове мятежники решили устроить свою колонию, начав новую жизнь. Они сожгли корабль дотла, укрывая следы, но знаете, что?
— Что? — покорно спросил Лэйд, хоть и догадывался, что именно услышит.
— Корабль был не последним, что сгорело тогда. Искры. Человек, внутри которого горит пожар, уже никогда не сделается прежним. Мой дед был мятежником, а мятежники не знают покоя. Прошло всего полгода, а их остров, представлявший собой крохотный обособленный от всего мира кусок, неподвластный ничьей воле, уже сотрясался от ссор. Полинезийцы спорили с полинезийцами, белые ссорились с белыми. Женщины — с мужчинами, вчерашние матросы — с вчерашними офицерами. Они не могли поделить поровну припасы сгоревшего корабля, потом землю, несмотря на то, что весь остров был в их распоряжении, потом соль и порох, потом женщин… Вы знаете, до чего легко из нескольких обронённых на сухое сено искр растёт пламя. Кто-то бросил в сердцах обидное слово, кто-то плюнул, кто-то ответил затрещиной, кто-то первым взялся за пистолет… Шесть следующих лет остров содрогался в жестоком пламени. Мятежники, лишившиеся той воли, против которой они бунтовали и не найдя себе другого применения, не способные жить в мире, принялись уничтожать друг друга, безжалостно, как дикие звери. Мужчины устраивали засады друг на друга, хладнокровно расстреливая в упор из мушкетов. Женщины пронзали спящих мужчин ножами и подсыпали им яд. В тысяча восемьсот восьмом году британский корабль, случайно бросивший якорь у острова, обнаружил на нём одного белого мужчину и восемь полинезийских женщин — всё, что осталось от некогда благополучной мятежной колонии с населением в несколько десятков человек.
Лэйд стиснул зубы.
— Это всё чертовски досадно, но…
Дадди осторожно поправил холщовую рубаху. Так, точно это был изысканный костюм. Неспешными движениями стряхнул с неё пыль.
— Мятежники оставили миру своё чахлое потомство, но оно тоже страдало от тех же бед, что и их предки. Исполненное звериной ярости, заточённое на острове, сводящее счёты за давно умерших людей, оно терзало само себя, пятная кровью плодородную землю, которая могла бы служить ему Эдемским садом. Видели бы вы этих людей… Обездоленные, озлобленные, наполненные звериной яростью. Мятеж ничего не дал им, но всего лишил. И они с удовольствием разорвали бы тело моего деда в клочья, если бы знали, где он похоронен. Я заглядывал в их души, мистер Лайвстоун, потому что в течении сорока лет был верховной властью и судьёй на этом острове. Я знаю, на что способно слепое желание противопоставить себя верховенствующей силе. Я знаю, как долго болят ожоги. Мой родной остров — кровоточащая дыра в моём сердце, мистер Лайвстоун. Живая память о том, какая участь ждёт мятежников. И вы спрашиваете меня, почему я не сопротивляюсь Его воле? Почему не объявляю Ему войну?
Дадди несколько секунд смотрел на него, жуя тонкими старческими губами. И хоть глаза его были широко открыты, прочитать по ним, о чём он думает, было не проще, чем определить настроение океана, разглядывая мутную, крошащуюся о мол, волну.
— Нет, сэр. Старого Дадди не прельщает участь мятежника. Я доживу эту жизнь точно камень в ручье — если Ему будет угодно. А если нет… — он улыбнулся, — В океане много островов, мистер Лайвстоун. Может, Новый Бангор — самый загадочный из них, но точно не самый жестокий. Поропороаки[161], мистер Лайвстоун.
— Поропороаки, мистер Четверг, — покорно отозвался Лэйд.
Он знал, что при всём желании не сможет заставить этого человека остаться. Даже если бы испытывал такое желание.
Выцветшие глаза Дадди несколько раз моргнули. У них было странное свойство — куда бы они ни были направлены, решительно невозможно было понять, на что они смотрят. Вот и сейчас Лэйду показалось, что хоть эти глаза устремлены точно в грудь Лэйда Лайвстоуна, глядят они на что-то совсем другое, может быть, находящееся в миллионах миль от него.
— Не пытайтесь оставить Новый Бангор, Чабб. Не Он погубит вас — вы сами себя погубите. Вспыхнете исполинским огненным тигром. И сожжёте себя дотла. Впрочем…
Крошечная пауза в словах Дадди показалась Лэйду спасительной щёлкой в исполинской стене из подогнанных друг к другу гранитных блоков.
— Что? — жадно спросил он.
— Если каким-то чудом вам это всё-таки удастся, если ваше звериное упрямство позволит вам вырваться во внешний мир и даже достичь благословенных британских берегов… Окажите мне небольшую любезность, мистер Лайвстоун. Пошлите весточку старому Дадди.
— Каким это образом? — невольно вырвалось у Лэйда, — Это же чёртов Новый Бангор. Ни один аппарат Попова не донесёт сюда сообщения!
Дадди улыбнулся.
— Старая добрая бутылочная почта.
— Ах, вы имеете в виду…
— Возьмите бутылочку какого-нибудь хорошего и недорогого пойла, выпейте её до дна у камина, а потом…
— Да?
— Разбейте её вдребезги о каминную доску и крикните во всё горло «Я всё-таки сделал это, ты, треклятый старый сукин сын! Я всё-таки это сделал!»
Лэйд недоверчиво уставился на него.
— И вы…
— Услышу ли я это? — Дадди тихо рассмеялся, — Нет. Конечно же нет. Это же чёртов Новый Бангор. Но мне будет приятно представить эту глупую картину.
Поздний вечер — благословенное время для лавочника. Выдержав вечерний поток покупателей, более опустошительный, чем нашествие Гутрумова воинства[162] на британские берега, можно наконец позволить себе заняться прочими делами, про которые забываешь за дневной суетой — убраться в лавке, привести в порядок записи, проверить прейскурант…
Лэйд Лайвстоун любил этот час. Недаром в «Большой поваренной книге Хиггса», неукоснительно лежавшей на письменном столе в его кабинете, одно из очерченных карандашом мест гласило: «Убедившись, что жара в печи достаточно и жаркое по-итальянски поспевает в горшочках, джентльмен вправе взять полчаса отдыха и потратить его способом наиболее удобным по его разумению, чтобы вознаградить себя за хлопоты». Лэйд находил это место вдохновляющим и по-библейски мудрым, охотно претворяя его в жизнь — даже в тех случаях, когда не собирался готовить жаркое по-итальянски.
Взгромоздив на крепкие плечи Диогена всю грязную работу, позволив Сэнди выпотрошить внутренности кассового аппарата, пересчитывая дневную выручку, он устраивался в кресле, делая вид, что проверяет гроссбухи, но больше дремал, наслаждаясь той особенной атмосферой вселенского спокойствия, что воцарялась в лавке под вечер, густой и сладкой, как ирландский крем. Больше не приходилось растолковывать дотошным покупателям состав консервированных корнишонов, отражать натиск портовых докеров, вообразивших, будто здесь табачная лавка, выслушивать жалобы миссис Мак-Клотски на мигрень — с таким дотошным перечислением симптомов, что немудрено повредиться в уме. Блаженное, счастливое время…