Я могу подняться на палубу, подумал Лэйд. Просто попробовать. С билетом или без. Я могу просто…
— Кажется, вам пора, Уилл, — он шевельнул стволом револьвера по направлению к трапу, — На вашем месте я бы поторопился, корабли, в отличие от театров, не имеют обыкновения напоминать своей публике трижды.
Уилл не шевельнулся. Замер восковой статуей, обмякший и бледный.
— А если…
Лэйд понимающе кивнул.
— Хотите знать, что будет, если вы откажетесь? Если поставите меня перед выбором? Заставите старого Чабба выбирать, имея на одной чашке весов его жизнь, а на другой — чужую? На вашем месте, прежде чем принуждать его к этому, я бы задумался о другом. Он прожил на этом острове двадцать пять чёртовых лет, половину своей жизни. Как думаете, сколько раз ему уже приходилось делать подобный выбор? И почему он ещё жив?
Уилл сделал шаг по направлению к трапу. И ещё один. Но на третьем остановился и внезапно сунул руку в карман.
Лэйд ощутил, как внутри шевельнулось что-то липкое и скользкое, точно его душу задела ненароком плавником проплывающая рыба.
— Не глупите, Уилл, — холодно посоветовал он, — Вы ведь знаете, что я выстрелю ещё до того, как вы успеете достать оружие?
Выстрелю, подумал Лэйд. Бессмысленно лгать самому себе, пытаясь заранее найти оправдание. Я уже прикинул, куда всажу пулю и в какую сторону упадёт тело. Я заранее осмотрел причал, убедившись, что он пуст. Я приметил место, в котором столкну мёртвого Уилла в воду и путь, которым покину порт. Я могу притворяться джентльменом, могу лавочником, могу — благородным пленником сродни графу Монте-Кристо, но внутри меня давно живут безжалостные инстинкты, которые лучше меня знают, как поступать. Под этим дешёвым костюмом в кожу давно въелись тигриные полосы.
Должно быть, Уилл верно понял его намерения. Почувствовал, как чувствовал многое другое, даже не отдавая себе в этом отчёта.
— Это не оружие, — он с благоразумной медлительностью вытащил руку наружу. В ней не было ни ножа, ни какого-нибудь хитрого амулета, который мог бы представлять опасность для Лэйда, лишь несколько аккуратно сложенных листков, — Это, конечно, мусор, вздор, но… Мне показалось, стоит оставить это вам. Не в качестве платы за договор — мне нечем вас вознаградить за всё то, что вы дали мне за эти три дня — просто на память.
Лэйд был так удивлён, что позволил всучить себе трепещущие на ветру бумажки. Наверно, письмо, пронеслось в голове. Какое-нибудь трогательное прощание и дай Бог, чтобы в прозе, а не в стихах.
— Время, — напомнил он сухо, — Вам лучше поспешить.
— Да, — Уилл тряхнул головой, — Конечно. В любом случае, я благодарен вам за всё, мистер Лайвстоун. Мне кажется, мне ещё предстоит понять, что я понял за это время, но когда-нибудь…
Вода за кормой «Мемфиды» уже беззвучно бурлила — винты неспешно разгоняли чёрную морскую жижу, вращаясь на малых оборотах и готовясь оторвать корабль от камня. С палубы донеслись приглушённые рокотом машин отрывистые команды.
— Прощайте, Уилл.
Он уже ступил одной ногой на покачивающийся трап, но помедлил. Совсем немного, но Лэйд ощутил, как раскаляется под указательным пальцем стальная пластина спускового крючка.
— Прощайте, — Уилл томительные полсекунды колебался, словно его душили ещё не произнесённые слова, потом коротко кивнул, — Прощайте, Доктор Генри.
Он подымался быстро, не оборачиваясь, впившись в верёвочные поручни и быстро тая в темноте. До чего легко идти человеку, не отягощённым багажом, безотчётно подумал Лэйд, не спуская с него взгляда. Мы даже не замечаем, как много битком набитых саквояжей, чемоданов и сумок тащим с собой по жизненному пути, ругаясь с швейцарами и спрашивая дорогу у прохожих. Не замечаем того, каким никчёмным хламом успели их набить, хламом, который ни черта не облегчает нам жизнь, лишь оттягивает руки…
Бумажные листки, торопливо вручённые ему Уиллом, не были письмом. Он убедился в этом, спрятав револьвер в карман. Это были наброски. Небрежные, сделанные наспех карандашами, чернилами или мелом, некоторые в дороге, некоторые, должно быть, в локомобиле или гостиничном номере, они едва ли могли свидетельствовать о таланте живописца. Скорее, напротив. Черты были порывисты и резки, цвета не органично дополняли друг друга, а скорее, соперничали, перспектива зачастую искажалась самым неестественным образом, но Лэйд перебирал эти листки, трепещущие в его руках, пока не замёрзли пальцы. Он сразу понял, что было на них изображено, несмотря на отсутствие подписей и существенные расхождения с действительностью.
Вечные Любовники. Уилл изобразил их в виде вихря, скручивающегося тягучими кольцами и несущему в себе переплетённые человеческие тела. Всё было изображено почти благопристойно, не считая наготы, почти целомудренно и оттого совершенно не похоже на оригинал. В наброске Уилла Вечные Любовники виделись не огромным, охваченным бездумной и бесконечной похотью организмом, а чем-то гротескным и глубоко символичным, и оттого совершенно непонятным.
Седобородый джентльмен со второго наброска, несомненно, был Архитектором, но не тем, что монотонно скрипел грифелем в святыне китобоев и похожим на бледную, покрытую рубцами, корягу, а другим, которого Уилл никогда не видел. Седобородым джентльменом, окружённым светозарной аурой, который рассекал тьму тщательно выписанным инструментов, в котором Лэйд не без удивления узнал обычный циркуль. Сухому Уризену не шёл облик Зевса-небожителя, в котором его изобразил Уилл, оттого вышло нелепо, напыщенно и претенциозно. Совсем непохоже на настоящего Архитектора.
Ещё сильнее исказился на бумаге облик Поэта. С его тела пропали хитиновые осколки, торчащие из костей, исчезло сплетённое из проросших зубов жало, превращавшее его лицо в морду насекомого, фигура сделалась куда более человекоподобной, хоть и болезненно раздувшейся. Но это не мешало узнаванию, поскольку художник безукоризненно запечатлел в эскизе ту сцену, которая Лэйду была хорошо знакома и запечатлелась в памяти. Мистер Пульче с тоской, жаждой и вожделением заглядывал в свою пустую миску, точно ожидая найти там хотя бы каплю той сладкой алой жидкости, что несла ему блаженство…
Пастух. Этот набросок Лэйд разглядывал дольше прочих, несмотря на то, что Уилл сделал его на ходу, усугубив спешкой и так неважное качество. По какой-то причине Великий Красный Дракон был изображён со спины, с поднятыми крыльями, отчего нельзя было рассмотреть его лица, зато хорошо выделялись неестественно выделяющиеся под плотной кожей связки мышц.
— Ты славный малый, Уилл, — пробормотал Лэйд, сминая листки в хрустящий ком сродни большому снежку, — Но ты, должно быть, самый скверный художник во всём Лондоне. Если ты вернёшься домой живым, тебе стоит задуматься о смене профессии. Например, устроиться клерком в страховую компанию или помощником нотариуса…
Он смял листки с набросками в большой бумажный ком и метнул, точно снежок, прямиком в воду. Тот, однако, не утонул, как рассчитывал Лэйд, волны стали мягко перекатывать его на своих спинах, трепля о поросший ракушками каменный бок причала.
Намёк? Знак? Лэйд устало поёжился. Слишком много намёков и знаков за последнее время, ему не разобрать и половины. Может, позже, когда в голове прояснится, а мысли вернутся в привычную, годами наезженную, колею… Лэйд поднял воротник пиджака, чтобы защитить лицо от холодной солёной взвеси, парящей в воздухе, но тут же обмер, ощутив где-то под подкладкой негромкий, но отчётливый бумажный шорох. Эскизы Уилла он выбросил, все до единого, значит…
В груди словно лопнул большой паровой котёл, вышибив через поры по всему телу раскалённый пар. Лэйд судорожно запустил руку в карман и вытащил оттуда бумажный листок — узкий бумажный листок с несколькими строками текста, знакомый ему до последней буквы и последнего штриха смазанного штриха типографской краски.
«Новый Бангор — Лондон. Девятого марта тысяча восемьсот девяносто пятого года. Билет второго класса».
«Мемфида» уже удалилась от берега по меньшей мере на двести ярдов[229]. Покинув освещённую акваторию порта, она быстро сливалась с темнотой и уже сейчас выглядела размытой китовьей тушей, едва освещённой бортовыми огнями. Нечего и думать было разглядеть Уилла на её палубе, предупредить его криком или…
И тем не менее Лэйд чуть не закричал. Не от отчаянья — от неожиданности и ужаса. Потому что от окружающей его темноты вдруг отделился небольшой кусок, выкроенный в форме человеческого силуэта, и беззвучно поплыл к нему, не касаясь пирса.
— Любите смотреть на океан, мистер Лайвстоун?
Он дёрнул головой, пытаясь изобразить кивок. Между сведённых пальцев судорожно трепетал листок — маленький бумажный парус, тоже ощущавший, должно быть, биение того особенного ветра, что дует в окрестностях Нового Бангора раз в тысячу лет, ветра, ведущего к свободе. Но воспользоваться им не мог — как и сам Лэйд.
— Я и сам это люблю, — полковник Уизерс встал по левую сторону от Лэйда и воззрился куда-то вдаль, — Часами могу смотреть на океан, есть в нём что-то такое… Знаете, я всегда был равнодушен к полотнам Кармайкла или Уайли, мою душу не тревожили картины Баттерсворта[230], я пристрастился к этому только здесь, в Новом Бангоре. Сам долго не мог понять, отчего. А потом, кажется, понял. Океан гипнотизирует нас, подавляет волю.
Точно отзываясь на его слова, океан недовольно булькнул, исторгнув на поверхность тяжело рокочущую волну, но та, свирепо двинувшись к пирсу, внезапно истаяла, не коснувшись начищенных ботинок полковника Уизерса каких-нибудь двух или трёх дюймов.
— Гипнотизирует? Вот как?
Полковник Уизерс склонил голову.
— Да. Какими-то внутренними душевными складочками мы, коснувшись его, понимаем, это огромное существо настолько могущественно, что нам никогда не обрести власти над ним. Не загнать в рамки, не поставить себе на службу, не подчинить. Мы даже понять его бессильны, у нас нет для этого ни подходящих органов, ни логических инструментов, ни даже мысленных конструкций. Будь моя воля, я бы приказал украшать все церкви острова полотнами маринистов — это привело бы к христианскому смирению гораздо больше душ, чем скорбные лики наших святых. Вы, кажется, чем-то обесп