Ухоженные, пропитанные благовониями, пальцы беспечно крутили его по письменному столу, точно волчок. Другие, почерневшие от непосильной работы, сжимали его, точно изысканную драгоценность, которая несёт жизнь. Его со смехом бросали в окна любовникам, обернув в пошлую записочку. Его в гневе швыряли об стену вместе с прочей мелочью. Он был свидетелем и непосредственным участником слезливых драм, забавных случаев и конфузных происшествий. Он был творцом трагедий и участником праздников. И всё это не пошевелив даже пальцем.
— Удивительный путь.
— С течением месяцев, живя этой беспокойной, однако полной страстей, жизнью, Кронпринц менялся. Отчасти перемены были заметны внешне, очень уж много рук касалось его. Твёрдые когда-то грани стёрлись, утратив чёткие контуры, профиль королевы Виктории на аверсе смазался, сделавшись похожим на миллионы прочих женщин. Но Кронпринц не придавал значения таким изменениям — он, человек, заточённый в своей медной темнице, успел понять, что такие изменения маловажны и зачастую никчёмны. Значение играла суть. А о человеческой сути он, участвовавший в тысячах подарков, взяток, брезгливых подношений и потерь, имел, должно быть, более глубокое и полное представление, чем столетний мудрец. Его жизнь набралась тем опытом, который он не смог бы купить даже за груду золотых монет. Разумеется, это не могло не сказаться на его душе и мироощущении, более того, сказалось очень значительным образом. Он, человек, проведший всю жизнь в невообразимой роскоши и достатке, увидел тот мир, которого прежде не замечал. Мир, в котором даже маленькая медная монетка могла иметь бОльшую ценность, чем огранённый бриллиант. Путешествие подходило к концу, год, отведённый ему неизвестным волшебником, истекал, но Кронпринц знал, как изменит свою жизнь, вернув себе привычное обличье. Он больше не станет предаваться бессмысленному мотовству и растрате. Он учредит стипендию для одарённых сирот Нового Бангора и ежегодно будет жертвовать в её пользу тысячу полновесных фунтов. Он обеспечит жильём три сотни жителей Клифа и Скрэпси, ютящихся в своих деревянных лачугах. Он оплатит университетское обучение сотне самых талантливых школьников. Он щедро одарит бесправных рабочих Коппертауна, влачащих жалкое полуживотное существование на своих фабриках, и выкупит из долговой тюрьмы томящихся там бедняков. А ещё — учредит бесплатную больницу, разобьёт парк, создаст ночлежки и богадельни… Кронпринц размышлял об этом, чувствуя в своём медном теле биение жизни, которого не ведал прежде. Он не замечал, что тело это, немало потрудившееся и сменившее невообразимое множество хозяев, уже не такое новенькое и блестящее, как год назад. Медь — податливый, недолговечный материал, Уилл, вот отчего с шестидесятого года королевский монетный двор стал чеканить фартинги из бронзы… Реверс его стёрся почти полностью, сделавшись нечитаемым, аверс оказался сожжён серной кислотой (не меньше недели он провёл в собственности беспечного химика-любителя), гурт[110] искривился, точно колесо, на которое возложили неоправданно большую нагрузку — не раз и не два Кронпринцу приходилось открывать пивные бутылки или работать, подменяя собой отвёртку. Но Кронпринц не замечал этого — он готовился к своей новой жизни, исполненный самых светлых ожиданий. А потом…
Лэйд сделал вид, что его ужасно заинтересовала витрина обувной лавки. Разумеется, это было лишь уловкой, на которую не мог не попасться Уилл.
— Что потом, мистер Лайвстоун? — беспокойно спросил он, — Вы вечно прерываете свои истории на самом интересном месте.
— А потом прогуливавший уроки школяр расплавил его в железной банке, отлил из него грузило и на дешёвой леске отправил в море. Где тот и остался на веки вечные, погребённый песком, коралловыми обломками и портовым мусором, когда эта леска лопнула. Медный мыслитесь, лежащий на морском дне, который успел понять о людях больше, чем кто бы то ни было…
Под гладкой кожей Уилла, которую так и не успело сжечь солнце Нового Бангора, надулись желваки. Совсем крошечные, но кажущиеся твёрдыми, как острые сколы валунов.
— Да вы смеётесь!
— Я? — Лэйд ухмыльнулся, демонстрируя истёртый временем оскал Бангорского Тигра, в котором уже наметились порядочные промежутки, — Я серьёзен, как непогашенный вексель, Уилл. Впрочем… Что ж, возможно, эта версия истории и не является достоверной. Знаете, прошлое по своему устройству не прочнее меди, под влиянием ветров времени многие детали стираются так, что иной раз уже непросто восстановить подробности… Возможно, обретший мудрость Кронпринц не отправился на морское дно, если вас это утешит. Возможно, его попросту выкрали из его собственной спальни похитители, банда отчаявшихся головорезов, привлечённых соблазном и запахом наживы. Это ведь так опасно в наше время — откровенно щеголять своим состоянием и при этом столь беспечно относиться к жизни… Мне кажется, последние дни его существования тоже подарили богатый жизненный опыт, хоть и весьма безрадостный. Судя по останкам, несчастного долго пытали, выведывая, где он хранит золото — вырывали зубы и ногти, пилили кости, выкалывали глаза… Об этом мне рассказал покойный Салливанн, полицейский, а он, в свою очередь, от прозекторов, вскрывавших тело…
— Но как же… — губы Уилла беззвучно смыкались и расходились, не порождая звука, — Монета… Вы имеете в виду, он не…
— Не превратился в монету? Вот уж сомневаюсь. Эту историю с монетой поведал полицейским тот безумный жрец Монзессера или просветлённый индийский брахман или кем он там себя величал. Бедняга попросту повредился умом и горазд был выдумывать самые безумные истории. Неделей позже, когда тело Кронпринца уже было найдено, его отпустили — и он умер, отравившись смертельной порцией камбалы. О, заметьте, до чего вовремя я закончил! Пришлось обрезать некоторые детали повествования, зато мне удалось уложиться наилучшим образом. Только взгляните, мы как раз въезжаем в Олд-Донован!
Часть вторая — Глава 5
Олд-Донован встретил их, как распорядитель похорон встречает дальних и не особенно привечаемых в доме покойного родственников — с холодной чопорной вежливостью, почти не отличимой от показного безразличия. Отпустив кэб, Лэйд первым делом размял ноги и это принесло ему куда больше удовольствия, чем открывающийся вид.
Иногда он думал о том, что если Он, разочарованный своим творением, в конце концов разозлится и обрушит на Новый Бангор всю свою злость, заставив остров утонуть в океане, именно Олд-Донован останется единственным о нём напоминанием. Исчезнет превратившийся в труху Миддлдэк, рухнут кирпичные бараки и фабричные купола Коппертауна, бурые водоросли оплетут и затянут некогда сверкающий Редруф, превратив его в охотничьи угодья для донных падальщиков, и лишь Олд-Донован сохранит свой неизменный вид, который не претерпел изменений за века.
— Предпримем небольшую прогулку, — сообщил Лэйд Уиллу, поднимая свой шагреневый саквояж, — Мой приятель, с которым я хотел вас познакомить, живёт на отшибе и не любит шума. Такой, знаете, городской домосед. Впрочем, вас, кажется, эта перспектива не очень-то пугает.
Почти сразу Лэйд понял, что его опасения были напрасны. Прогулка по стылым каменным потрохам Олд-Донована не только не пугала Уилла, но и доставляла ему, казалось, самое искреннее удовольствие. По крайней мере, с его лица на протяжении всей прогулки не сходила полуулыбка, а близорукие глаза мечтательно щурились, разглядывая монументальные готические громады, обступавшие его со всех сторон, точно туши исполинских мраморных китов в парадных викторианских ливреях.
Время от времени Уилл приостанавливался, доставал блокнот и торопливо зарисовывал понравившуюся ему натуру. Выходило у него недурно — украдкой покосившись, Лэйд отметил, что Уилл превосходно схватывает форму и перспективу, сооружая из нескольких грубых штрихов весьма точные подобия зданий.
— Имею слабость к современной архитектуре, — признался он виноватым тоном, поймав взгляд Лэйда, — Её часто ругают за несимметричность и искажение классических образов, зарождённых формами Ренессанса, но, как по мне, подобный отход от канонов и правил вполне оправдан. Неправда ли, в нарочитой строгости этих линий угадывается что-то удивительно мягкое, почти воздушное?
Лэйд мрачно подумал о том, что «современной» архитектуру Олд-Донована мог назвать разве что его прадед. Для него самого архитектурная ценность этого района Нового Бангора мало чем отличалась от архитектурной ценности какого-нибудь скифского кургана.
— Значит, вы рисуете не только людей?
Уилл, сделав ещё пару быстрых штрихов, спрятал блокнот в карман.
— Чтобы приступить к такому сложному предмету, как человек, необходимо здорово набить руку на более простых формах. О, сколько церквей, ратушей, харчевен и банков я зарисовал! Мистер Бесайер, мой учитель, хотел, чтоб я хорошенько набил руку на этом деле, поскольку в камне живёт та же поэзия, что и в плоти. И знаете, по истечению времени я бы, пожалуй, сказал, что он был прав. В камне действительно есть что-то волнительное, чувственное. Это словно изысканные барельефы на грубой неотполированной породе вечности…
Лэйд не считал себя человеком, сведущим в архитектуре, и тему на счёт мистера Бесайера, уже порядком ему надоевшего, не поддержал.
— Ну и что понравилось вам зарисовывать больше всего?
Вопрос был задан походя, больше из вежливости, однако взгляд Уилла загорелся, превратив, как это обычно бывало, его щурящиеся невыразительные глаза в горящие золотым светом плошки.
— Без сомнения, Вестминстерское аббатство. Бывало, я просиживал там целыми днями. Совершенно упоительный стиль, который не дано воплотить ни одной картине. Эти старые доспехи, недвижимыми стальными шеренгами замершие вдоль нефа… Восковые фигуры, эти молчаливые зрители давно ушедших веков, взирающие на тебя скорбными лицами… Но, конечно, самое потрясающее впечатление производят цвета. Их переходы, границы, композиции — это нечто невообразимое. Чередование ярких красок, то появляющихся, то будто тающих… это истинное эстетическое удовольствие, мистер