— Это скафиты, Уилл.
— Ска… Скафиты?
— Греческое слово[179]. Скорее всего, неизмеримо древнее, как и метод казни, именовавшийся скафизмом и популярный некогда на Востоке, особенно, говорят, у персов. Вы слышали про скафизм, Уилл? Нет? Я отчего-то так и думал. Знаете, нас, англичан, нередко именуют самовлюблёнными эгоистами, мнящими себя единственным цивилизованным народом среди дикарских племён. На этот счёт можно долго полемизировать, особенно если судьба сводит вас с чванливым испанцем или самовлюблённым французом, однако одно достоинство Туманного Альбиона несомненно и не подлежит обсуждению. Наша английская виселица — самое гуманное, элегантное и простое изобретение среди всего бесчисленного множества устройств, придуманных человеком для причинения смерти. Сейчас вы в этом убедитесь. Приговорённого к скафизму помещали меж двух деревянных лодок, складывая их подобием ореховой скорлупы, так, чтоб снаружи осталась только голова несчастного. После чего принимались кормить жертву молоком и мёдом. Изо дня в день, как муравьи пичкают своих сородичей-фуражиров, чтобы те сделались раздувшимися бурдюками на ножках, передвижными пищевыми складами… Думаю, вы догадываетесь, к каким прискорбным последствиям для организма приводит такая диета.
— Я… — сколь ни увлечён был Уилл навигацией по Скрэпси, его лицо перекосило болезненной гримасой — ещё одно подтверждение болезненно чуткого воображения, — Да, я, наверно… догадываюсь.
— Обильнейшая диарея, — сухо констатировал Лэйд, — При которой все жидкости, покинувшие тело по естественным причинам, скапливаются в пространстве между лодками. Не проходит и нескольких дней, как в этой благодатной среде, превратившейся в одну огромную кучу перегноя, заводятся насекомые. Жуки, личинки, черви. Привлечённые обильным жиром и сахаром, истекающими из жертвы, они впиваются в этот клубок гнили, не делая различий между ним и плотью, которая сама начинает вскорости медленно разлагаться. Говорят, самые стойкие умудрялись выживать по три недели, но к тому моменту их тела напоминали кусок расползшейся на солнцепёке феты[180]. Ни единого целого лоскута кожи или мышечного волокна.
— Омерзительно! — с чувством произнёс Уилл, — Омерзительно и бесчеловечно.
— Нечто подобное происходит и со скафитами, людьми, которые были столь неосторожны или столь самоуверенны, что рассердили Монзессера. Это его собственный вид казни — долгий, мучительный и, чего уж таить, весьма красноречивый. Нет, это не просто кишечная непроходимость или затруднённое пищеварение. У скафитов, говорят, полностью атрофируется большая часть кишечника, а естественные отверстия тела, не находящие более никакого применения, с лёгкостью зарастают. Лишённый возможности отводить продукты жизнедеятельности, организм скафита начинает откладывать их, медленно превращая всё тело в подобие разбухшего, полного нечистот, бурдюка. Последствия весьма плачевны. Пролежни, гниль, открытые язвы, в которых в таком климате неизбежно заводятся насекомые… В скором времени внутренности превращаются в кишащий червями ком гнилой трухи. Я слышал про скафита, который прожил около года — исключительно за счёт того, что периодически обращался к врачам, дабы те почистили его требуху от скапливающихся там шлаков, причём, как говорит молва, операция эта была столь часта, что в конечном итоге ему в живот вшили пуговицы — так было удобнее. Может, он протянул бы и дольше, кабы не заражение крови…
— Премного благодарен, — пробормотал Уилл, — Кажется, сегодня я сэкономлю на обеде…
— Или взять подход Мортлэйка, — с преувеличенным воодушевлением заметил Лэйд, — У старого разбойника есть свои излюбленные способы казни. Вспомнить хотя бы остеофитов… Их участь едва ли легче, чем у скафитов. Проклятье Князя Цепей заставляет костную ткань их тел безудержно разрастаться. Поверьте, выглядит это так же жутко, как ощущается. Кости, прорвавшие кожу и торчащие шипами наружу… Окостеневшие страшные маски на месте лиц с заросшими глазницами… Потерявшие подвижность суставы… Совсем не такой смерти желаешь себе, верно?
— Угу.
— Даже Брейрбрук, которого принято считать жизнелюбом, проявляет недюжинную смекалку, если суметь его разозлить. Один мелкий лавочник из Миддлдэка так часто поносил его, виня в своих неудачах, что привлёк к себе его внимание и умер в ужасных мучениях спустя несколько дней — его язык стал так быстро расти и распухать, что перекрыл горло и удушил. Говорят, потом врачи вытащили из него пятьдесят футов[181] языка!
— К чему вы это? — нетерпеливо спросил Уилл, вертя головой. Я уже слышал столько отвратительных историй, что, кажется, обзавёлся чем-то вроде иммунитета…
— Губернаторы Нового Бангора обычно весьма изобретательны в выборе казни, — пояснил Лэйд, — И только Карнифакс, видимо, считает подобные затеи нелепой тратой времени и бессмысленным позёрством. Своих подданных он попросту разрывает на части, как дикий зверь. Не даёт им времени ни раскаяться, ни ощутить свою страшную участь. Некоторых его жертв находят нашинкованными так мелко, будто их пропустили сквозь сито. От других и вовсе остаётся только кровавая взвесь в воздухе.
— Хватит вам… — пробормотал Уилл, — Если вы всё это рассказываете только чтобы отпугнуть меня от исследования Скрэпси, знайте, что ваш замысел потерпел поражение. Я слышал достаточно ужасных во всех отношениях историй.
— Не отпугнуть, — мягко возразил Лэйд, надеясь, что Уилл, даже не оборачиваясь в его сторону, слышит в интонации голоса вкрадчивую усмешку, — А подвести к очередному своему рассказу о жизнях и нравах Нового Бангора. В этот раз рассказ будет посвящён людям, чинящим насилие. Неудивительный выбор для того района города, где мы находимся, верно? О, это будет восхитительная во всех отношениях история, которая затмит многие прочие. Главным её персонажем будет Тан Хоуквард, грабитель и убийца, человек, который сумел завоевать себе славу беспринципного ублюдка, а в Скрэпси для этого, смею заверить, надо немало потрудиться. Вообразите себе, этот человек попытался снискать себе милость, и кого — самого Карнифакса!
Рассказывать историю равнодушному слушателю непросто, но хороший рассказчик знает, что если история взаправду хороша, рано или поздно она пробьёт барьер скепсиса, предубеждения или скуки. Это знают все рассказчики в мире, а Лэйд полагал себя если и не входящим в первую десятку, то, по крайней мере, не из числа худших. Однако, начав привычно плести нить истории, он вдруг ощутил, что Уилл не просто безразличен — это сопротивление он взялся бы пробить — он попросту его не слушает.
— Уилл!..
— Да, мистер Лайвстоун?
Он был настолько возбуждён, что с первого раза не услышал своё имя. А когда услышал и оглянулся, Лэйд ощутил, как где-то в душе почти беззвучно лопнула сухая веточка нехорошего предчувствия, чувства, знакомого всякому лавочнику и говорящего о том, что где-то в досконально просчитанном торговом процессе произошёл сбой. Не учтён один знак после запятой, не принят к сведению прошлогодний вексель, не проверено качество подмокшего товара… Он только сейчас понял, что возбуждение, державшее Уилла последнее время, не было болезненным возбуждением, вызванным его историями — это было чувство другого рода — возбуждение ищейки, учуявшей вожделенный след и забывшей про всё сущее в этом мире. Похож на английскую гончую, отстранённо подумал Лэйд, пытаясь безотчётно подавить это нехорошее чувство, только что-то я не вижу вокруг оленя или на что там они охотятся…
— А вы… довольно целеустремлены в своей прогулке, — заметил Лэйд, стараясь держаться по-прежнему беспечно и непринуждённо — по крайней мере, в той степени, в какой мог позволить себе в Скрэпси, — Не принять ли нам вправо на том углу? Кажется, я вижу паб, который с одной стороны, выглядит так захудало, словно был разграблен древними германскими варварами где-то полторы тысячи лет назад, но который в то же время обещает вознаградить нас за долгую прогулку глотком чего-нибудь освежающего. Как вы смотрите на то, чтоб…
— Нет, — коротко отозвался Уилл, — Извините, но, кажется, я знаю более предпочтительное направление.
Маршрут Уилла был не случаен, просто он слишком поздно это заметил. В то же время было заметно, что несмотря на несдержанность шага, доставлявшую запыхавшемуся Лэйду значительное неудобство, Уилл сам в полной степени не представлял конечной точки назначения, однако, разглядывая местность, видел в ней какие-то особые ориентиры, ведущие его по нужному пути.
Он что-то ищет, запоздало понял Лэйд. Так двигается человек, который точно знает, что ему надо, однако доподлинно не знает дороги, отчего вынужден на каждом шагу сверяться с ориентирами. И Уилл сверялся с ними, пока я, самовлюблённый старый глухарь, усыплял сам себя баснями…
Но что он ищет? Вопрос этот показался Лэйду тревожным, зудящим, как заросшая под кожей картечина.
В Скрэпси отродясь не было ничего, способного хоть в малой степени вызвать туристический интерес. Если у него и были памятники, то лишь памятники человеческой самонадеянности, оформленные совсем не так, как это принято в старой Европе. Гостиница? Паб? Лэйд едва не фыркнул себе под нос. Нелепо было и думать, что Уилла ведёт нечто подобное. Лучшие гостиницы Скрэпси представляли собой рассадники клопов и мокриц, а здешние пабы могли предложить посетителю уйму развлечений, но, как правило, весьма бедное меню.
И всё же он шёл, целеустремлённо, хоть и немного подрагивая, как стрелка компаса, безошибочно ощущающая магнитный полюс даже в лабиринте похожих друг на друга бритвенно-острых фьордах.
— Вы что-то ищете? — наконец не выдержал он, — Если да, поверьте, самый надёжный и быстрый способ — доверится вашему проводнику. Я не имею ни малейшего представления, что вы намерены отыскать, но…
— Всё в порядке, мистер Лайвстоун. Действительно, в этих краях расположено место, которое я в силу природного любопытства намереваюсь посетить. Но, думаю, мне удастся это самостоятельно, не утруждая вас. Я примерно знаю дорогу.