Его сухая бледная рука, прежде безвольно лежавшая на столе, рефлекторно задёргалась, точно мёртвая лягушачья лапка, к которой подключили гальванический ток. Глядя за тем, как сведённые судорогой тощие пальцы скребут поверхность стола, доктор Генри подумал о том, эти движения, возможно, не вполне безотчётны. В их резких движениях прослеживалась какая-то не вполне явная связь — будто они пытались вывести какие-то символы невидимым пишущим инструментом.
Отчего-то это разозлило Пастуха ещё больше, чем ядовитые выпады Графини.
— Проклятый дурак! — рявкнул он, легко сметая стол одной рукой, отчего Архитектор даже не вздрогнул, — Смысл! Смысл! Чёртов рехнувшийся писака! Вы ещё не поняли? Нет никакого чертового смысла! Новый Бангор — это не уравнение, вы просто выжили из ума со своими вычислениями! Здесь нет логики, нет смысла, нет решения! Здесь ни черта нет!
— Успокойтесь, — попросил его Доктор Генри, чувствуя ворочающиеся тёплые камешки боли в висках. Эти камешки ещё не превратились в раскалённые жернова, но уже нарушали ход мысли, мешая формулировать слова и находить нужные. Ему сейчас очень требовались нужные слова, — Успокойтесь, мистер Тармас. Мы знали, что так и случится. Мы знали, что может потребоваться много, очень много времени. Именно поэтому мы собрались здесь. Мы — клуб «Альбион», помните об этом? Мы — несчастные, связанные одной цепью. Мы — беглецы.
Графиня вздохнула, изящно приложив ко рту ладонь. Это могло быть непроизвольным движением, но доктор Генри знал, что оно расчётливо до последнего штриха. Словно случайно отставленная нога, сам собой немного сползший рукав платья, приоткрытые губы… Поза невинного искушения, вызывающая естественную животную похоть. И эти её сладкие мускусные духи… Ему захотелось сжать руками виски ещё сильнее.
— Нет смысла… — забормотал Архитектор, мелко тряся головой, — Нет смысла. Бессмысленно… Нет смысла. Надо искать…
Рука его вновь задрожала, словно не замечая отсутствия стола — будто пыталась писать несуществующим пером в воздухе. Глаза — тяжёлое холодное стекло. Архитектор в последнее время часто делался рассеян, начиная бормотать себе под нос, но в этот раз его поведение не походило на рассеянность. Старый инженер будто утратил связь с реальностью, переключившись на другую радиоволну. Ту, которую собравшиеся члены клуба не могли принимать.
Пастух стиснул кулаки, тяжёлые и розовые, как сырое мясо, на его багровом лице запульсировала, точно насосавшийся крови подкожный червь, фиолетовая вена.
— Это всё вы! — рявкнул он, в упор глядя на Доктора Генри, — Вы всё это устроили! Заставили нас поверить! Дали надежду! Но ничего не получается! Ничего! Мы бредём во тьме и ни черта не изменилось! Мы всё так же заточены в Его брюхе, как и два года назад! Впустую потратили два года!
— Совершенно верно, дорогуша, — Графиня лёгким движением заправила выбившийся из причёски локон за ухо и изобразила на лице полуулыбку, от которой в сочетании с влажным немного рассеянным взглядом у Доктора Генри заныло где-то под ложечкой, — Мы всё в том же бедственном положении, что и прежде. Прокляты, обмануты и приговорены. Мы всё ещё не видим пути к бегству. Разумеется, мы не станем вас обвинять, Доктор. Это не ваша вина. Вы сделали всё, что смогли.
Она хотела мягко положить ему ладонь на плечо, но он отстранился, сам не зная, отчего. Нелепое и бессмысленное движение тела.
— Я не обещал вам спасения, — тяжело произнёс он, — Лишь шанс на побег. Два года — не такой большой срок, я сам нахожусь на острове дольше, гораздо дольше! Клуб «Альбион» — это не билет первого класса на корабль, отчаливающий от острова! Это шанс! Но шанс, который мы должны разделить сообща! Все вместе. На пятерых!
Он чувствовал, что сам начинает кричать — запасы выдержки, подточенные усталостью и пульсирующей в висках болью, подходили к концу. Забавно, подумал Доктор Генри, бессильно опускаясь в кресло, я замечал, что они изменились, но никогда не думал, что изменился и я сам. И дело не в том, что я постарел и обрюзг. Я утратил надежду. А клуб «Альбион», моё несчастное детище, только на этой надежде и держался. Больше мне нечего было им предложить, несчастным пленникам Левиафана. Их собственные запасы надежды оказались ещё более скудны и сейчас исчерпаны до дна…
— Довольно! — Пастух брезгливо скривился, отчего его потяжелевшее опухшее лицо исказилось жировой складкой, — Хватит с нас ваших сказок, доктор. Довольно и того, что вы заморочили головы нам четверым! А мы ещё сами явились, как чёртовы бессловесные твари, поверили…
— Стойте, Тармас…
Тармас придвинулся к нему, не спуская горящего взгляда. Вздувшаяся на лице багровая кожа и распирающая во всём стороны плоть сделали его похожим на злого великана, перед которым доктор Генри ощущал себя едва ли не цыплёнком.
— А может вы не просто шарлатан? А, доктор? — это слово прозвучало зло, жестоко, ядовито, — Может, вы с Ним заодно? С Левиафаном? Может, вы нарочно заманили нас сюда? Насладиться нашей беспомощностью? Нашей надеждой, которая рано или поздно сгорит в пламени разочарования? Что ж, если это так, могу только поздравить вас. Вы чертовски хорошо проделали свою работу. Надеюсь, Канцелярия пожалует вас почётной грамотой или чем-то в этом роде.
— Прекратите, Тармас! — строго сказал Доктор Генри, — Я понимаю, вы устали, вы истощены, вы измучены…
Пастух отшвырнул его одной рукой, небрежно, как тряпичную куклу. Доктор Генри врезался спиной в стену и прикусил лязгнувшими зубами язык. Удивительно, но это даже отчасти помогло — острые камешки боли в висках немного смягчились, точно обёрнутые войлоком. Только сил от этого больше не сделалось.
— Хватит сладких словечек! — рыкнул Пастух, — Эй, вы! Уходим отсюда! Лува, Уризель, Ортона! К дьяволу этот проклятый клуб — и его председателя! К дьяволу весь этот обман! Чёртов балаган! Прочь! Прочь! Несчастные глупцы, безмозглые овцы… О чём мы думали? Идём! Впрочем, если кто-то хочет остаться тут — милости прошу! Сидите и ждите, когда сюда заявятся Канцелярские крысы! Плевать!
Он вышел, всё ещё клокоча от злости, задевая плечами шаткие стены, ругаясь себе под нос и по-бычьи тяжело дыша.
Архитектор несколько раз кивнул лысой головой, хотя, возможно, это была обычная дрожь, сотрясающая его немощное сухое тело, постаревшее лет на двадцать за последние два года.
— Бессмыслица, — жалобно пробормотал он, пытаясь унять беспорядочные движения собственной руки, всё ещё выводящей в воздухе бессмысленные невидимые символы, — Извините, доктор, но он п-прав… В этом нет смысла. Мы должны… Надо понять. Успеть разгадать. Слишком сложные формулы, у меня что-то с памятью и…
С трудом поднявшись, он побрёл к выходу, сутулый и жалкий, точно бродяга. Графиня некоторое время стояла, не сводя взгляда с доктора Генри. Её губы дрожали, не то от сдерживаемых эмоций, не то от беззвучных рыданий. Глаза были влажными, широко распахнутыми, в них, казалось, отражалась и всё помещение клуба «Альбион» и застывшая у стены фигура самого Доктора Генри, маленькая и острая.
— Простите… — прошептала Графиня, едва слышно всхлипнув, — Простите нас, Доктор, но он прав. Мы не можем позволить себе такой риск. Все эти заговоры, секретные общества… Он накажет нас за это, если обнаружит. Слишком опасно. Но… Честно говоря, я не считаю, будто это время, пока мы были членами клуба «Альбион», было потрачено напрасно. Напротив. Вы многому нас научили. «Альбион» научил. Может, мы не стали ближе к разгадке, не нашли слабину в каменной кладке, но нашли многое внутри себя. Новые силы, которые, как знать, может когда-нибудь и приведут нас к свободе. Спасибо, Доктор. Разрешите на прощанье поцеловать вас, мой преданный друг, отважный боец и учитель…
Доктор Генри стиснул зубы.
— Уходите, — приказал он, — Уходите, Графиня.
Она поникла, но спорить не стала. Лишь обернулась на пороге, вспомнив про застывшего в кресле Поэта.
— Ортона! А вы?
— Я тоже, — отозвался Поэт, по-старчески тяжело поднимаясь на ноги, — Знаете, я не очень-то часто соглашался с мистером Тармасом, но очевидно, что он прав — игра затянулась. Мы слишком долго тешили себя иллюзией, будто ведём бой, пора признаться самим себе — всё это время было потрачено впустую. Нет, даже хуже. Я…
— Что вы хотите сказать?
Поэт поморщился, прижав ладонь к челюсти, точно у него разболелись зубы. Впервые за долгое время он был трезв, однако от этого выглядел ещё более болезненным, чем прежде. Взгляд из блестящего и насмешливого сделался холодным и матовым, неживым.
— Видит Бог, я ничего не хочу сказать, — пробормотал он, — Но вынужден. Мне кажется… Мне кажется, случилось то, чего мы все опасались с самого первого дня.
— Что? — жёстко спросил Доктор Генри.
— Мне кажется… Наверно, это всё вздор, но мне кажется…
— Что?
Он усмехнулся — устало, как висельник, преодолевший бесчисленное количество ступеней, поднимаясь к эшафоту, и испытавший при виде ждущей его петли какое-то болезненное, долго вызревавшее в душе, удовлетворение.
— Возможно, это шалость моего разыгравшегося воображения. Проклятая мнительность. Просто в последнее время я замечаю странные вещи. Ничего конкретного, просто… Странные отзвуки, странные оттенки, странные голоса… Это невозможно передать, можно ощутить лишь обнажёнными нервами. Что-то сродни щекотки от чужого дыхания, что иногда возникает в пальцах. Запах скисшей сдобы. Привкус дикого мёда с нотками табака. Шершавость захватанного руками бархата. Ледяная капель на стекле. Ветер, дующий со всех сторон сразу. Вонзившиеся под кожу ноты. Я чувствую всё это и… Иногда мне кажется, что если это не фокусы нервной системы, а… Вдруг это знак?
— Знак? — тревожно спросила Графиня. Её глаза сделались похожими на блестящие чёрные ягоды из коктейля, — Знак чего?
— Знак того, что мы привлекли внимание того, с кем пытались бороться все эти годы. Вы знаете, о ком я. Его внимание.
Графиня прижала ладонь ко рту, но даже этот рефлекторный жест испуга её мягкие руки сделали вызывающе искусительным, почти страстным.