Розенберг вежливо улыбнулся ему, протягивая папку.
— Я опасаюсь не демона, мистер Лайвстоун. Я опасаюсь людей. Будьте добры… Передайте мистеру Крамби следующее. Если кто-нибудь из присутствующих в этом здании людей, равно как он сам или его ручной пёс Коу, попытается взломать дверь и принудить меня к чему-то против моей воли, пусть перед этим попросит мистера Лейтона освободить шесть позиций в штате «Биржевой компании Крамби». Потому что, клянусь всеми существующими пороками и добродетелями, я выпущу все шесть пуль ни разу не задумавшись.
— Хорошо, — Лэйд покорно принял бумаги, двигаясь нарочито осторожно, чтобы не нервировать человека с револьвером в руке, — Впрочем, виноват, забыл кое-что…
— Что? — резко спросил Розенберг.
— Запонки, — спокойно пояснил Лэйд, — Любимые запонки мистера Олдриджа. Вы случайно не знаете, где я могу их найти? Может, в его кабинете?
Кажется, Розенберг едва не клацнул зубами. Его собственная звериная натура не отличалась тигриным хладнокровием, но Лэйду не хотелось бы увидеть её в ярости.
— Кабинет мистера Олдриджа разобрали ещё два года назад. Крамби распорядился сделать перепланировку, да так, чтоб от того не осталось ни одной доски.
— А запонки?
— Впервые слышу, чтобы у мистера Олдриджа водились запонки, — пробормотал Розенберг, — Он терпеть не мог украшений, даже практичных. Можете спросить у самого Крамби. Или у Синклера, он тоже присутствовал при вскрытии сейфа с его вещами. А теперь позвольте пожелать вам всего наилучшего, мистер Лайвстоун. Напоминаю, что дверь всё ещё находится за вашей спиной. И позвольте напоследок пожелать вам приятного вечера.
— Да, — сказал Лэйд, делая шаг к двери, — И вам.
Глава 12
Лэйд никогда не относил себя к людям, страдающим от излишне чуткого обоняния. Если судьба распорядилась сделать тебя бакалейщиком в Миддлдэке, твоему носу не избежать закалки самыми разными запахами, некоторые из которых, пожалуй, позволительно было бы назвать неаппетитными, другие же комитет Адмиралтейства по вооружениям был бы рад поставить на службу в качестве отравляющих газов.
Несвежие сыры, прогорклое масло, испорченные консервы, прелое зерно — Лэйд привык ко всем этим ароматам, даже находя некоторые из них не такими уж чудовищными, как принято считать. Однако иногда даже его обонянию, немного закалённому работой в лавке, выпадали немалые испытания.
Как в тот раз, когда неуклюжий Диоген, отчего-то впавший в буйство, не раздавил в своих объятьях восьмифунтовый бочонок норвежской рыбы неведомого ему прежде сорта «лютефиск»[158], который удалось урвать за пару шиллингов в порту. Следующие две недели помещения «Бакалейных товаров Лайвстоуна и Торпа» источали столь сильные ароматы, что посетители не отваживались подходить к ним даже на двадцать ярдов, а старик Маккензи, лишь нюхнув воздух, не смог сдержать слёз, что, по его словам, в последний раз имело место сорок шесть лет назад, когда он случайно обронил в канаву серебряную булавку.
Лэйд помнил многие скверные ароматы, которые его память отчего-то посчитала нужным сохранить. От Темзы поутру пахло жжёным углём, несвежей рыбой и сырым, плохо выстиранным, бельём. От ночлежек Ист-Энда, заставленных бесчисленным множеством «четырехгрошовых гробов»[159] — тухлым мясом, мочой и джином. От корабельных трюмов — гнилостью, карболкой и рыбьими потрохами.
Возможно, это не были самые ужасные запахи из всех, что ему доводилось обонять, потому что Новый Бангор внёс щедрую лепту в эту скверную коллекцию, регулярно пополняя её всё новыми и новыми отвратительными образцами.
Тяжёлый, выворачивающий нутро запах, напоминающий запах мучных червей, забытых рыболовом в жестяной коробочке жарким днём. Этот запах он ощутил, вторгнувшись как-то раз в один подвал на окраине Шипси, в котором выводок туреху устроил себе логово и куда стаскивал свою добычу, предварительно перекусив ей сухожилия и ослепив. Должно быть, туреху, напуганные идущим по их следу Бангорским Тигром, сбежали ещё неделю назад, не позаботившись захватить в путь заготовленную столь тщательно провизию. К тому моменту, когда Лэйд вышиб дверь, трое из похищенных ими были уже мертвы, а двое находились в таком состоянии, что благодарение судьбе за их спасение отдавало бы лицемерием. Он застрелил их, тех двоих, а дом сжёг, но тот запах преследовал его до сих пор, слишком сильный, чтоб выветриться подобно прочим под ветром времени.
Тягучий кисловатый запах, похожий на аромат прелых яблок, пикантный и зловонный одновременно. Запах крови ламбтонского червя[160], которого Лэйд четыре ночи подряд караулил на старой скотобойне. Гигантская извивающаяся тварь длинной по меньшей мере сорок футов[161], наделённая силой гидравлического пресса, хитростью старого ворона и ядом кубомедузы[162], имевшая обыкновение навещать скотобойню, чтоб полакомиться тёплыми коровьими потрохами, не гнушалась и человеческим мясом, находя его вполне нежным и аппетитным. Лэйду четыре ночи пришлось провести в зловонном закутке скотобойни, самому обмазавшись потрохами — чтобы на пятую, едва только ламбтонский червь явился за угощением, размозжить его череп удачным выстрелом из крупнокалиберного штуцера.
Пронзительный едкий запах, в котором угадывается формальдегид, камедь, крахмал и кленовый сироп. Не самый зловонный среди прочих, но от воспоминаний, которыми он окружён, делается стократ хуже. Источник этого запаха он обнаружил, вскрыв каморку одного незадачливого кроссарианца, вздумавшего припасть к мудрости Монзессера и имевшего неосторожность провести соответствующий ритуал. Лэйд не знал, в чём заключалась сделка, равно как и не знал её условий. Не то незадачливый неофит ошибся, оскорбив чем-то Тучного Барона, не то нарушил свои обещания, не то что-то спутал в подсчётах. Как бы то ни было, Монзессер жестоко покарал его, превратив в приклеившуюся к стене гигантскую бородавку, источающую кровь, сукровицу и гной. Самое страшное, что внутри этой груды рубцовой ткани всё ещё пульсировала жизнь — уже не человеческая, наполненная одной только болью, но чертовски упрямая — и Лэйду потребовалось немало потрудиться, чтобы заставить эту жизнь утихнуть.
Запах, доносившийся с первого этажа «Биржевой компании Крамби», который отчётливо ощущался уже на лестнице, не напоминал ни один из них, но лишь втянув его в себя, он ощутил тревогу — плохой, скверный запах, которому не должно царить в помещениях, занимаемых жилыми людьми. Он отдавал несвежим, сырым, кислым. Как…
Представь себе, что спускаешься в шахту, приказал себе Лэйд, едва ступив на лестницу. В шахту сродни шахте «Принц Уэльский», которую её собственные бесправные обитатели, прикованные к ней рабы-шахтёры, со времён несчастного семьдесят восьмого именуют не иначе чем «Уэльский фарш[163]». Что опускаешься на стофутовую глубину, в непроглядной темноте которой снуют люди, перепачканные угольной пылью и похожие на демонов. На такой глубине дышать можно только благодаря мощным компрессорам, нагнетающим в недра воздух, но воздух этот ужасен на вкус, отдаёт соляркой, маслом и железом, он вызывает тошноту, изжогу и удушье, но это единственное, благодаря чему тут ещё можно жить…
Такой настрой помог Лэйду миновать несколько пролётов вниз. Но не помог подготовиться к тому, что ему пришлось там увидеть.
До того, как первый этаж уютного старого особнячка превратился в лазарет, здесь располагались кабинеты служащих. Не те роскошные альковы, которые он уже не раз обошёл, тщательно изучая. Здесь квартировали служащие низшего ранга — делопроизводители первого класса, секретари, курьеры, корректоры, техники — мелкие рабочие муравьи, на упорном труде которых зиждился колос пирамиды под названием «Биржевая компания Крамби». Неудивительно, что и здешние кабинеты походили на отсеки в муравейнике — маленькие, тесные, похожие друг на друга как близнецы, обставленные скудной мебелью и наверняка чертовски неудобные даже для человека обычной комплекции.
Освещая фонарём длинную анфиладу из кабинетов, Лэйд невольно задумался о том, что руководило Крамби, когда тот распорядился организовать лазарет именно здесь — желание укрыть раненых от постороннего шума или же беспокойство за мебель и хороший паркет, которые те могли испачкать кровью? Впрочем, мысль эта задержалась в его голове ненадолго.
Кабинеты превратились в маленькие палаты, внутри которых кто-то негромко стонал, кто-то в забытьи бормотал, а кто-то ворочался в импровизированной койке из разобранной конторской мебели. Света здесь было мало, Крамби настрого приказал обходиться без фонарей там, где это возможно, оттого Лэйд не сразу смог сориентироваться. Шуршали юбки машинисток и стенографисток, превратившихся в сестёр милосердия, скрипел шёпот незнакомых голосов по углам, звенела посуда…
— Пить… — простонал мужской голос из ближайшей палаты, столь тесной, что оставалось удивляться, как служащие Крамби сумели уместить там лежащего человека, — Пить, Бога ради…
— Да ведь я давала вам пить, мистер Фаггерти, — произнёс с отчаяньем женский голос, — Полчаса назад! Две унции!
— Пить! Бога ради… Пить!
— Да нет у меня столько воды, мистер Фаггерти! Откуда же мне её взять? Хотите глоточек вина? Его мало, но…
— Пить!
— У нас нет воды, мистер Фаггерти! Водопровод не работает!
— Пить!
Лэйд уже жалел, что вторгся в это царство раненых и увечных. Привлечённые светом его фонаря, несчастные обитатели крошечных палат-кабинетов высовывались в коридор, пытаясь понять, кто это, слабо бормоча не то просьбы, которых он при всём желании не мог бы удовлетворить, не то молитвы, на которые он бессилен был ответить. Бледные лица, кажущиеся пугающе водянистыми в резком свете гальванического фонаря, то безучастные и серые, как старые оловянные пуговицы, то влажные и налитые тёмным страхом, как у умирающей коровы.