«Чай с имбирем», – напомнил себе Сергей Бабкин. Так называлась популярная передача, выходившая раз в неделю в прайм-тайм. Вели ее две писательницы среднего возраста, неуловимо похожие друг на друга. В студию приглашали известную личность, и дальше, в зависимости от отношения ведущих, беседа развивалась в одном из двух направлений. Если писательницы не испытывали к личности симпатии, действо перед камерами напоминало пиршество грифов над трупом быка. Когда же гость был нежно любим ведущими, передача превращалась в иллюстрацию рецепта «Яблоко в меду».
Дамы были остроумны, злы и не давали спуску ни одной персоне, считавшей себя пупом земли, а таких среди приглашенных гостей хватало. Так что «Чай с имбирем» каждую пятницу собирал перед экранами благодарную аудиторию. Маша, жена Сергея, с удовольствием смотрела передачу, и Бабкин изредка составлял ей компанию.
На его памяти традиционная схема «встречи со звездой» лишь один раз дала сбой. Случилось это, когда на «Чай» пригласили Татьяну Медведкину.
Медведкина была прекрасна. В длинном белоснежном платье, с лилией в гладко зачесанных огненных волосах, она сидела перед двумя язвительными тетками, невозмутимая, как Будда, и вывести ее из себя было невозможно по той простой причине, что она не понимала и половины обращенных к ней упреков. «Вы пиаритесь на благотворительности!» – обвинила первая писательница. «Ваше телевизионное шоу «Ангел во плоти» – образец дурновкусия!» – рубанула наотмашь вторая.
Балерина светло улыбнулась обеим. «Все объясняется просто, – заявила она. – Мне не прощают красоту, успех и свободу. Я являю собой сплав этих качеств».
«Сплав?» – недоверчиво переспросили ее.
«Сплав», – подтвердила Медведкина. И взмахнула наращенными ресницами длиной с сосновые иглы.
Старшая из ведущих, молниеносно превратившись в гибрид коршуна со щукой, обрушилась на гостью с такой ураганной критикой, что даже лилия в волосах балерины скукожилась и в ужасе осыпала пыльцу. Однако Медведкина даже не покачнулась.
«Вы все мне завидуете, – констатировала она. – Во-первых, у меня божественная фигура. Во-вторых, я умею делать шпагат. А вы нет».
И победоносно оглядела присутствующих.
Дамы щелкнули клыками, и глаза им застила красная пелена. С густым ревом «мессершмитта» обе пошли в атаку. Но даже попытка пиявки присосаться к гусенице танка имела бы больший успех. Балерина была абсолютно непробиваема.
«Я неотразима, – твердила она. – А вы толстые. Все, кто меня не любит, отчего-то жирные и несчастные».
Зрители, восторженно раскрыв рты, смотрели, как разбивается одна атака за другой. Перед ведущими сидел не человек, а носорог в броне, и попытки высмеивать его были сродни укусам комара в носорожью задницу. Медведкина просто-напросто не понимала, о чем ей говорят.
«Вам не хватает духовности, – посочувствовала она писательницам. – Вы не пробовали медитацию?»
– Слушай, да эта Медведкина образцовая дура! – восхитился Бабкин. – Эталонный экземпляр.
Но жена покачала головой.
– По-моему, она далеко не так проста. Посмотри, как легко ей удалось вывести из себя сразу двух умниц и интеллектуалок. Может быть, она и производит впечатление идиотки. Но они-то сейчас выглядят гораздо хуже.
Это была правда. В своих попытках пробить шкуру балерины ведущие зашли слишком далеко. Обвинения стали звучать грубо, тонкая ирония превратилась в откровенную издевку, и перед зрителями предстали не две остроумные дамы, высмеивающие претенциозную жеманную дуру, а злобные гарпии, изо всех сил клюющие жертву – глупую, но безобидную.
Медведкиной удалось сделать то, что до нее не удавалось никому: выставить ведущих в дурном свете.
«Далеко не так проста», – вспомнил слова жены Бабкин, глядя, как балерина покачивает туфлей, рассказывая о Кармелите.
– Вы не ответили, где были во время убийства Джоника, – напомнил Макар.
Медведкина внезапно просияла и захлопала в ла-доши:
– А я знаю, знаю! Вы хотите меня подловить! Например, я скажу, что играла в бильярд, а вы сразу спросите, откуда я знаю, когда его убили!
– Между шестью и шестью тридцатью его убили, – буркнул Сергей, не в силах больше выдерживать эту лучезарную глупость. Нет, Машка все-таки ошиблась.
– В это время я была… – Медведкина нахмурилась, припоминая, – ах да, у себя в комнате. Читала книгу о философии эпохи Просвещения.
Илюшин проглотил эпоху Просвещения, не поморщившись.
– К вам кто-нибудь заходил в эти полчаса?
– Витенька. Мы с ним мило поболтали. Он помог мне выбрать платье к ужину. А потом поднялся крик, я выбежала из комнаты и…
Татьяна всхлипнула и вытерла платочком совершенно сухие глаза.
– А Бантышев с вами выбежал? – спросил Макар.
– Что? Нет-нет, он ушел раньше.
– Во сколько примерно?
Ответ прозвучал слишком быстро:
– В шесть пятнадцать.
– Ровно в шесть пятнадцать?
Балерина кивнула:
– У меня прекрасная память на цифры. И еще я знаю с точностью до минуты, сколько сейчас на часах, даже если не вижу их. Это у меня кармическое.
У Бабкина рвался с губ вопрос, но Илюшин коротко глянул на него, и Сергей смолчал.
– А ведь господин Баширов и вас оскорбил, – вспомнил Макар.
Татуированные брови взлетели высоко вверх.
– Меня? – изумилась балерина так натурально, что если бы Бабкин не был лично свидетелем скандала, мог бы и поверить. – Какие глупости, боже мой!
– Обозвал вас шлюхой, кажется, – спокойно сказал Илюшин. – Назвал цену в полтора миллиона за ночь, правда?
И тут с Медведкиной приключилась удивительная вещь. Глаза ее остекленели. Лицо застыло в удивленной и слегка обиженной гримасе, не нарушавшейся ни одним движением мышц. Что-то было в этом жутковатое, словно живого человека незаметно подменили механической куклой.
Прошло не меньше минуты в странном молчании.
– Понятия не имею, о чем вы, – проговорила, наконец, балерина. Слова, излишне четкие, падали с ее губ как горошины. Взгляд оставался неподвижным.
– Вы не помните, что вас оскорбили? – удивился Илюшин.
– Понятия не имею, о чем вы, – с той же интонацией повторила балерина.
– Я же слышал, как вы с Башировым… – начал Сергей.
Но Медведкина уже поднялась и смотрела на него тем же пустым взглядом.
– Приятно было познакомиться.
Она вышла быстрее, чем кто-либо из сыщиков успел сказать хоть слово. На краешке кресла осталась лежать, мрачно сверкая, черная бусина, отвалившаяся с ее траурного платья.
Первое, что сделал Иннокентий Кутиков, едва уехала полиция и начали работать частные сыщики – развел всех гостей по отдельным комнатам. И настоятельно попросил не покидать импровизированные камеры в ближайшее время. Любой другой в ответ на подобную просьбу получил бы отказ. Однако камердинер Грегоровича умел быть убедительным.
Ася Катунцева задумчиво стояла над своей сумкой, когда Кутиков заглянул к ней.
– Пожалуйста, никуда отсюда не уходите, – повторил Кеша. И на всякий случай добавил: – В коридоре камеры, охрана отслеживает все перемещения.
– Нет там никаких камер, – возразила Ася.
Кутиков, уже собиравшийся уходить, пристально взглянул на нее.
– Почему это нет?
– А зачем? За кем здесь наблюдать?
– Как выяснилось, есть за кем, – задумчиво сказал Кеша.
Девчонка, однако, была права. Камеры в доме никто не устанавливал, и Грегорович очень удивился бы, если бы ему это предложили.
«Ишь ты. Сообразила. Остальные проглотили, не поморщившись».
Ася вынула из сумки кофту, которую захватила на случай холодного вечера, и машинально повесила на спинку стула. Хозяин дома пообещал, что ей принесут все необходимое на ближайшее время. А что ей необходимо? Зубная щетка, смена белья… Ерунда какая, боже мой. Что, великолепный Богдан будет покупать ей белье? Пожалуйста, вон те хлопчатобумажные трусы в горошек, сорок шестой размер? Дичь.
Джоника убили. Впервые Ася в полной мере прочувствовала смысл выражения «в голове не укладывается». Мысль о насильственной смерти этого молодого, не старше ее, нагловатого парня, выглядевшего на рекламных плакатах без пяти минут Рэмбо, а в действительности оказавшегося низкорослым и кривоногим, не желала помещаться в голове и торчала оттуда, как шпала. Сколько ни крути ее, не согнешь и не приноровишь ко всем прочим мыслям и рассуждениям.
Сначала Асю упрашивал остаться хозяин, а следом за ним пришел Бантышев. Взял Асю за руку (она вздрогнула так, что он сам засмущался и выпустил ее пальцы). Объяснял, почему так важно, чтобы никто не покинул дом в ближайшие сутки. Ася кивала, отлично понимая, что это важно им, звездам, чья репутация поставлена под удар. Не под тот удар, который обычно наносят журналисты, вскрывая очередную интрижку или подробности пластической операции. Под настоящий, после которого не всякий сможет оправиться.
Но она-то здесь ни при чем!
«Я могу покинуть дом в любую секунду. Когда захочу».
Катунцева поморщилась. Врать у нее всегда получалось плохо. В отличие от сестры, Ася совершенно не умела встраивать мелкие кирпичики недомолвок и лжи в стену истории, чтобы та выглядела правдивой от начала до конца. Зато могла, приложив невероятные усилия, возвести гигантский замок, в котором последняя черепица на крыше – и та была бы выдуманной.
Ну и кого родители чаще ловили на вранье, ее или Катьку? Неправильный вопрос. А правильный будет звучать так: кого ловили, а кого нет? Вот в том-то и дело.
Еще в детстве уяснив, что громоздить гору лжи можно лишь в крайнем случае, да и то риск разоблачения очень высок, Ася научилась искусству умалчивания. Не умеешь врать, держи язык за зубами. Меньше шансов, что выведут на чистую воду. За ней быстро утвердилась репутация скрытной, хотя Ася всего лишь ревностно отстаивала свое право не говорить о том, о чем не хочется.
Но самой себе, молчи не молчи, врать не получится. «Не могу я отсюда сбежать». Такой шанс выпадает только один раз. Ей несказанно, немыслимо повезло, когда победило именно ее письмо. Уйти сейчас означает дать оплеуху собственной удаче.