Или, может, когда он выйдет из комнаты, то просто перережет Керри горло и вырежет ее имплантат? Он знает, что там есть его запись, поэтому не может позволить себе оставить улику в руках полиции.
Руки Руфь очень сильно дрожат. Она проклинает саму себя, ведь знает, что не сможет попасть в мужчину, если между ними будет Керри. Попросту не сможет.
Руфь хочет рационально оценить свои шансы, принять решение, но сожаление, скорбь и ярость, которые скрывались и удерживались в подчинении регулятором, теперь воспряли как никогда, набрали небывалую резкость и силу после стольких попыток забыть обо всем. Вселенная сжалась в колеблющееся пятно на конце мушки пистолета: молодая девушка, убийца и время, которое безвозвратно уходит.
Ей не на кого положиться, некому довериться, неоткуда ждать помощи… Только одна она: злая, испуганная, дрожащая. Она в абсолютном одиночестве, беспомощная как младенец посреди всего этого мира, и была такой всегда, как, впрочем, и все люди на этой Земле.
Преступник почти добрался до двери. Керри уже просто несвязно всхлипывает.
Таким всегда был регулярный ход человеческой жизни. Никакой четкости, никакого успокоения. Там, где заканчивается рациональность, нужны просто решимость и вера, что все можно перетерпеть, все можно пережить.
Первый выстрел Руфь пробивает бедро Керри. Пуля проходит сквозь кожу, мышцы и жировую прослойку и выходит на тыльной стороне, разбивая колено мужчине.
Тот кричит и роняет скальпель. Кэрри падает, заливая кровью пол из раненой ноги.
Второй выстрел Руфь попадает мужчине в грудь. Он падает на пол.
– Мама, мама!
Она роняет пистолет и ползет к Керри, успокаивая ее и пытаясь перевязать рану. Она плачет, но все хорошо.
Глубокая боль наполняет ее тело, словно чувство всепрощения, словно сильный ливень, который напоит землю после долгой засухи. Она не знает, будет ли ей так же легко впоследствии, но этот момент она переживает всем своим существом, и она благодарна жизни.
– Все хорошо, – говорит она, гладя голову Керри, которая лежит у нее на коленях. – Все хорошо.
Примечание автора.
Технология эхо-чувствительности, описанная в этом рассказе, является приблизительной и довольной вольной экстраполяцией принципов технологии, описанной в статье Кивана Пу и других исследователей «Распознавание жестов во всем доме с помощью сигналов беспроводной сети»: 19-я ежегодная Международная конференция по мобильным вычислениям и сетям (Mobicom'13) (доступна по адресу http://wisee.cs.washington.edu/wisee_paper.pdf). Не следует считать, что технология, описанная в указанном документе, соответствует придуманной для этого рассказа технологии.
Бумажный зверинец
Одно из самых ярких воспоминаний детства начинается с моих рыданий. Неважно, что бы ни делали мама с папой – ничто не могло меня утешить.
Папа сдался и ушел из спальни, но мама взяла меня на кухню и посадила на стол.
– Кан, кан, – сказала она, беря лист оберточной бумаги с холодильника. Многие годы мама аккуратно открывала обертки рождественских подарков и складывала их на холодильнике тонкой стопкой.
Она положила бумагу на стол тыльной стороной вверх и начала его сворачивать. Перестав плакать, я с любопытством наблюдал за ней.
Она перевернула бумагу и снова сложила ее. Она складывала, заворачивала, подтыкала, крутила и перегибала бумагу, пока та полностью не исчезла в ее руках, сложенных в пригоршни. Затем она подняла руки к губам и дунула в них, как будто попыталась надуть воздушный шарик.
– Кан, – сказала она. – Лаоху.
Она опустила ладони на стол и раскрыла их.
На столе стоял маленький бумажный тигр размером в два кулачка. Узор на шкуре тигра был узором оберточной бумаги – белый фон с красными карамельными тростями и зелеными рождественскими елками.
Я потянулся к маминому творению. Тигр замахал хвостом и игриво бросился на мой палец.
– Раврр-са, – зарычал он, и этот рык напоминал что-то среднее между кошачьим мурлыканьем и шорохом газет.
Я вздрогнул, засмеялся и погладил его спину указательным пальцем, который начал вибрировать от довольно урчащего бумажного тигра.
– Чжэ цзяо чжэцзи, – сказала мама. – Это называется «оригами».
Тогда я этого не знал, но моя мама была особенной. Она дышала на них, чтобы они ожили, вобрав в себя ее дыхание. Это и было ее волшебством.
Папа выбрал маму по каталогу.
Однажды, когда я заканчивал старшие классы, я попросил папу подробнее рассказать мне эту историю. Он пытался тогда сделать все, чтобы я снова начал разговаривать с мамой.
Папа подписался на услуги знакомств весной 1973 года. Монотонно листая страницы, он проглядывал их, уделяя каждой не больше нескольких секунд, пока не увидел фотографию мамы.
Я никогда не видел этот снимок. Папа описывал его так. Мама сидела на стуле боком к камере. На ней был надет узкий зеленый шелковый чонсам. Голова была обращена к камере, поэтому длинные черные волосы красиво лежали у нее на груди и на плечах. Она смотрела на него глазами спокойного ребенка.
– Это была последняя страница каталога, которую я тогда просмотрел, – сказал он.
В каталоге говорилось, что ей исполнилось восемнадцать лет, она любила танцевать и хорошо говорила по-английски, так как родилась и выросла в Гонконге. Как оказалось, все это было неправдой.
Он написал ей, и компания начала передавать туда-обратно их сообщения. Наконец он вылетел в Гонконг, чтобы повидаться с ней.
– Сотрудники компании писали ответы за нее, ведь она ничего не могла сказать по-английски, кроме как «привет» и «пока».
Что же это за тип женщин – те, кто соглашается разместить свои фотографии в каталоге, чтобы продаться за деньги? Я, старшеклассник, думал, что довольно хорошо знаю обо всем на свете. Презрение позволяло чувствовать себя хорошо, бодрило, как бокал вина.
Вместо того чтобы вломиться в офис и потребовать назад свои деньги, он заплатил официантке в ресторане гостиницы, чтобы она побыла у них переводчиком.
– Я говорил, а она смотрела на меня, и во взгляде ее читались страх и надежда. Когда официантка начала переводить то, что я сказал, она медленно начала улыбаться.
Он улетел в Коннектикут и начал оформлять документы, чтобы она смогла переехать к нему. Я родился на год позже – в год Тигра.
По моей просьбе мама также сделала из оберточной бумаги козочку, лань и буйвола. Они бегали по гостиной, а Лаоху преследовал их и радостно рычал. Когда он ловил их, то давил до тех пор, пока из них не выходил весь воздух и они не становились просто плоскими, согнутыми листами бумаги. Затем я снова надувал их, чтобы звери могли побегать еще немного.
Иногда они попадали во всякие неприятности. Однажды во время ужина буйвол прыгнул в тарелку с соевым соусом (он, видимо, просто хотел поваляться в черной жиже подобно настоящему буйволу.) Я быстро вытащил его, однако темная жидкость уже довольно высоко поднялась по его ногам, впитываясь в бумагу. Ноги, размягченные соусом, уже не держали его, и он свалился на стол. Я высушил его на солнце, однако ноги после этого изогнулись, и он все время хромал, когда бегал. В конце концов мама обернула его ноги пищевой пленкой, чтобы он мог валяться, сколько ему вздумается (только, конечно, не в соевом соусе).
Еще Лаоху любил прыгать на воробьев, когда мы с ним играли во дворе. Но однажды загнанная в угол птица, отчаянно защищаясь, клюнула и порвала ему ухо. Он скулил и дрожал, когда я держал его, а мама склеивала ухо скотчем. Впоследствии он всегда обходил птиц стороной.
А однажды я посмотрел по телевизору документальный фильм об акулах и попросил маму сделать мне акулу. Мама сделала акулу, но та, вся такая несчастная, беспомощно шлепала по столу, пытаясь плавать. Я наполнил раковину водой и запустил ее туда. Акула весело нарезала круги в воде. Однако через некоторое время она полностью намокла и стала прозрачной, а затем медленно пошла ко дну, все сгибы разошлись. Я попытался спасти ее, но когда достал, то в моих руках был лишь размокший лист бумаги.
Лаоху поместил свои передние лапы на край раковины и положил на них голову. Опустив уши, он низко и утробно зарычал, и я почувствовал себя виноватым.
Мама сделала для меня новую акулу, на сей раз из фольги. Эта акула счастливо жила в большом аквариуме для золотой рыбки. Мы с Лаоху любили сидеть рядом с аквариумом и наблюдать, как акула из фольги преследует золотую рыбку. Лаоху, сидя на другой стороне аквариума, прижимал свою мордочку к стеклу, чтобы я видел его глаза, увеличенные до размеров чайных блюдец, и таращился на меня.
Когда мне исполнилось десять, мы переехали в новый дом на другом конце города. Две соседки пришли, чтобы поприветствовать нас. Папа принес им напитки и извинился за то, что ему нужно было уехать в коммунальную службу, чтобы уладить проблему со счетами, выставленными предыдущему владельцу.
– Чувствуйте себя как дома. Моя жена совсем немного говорит по-английски, поэтому, прошу, не думайте, что она невежлива с вами.
Я читал в столовой, а мама распаковывала вещи на кухне. Соседки довольно громко общались в гостиной, ни о чем особо не думая.
– Он, кажется, вполне нормальный мужчина. Непонятно, зачем он это сделал?
– В смешении крови всегда что-то не так. Ребенок выглядит недоделанным. Азиатские глаза, белое лицо. Маленький монстр.
– Думаешь, он говорит по-английски?
Женщины замолчали. Через некоторое время они зашли в столовую.
– Привет! Тебя как зовут?
– Джек, – сказал я.
– Ну, это не звучит совсем уж по-китайски.
Тогда мама пришла в столовую. Она улыбнулась женщинам, и они втроем стояли вокруг меня, улыбаясь и кивая друг другу, не зная, что говорить, пока папа не вернулся домой.