Эта критика выводила Вэя из себя. Страшные зверства происходили в Пинфане, и мир осознанно заставил себя забыть о них из-за умелого прикрытия. Китайское правительство так ненавидели, что мир поощрял все отрицания с японской стороны. Споры о том, проводили ли доктора вивисекцию без использования анестезии всех или только некоторых жертв, было ли большинство пленников политическими заключенными, невинными крестьянами, захваченными во время рейдов, или преступниками, было ли известно Исии об опытах над детьми и младенцами и так далее, казались Вэю отвлеченными и не имеющими никакого отношения к делу. Тот факт, что скептики акцентировали внимание на несущественных деталях униформы японских докторов, пытаясь дискредитировать его свидетелей, казались Вэю недостойным ответа.
Он продолжал пропагандировать путешествия в прошлое, а другие историки, которые считали его изобретение технологией будущего, начали протестовать. История, как оказалось, была ограниченным ресурсом, и каждое путешествие Вэя безвозвратно отнимало у нас часть прошлого. Он оставлял в прошлом огромные дыры, как в швейцарском сыре. Как первые археологи, которые уничтожали все объекты раскопок, пытаясь найти несколько ценных артефактов, тем самым стирая в пыль ценную информацию о прошлом, Вэй уничтожал ту историю, которую пытался сохранить.
Когда в минувшую пятницу Вэй бросился под поезд в бостонском метро, его, несомненно, преследовало то прошлое, которое он потревожил. Возможно, он также был подавлен тем непреднамеренным толчком, который дала его работа всем силам отрицания. Пытаясь положить конец противоречиям в истории, он лишь усугубил их. Пытаясь предоставить слово жертвам значительной несправедливости, он преуспел только в том, чтобы эти жертвы замолчали навсегда.
Акеми Кирино:
[Доктор Кирино говорит, стоя перед могилой Эвана Вэя. Под ярким майским солнцем Новой Англии темные тени под глазами женщины значительно старят ее.]
У меня был один секрет от Эвана. Нет, на самом деле два.
Первым секретом был мой дед. Он умер до того, как мы с Эваном встретились. Я никогда не приходила на его могилу в Калифорнии вместе с Эваном. Я просто сказала ему, что не хочу говорить с ним об этом, и никогда не раскрывала Эвану его имени.
Второй секрет – мое путешествие в прошлое, единственное, которое я совершила. В то время мы были в Пинфане, и я отправилась в 9 июня 1941 года. Я знала план того места довольно хорошо по описаниям и картам, поэтому избегала камер и лабораторий. Я прошла в здание, где размещался командный центр.
Я осмотрелась и нашла кабинет начальника исследований патологий. Начальник находился внутри. Это был красивый мужчина: высокий, худой, с хорошей осанкой. Он писал письмо. Я знала, что ему 32 года, столько же исполнилось тогда и мне.
Я посмотрела через его плечо на строки письма, над которым он работал. Его каллиграфия была очень красива.
Я пока еще не привык к своей рутинной работе, но все складывается хорошо. Маньчжоу-го – очень красивое место. Поля сорго простираются вдаль, насколько хватает глаз. Как океан. Уличные торговцы делают здесь замечательное тофу из свежей сои, и оно восхитительно пахнет. Не настолько хорошо, как японское, но тем не менее весьма недурно.
Тебе понравится Харбин. Теперь, когда русские ушли, улицы Харбина представляют собой гармоничное сочетание пяти народов: китайцев, маньчжуров, монголов и корейцев, которые низко кланяются, когда мимо проходят наши славные японские солдаты и колонисты, ведь они безмерно благодарны нам за освобождение и богатство, которое мы принесли этой прекрасной земле. Десять лет ушло на то, чтобы утихомирить это место и устранить всех бандитов-коммунистов, которые лишь незначительно, очень редко, досаждают нам. Большинство китайцев теперь спокойны и послушны.
Но все, о чем я думаю теперь, когда не работаю, – это о тебе и Наоко. Это ради нее мы с тобой сейчас так далеко друг от друга. Это ради нее и ради ее поколения мы должны сейчас идти на эти жертвы. Я очень печалюсь, что пропущу ее первый день рождения, но я очень рад, что сфера всеобщего процветания в Большой Восточной Азии преображает этот удаленный, но очень богатый внутренний район. Здесь действительно ощущаешь, что наша Япония – это свет Азии, ее спасение.
Не унывай, моя дорогая, и чаще улыбайся. Все наши сегодняшние жертвы будут означать, что Наоко и ее дети увидят Азию, занявшую место по праву в этом мире, свободном от ярма европейских убийц и грабителей, которые топчут ее и оскверняют ее красоту. Мы вместе отпразднуем тот день, когда выгоним англичан из Гонконга и Сингапура.
Красное сорго,
Пряные россыпи сои…
Лишь ты пред глазами
И она, наша радость.
Ах, если б ты была здесь!
Я уже читала это письмо раньше. Это было давно, когда я была еще маленькой девочкой. Оно было одной из самых ценных вещей моей мамы, и я помню, как просила ее объяснить мне все выцветшие иероглифы.
– Он очень гордился своей начитанностью, – говорила мне мать. – И всегда заканчивал свои письма танкой.
В те годы дедушка уже долгое время страдал от старческой деменции. Он часто путал меня с мамой и называл ее именем. Иногда он учил меня, как делать оригами животных. Его пальцы были очень проворными – наследие многолетней хирургической практики.
Я смотрела, как дедушка закончил писать письмо и сложил его. Я последовала за ним из кабинета в лабораторию. Он готовился к эксперименту, его блокнот и инструменты были аккуратно разложены на скамье.
Он позвал одного из ассистентов, попросил его принести объект для экспериментов. Ассистент вернулся через десять минут с подносом, на котором лежало кровавое месиво, похожее на дымящееся тофу. Это были человеческие мозги, все еще теплые, только что извлеченные из тела, так что я видела подымающееся над ним испарение.
– Очень хорошо, – кивнул дедушка. – Очень свежие. Как раз подойдет.
Акеми Кирино:
Иногда мне хотелось, чтобы Эван не был китайцем, точно так же, как иногда хотелось, чтобы я не была японкой. Но это были мгновения мимолетной слабости. Всерьез я так не думала. Мы родились во время бурных исторических перемен, поэтому надо было плыть и держаться на воде, а не жаловаться на свою судьбу.
С тех пор как я стала американкой, люди говорили мне, что вся суть Америки – это забвение своего прошлого. Я никогда этого не понимала. Невозможно забыть свое прошлое, как невозможно, например, сбросить кожу.
Желание исследовать прошлое, говорить от имени мертвых, восстанавливать их жизни: вот каким был Эван, и это мне нравилось в нем больше всего. И точно так же мой дедушка был частью меня, и все, что он делал, было во имя моей матери, меня и моих детей. Я несу ответственность за его прегрешения точно так же, как я горжусь тем, что наследую традицию великих людей – тех людей, которые во времена моего деда совершили большое зло.
Живя в уникальное время, ему приходилось как-то справляться с уникальными ситуациями, и, может, кто-то мог бы сказать, что мы не имеем право судить его. Ну как мы действительно можем судить того, кто находится перед лицом чрезвычайных обстоятельств? Очень просто быть цивилизованными и скрываться в спокойные времена под патиной порядка, однако истинный характер человека проявляется только во тьме, под значительным давлением; что это: алмаз или кусок чернейшего угля?
Да, мой дед не был чудовищем. Он был просто человеком с обычной силой воли, чьи возможности совершать зло открылись к его и к моему непрекращающемуся стыду. Назвать кого-то чудовищем – это значит обвинить его в том, что он принадлежит другому миру, не имеющему никаких сходств с нашим. Это означает оборвать привязанности и страх, убедить себя в нашем собственном превосходстве, но при этом ничего не поняв и ничего не обретя. Это просто, но и трусливо. Теперь я знаю, что только сочувствуя таким людям, как мой дед, мы сможем осознать всю глубину страданий, которые он причинил. Они не были чудовищами. Это мы чудовища.
Почему я не рассказала Эвану о своем дедушке? Не знаю. Наверное, я просто трусила. Мне было страшно, что он мог почувствовать, что что-то во мне могло прогнить, мою испорченную кровь. Так как тогда я не могла сочувствовать своему дедушке, я боялась, что Эван не сможет сочувствовать мне. Сокрыв историю своих предков, я закрыла от мужа частицу самой себя. Иногда я думала, что унесу свой секрет в могилу и тем самым сотру навеки историю моего деда.
Теперь, когда Эвана не стало, я очень сожалею об этом. Он был достоин того, чтобы знать о своей жене все, и мне нужно было больше доверять ему, а не умалчивать историю моего деда, которая была и моей историей. Эван умер, считая, что, раскрывая другие истории, он невольно заставлял людей сомневаться в их правдивости. Но он оказался не прав. Истина не является тонкой материей и не страдает от скепсиса. Истина умирает только тогда, когда скрываются правдивые истории.
Этим стремлением говорить и рассказывать мы схожи со стареющими бывшими членами Отряда 731, с потомками жертв, хранящими нерасказанные ужасы истории. Молчание жертв прошлого накладывает обязательство на настоящее по восстановлению их голосов, и мы становимся по-настоящему свободными, когда осознанно берем на себя эти обязательства.
[Голос доктора Кирино звучит за кадром, в то время как камера охватывает усеянное звездами небо.]
Прошло десять лет со дня смерти Эвана, а полный мораторий на путешествие во времени остается действующим. Мы все еще не представляем себе, что делать с прошлым, к которому имеем практически прозрачный доступ, с тем прошлым, которое нельзя забыть или заставить замолчать. Сейчас мы сомневаемся.
Эван умер, считая, что мы принесли в жертву память о жертвах Отряда 731 и окончательно стерли следы истины, которые оставались в нашем мире, однако он ошибался. Он забывал, что, несмотря на уничтожение частиц Бёма-Кирино, фактические фотоны, из которых формируются образы мгновений невыносимых страданий и тихого героизма, все еще существуют в нашем мире, уносясь в бездонный космос в виде сферы света.