— А Гаврила где? — допытывается Бумбараш.
— Начальству за Соньку неизвестно, откуда мне, бедному старцу, знать? — ищет поддержки у Чубатова старик.
Левка хмурится:
— Нас, старик, не проведешь! Нам с Бумбарашем доподлинно известно, что у тебя тут бандитская малина!
— Какая малина?! Никакой малины — только черная смородина! — засмеялся мельник.
— У тебя здесь притон, — сказал Бумбараш.
— Хи-хи-хи — притон? У старикашки убогого? Господь с вами! — кричал старик.
Бумбараш подошел к знакомой стене, достал из знакомого места крюк и поддел за нижнее бревно. И стена медленно стала отодвигаться в сторону, открывая вход в тайник…
Старик мельник смотрел слезящимися, мутными от ненависти глазами.
— Подохнете в своей коммунии, лентяи! От голодухи! Будьте прокляты, голодранцы несчастные!
Левка заглянул в тайник и отпрянул.
— У, как нахтулином пахнуло! — сказал он.
Не спуская глаз с тайника, старик мельник присел на край сосновой скамейки. И вдруг, резко опрокинувшись на бок, свалился на землю.
К нему кинулся Левка, стал поднимать:
— Что же ты, дедушка, падаешь?
— Симуляцию разводит! — говорили красноармейцы. — Нечего, бандит, придуриваться!
Бумбараш вгляделся в матовое застывшее лицо старика, в стекленеющие глаза и процедил жестко, подавляя в себе жалость:
— Преставился… не смог расстаться с награбленным добром! — И повторил то слово, которое кричал перед смертью Яшка Курнаков: «Убивец!»
Утром по селу катит веселая телега. На облучке Левка Демченко, рядом Бумбараш. Позади них разложены вывезенные из бандитского гнезда вещи — барские халаты, шубы с отороченными мехом рукавами и подолами, клетчатые пиджаки, туфли…
Следом за телегой гомонящей толпой валят крестьяне. Тянут шеи к невиданному добру, переговариваются:
— Тебе бы, кум, такую кужушину! В клетку и на вате!
— Да то ж коверкот простой помол!
— А мне бы, Христя, те бабьи лапти из кожи с тесемками до самых колен!
— Кто знает — за гроши то добро будут выдавать иль так?
— Даром!
— Даром, Егор, только в раю!
— А коммунизм што? Будто не рай на земле?!
— Агитируй!
— А то нет?! По новому вполне равноправному времени все будет бесплатно!
— А кто же тогда работать будет?
— Как — кто? А сознательных дурней зачем бог на землю пустил?!
Телега останавливается у крайней хаты. Покосившийся плетень. В жадном молчаливом ожидании смотрит в телегу бедняцкая семья — молодица, полуголые ребятишки, столетняя старуха.
Левка Демченко встает в телеге во весь рост, смеется:
— А ну, барышня крестьянского происхождения, задери ногу до меня поближе, примерю, сгодятся ли на тебя чоботы барского вида?!
Левка призывно размахивает высокими шнурованными ботинками и кличет к себе молодицу.
Но та вдруг уткнулась лицом в плетень и громко заплакала. Ребятишки прижались к матери.
— Чего разревелись? — растерянно развел руками Бумбараш. — Мы — красные! Мы не тронем!
— Мужика у ей убили… Бандиты… — зашамкала беззубым ртом старуха. — Сына моего… Позавчера… — И тихо забормотала себе что-то под нос.
Левка соскочил с телеги и, схватив молодицу за плечи, повернул к себе:
— Жертва, значит? Бери! Получай! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Выдернул из реквизированного барского имущества малиновый бархатный халат:
— Пользуйся! Помни революцию!
Поверх малинового халата Левка набросил на молодицу полосатый шерстяной плед. Шаль с бахромой — тоже ей. Жилет, скатерть, бальное платье — Левка наваливал на молодицу вещи, и скоро ее за ними не стало видно. А он разошелся — наваливает и наваливает.
Молчаливо и, похоже, одобрительно кивал ему с телеги Бумбараш, который тоже жалел молодицу.
Пожилой красноармеец положил на плечо Левке руку и указал на притихших крестьян:
— Про них вспомнил?!
Вслед за словами пожилого красноармейца из толпы крестьян раздались недовольные голоса:
— Хватит ей добра! Нам не достанется!
— Будто у ней одной мужика убили?!
Телега заскрипела и покатила к соседнему двору, где ее дожидалась еще одна бедняцкая семья.
Ноги в рваных солдатских ботинках и чиненных-перечиненных сапогах, башмаки, перевязанные проволокой; лишь изредка встречаются сапоги и ботинки в сносном, терпимом виде. Но большинство «просят каши».
Так обута четвертая рота — красноармейский отряд особого назначения по борьбе с бандитизмом.
Командир роты Сергей Чубатов перед строем.
А вокруг строя — счастливые крестьяне, все в обновках. Разгуливают. Один во фраке и лаптях. Другой в цилиндре, но босиком, третий в полосатом пиджаке…
Сергей Чубатов обвел усталым взглядом своих орлов и вздохнул.
— Самая тяжкая из всех работ на порабощенной буржуйским игом земле — это воевать! Трудно, хлопцы! Особливо, когда ты не одет, не обут, как тот портовый босяк. А впереди — не мед с яблоками! Придется, эх, придется не раз еще давить белогвардейскую сволоту в том или ином мерзком обличье! В последнем, разгромленном нами бандитском гнезде нашлась некоторая обувка, сгодная для мужчинской ноги. Хоть не форменная, зато в целости, а также малоношенная!
Пожилой красноармеец шепнул соседу:
— Так это ж кому достанется? Почитай, никому.
— Вот что, мои хлопцы, — продолжал Сергей Чубатов. — Почти всем одинаково требуется обувка, а вы сами видите, в каком она жалком количестве. Двадцать девять пар! В то время когда мы имеем в роте восемьдесят процентов поголовно разутых! А потому я отберу из вас тех, у которых обувные дела совсем поганые, а они метнут промеж собой жребий!
В строю разом заговорили; каждый предлагал свой способ дележа.
— Зачем отбирать? Пускай все тянут жребию, коль равенство!
— Да ты, командир, в открытую выдавай! Будто не видишь, у меня одного башмака вовсе нету!
— Заткни глотку, черт! Куда его дел? Еще вчера был!
— Вчера был, а сегодня совсем разорвался!
— Брешет, а потому дать ему в рыло, сукину сыну!
Сергей Чубатов прикрикнул:
— Ладно там! Как сказал, так и будет!
Он остановился возле молоденького красноармейца в рваных опорках, спросил:
— А холявы где?
— Мыши съели, — ухмыльнулся красноармеец.
— Выходь для жребия! — приказал Сергей Чубатов.
Оглядев ноги Левки Демченко, он остался доволен его обувью и прошел мимо.
— Меня пошто пропустил? — крикнул вслед Левка.
Сергей Чубатов обернулся на его голос, но отвечать не стал.
Потом в раздумье постоял перед Бумбарашем. Но и его не стал вызывать для жребия…
Бумбараш смолчал.
Но Левка не утихомиривался.
— Революция — она для полной и окончательной справедливости делалась! Мы с Бумбарашем то бандитское гнездо надыбали — и нас же обходят! В штабах небось поодетые-пообутые! По три комплекта имеют! Где же после этого всеобщее революционное равенство?!
— Довольно, Демченко! — оборвал его Сергей Чубатов.
— Пропади я пропадом, если не токмо в наряд, а хоть куда пойду! — выкрикнул Левка.
— Пойдешь, куда команда будет, — спокойно сказал Сергей Чубатов и остановился возле следующего бойца.
Тот был в драных лаптях и обмотках.
— Выходь к жребию! — скомандовал Чубатов.
Но красноармеец не сдвинулся с места. Свое нежелание выходить он объяснил так:
— Наша комячейка постановила: партейные пускай не претендуют!
— Помереть можно! — засмеялся Левка, которому своим отказом красноармеец как бы утер нос, — Неужто все партейные с такими совестливыми вертифлясами?
— Все, — спокойно и скромно ответил красноармеец в лаптях. — Мы, партейные, и в лаптях проходим, а в справной обувке пускай пока что несознательные походят и через ту привилегию к светлым идеалам приобщатся!
Теперь в том строю стоят ноги красноармейцев в крепкой, хоть и гражданского покроя обуви. В сандалиях с дырочками, в старинных охотничьих с ботфортами сапогах, в узконосых бальных лакированных полуботинках (а над ними солдатские обтрепанные обмотки), в фетровых, окантованных узкой желтой кожей помещичьих сапожках… Вперемежку с ними — полуразвалившиеся военного образца ботинки и лапти. Это стоят члены комячейки.
Звучит команда Сергея Чубатова:
— На-а-пра-аво-о-о!.. Пря-ямо-о! арш!
Разномастная разнокалиберная обувь, взбивая проселочную пыль, мягко поворачивается и начинает свой марш по степям, перелескам, селам и деревням, через овраги, рощи, — путь нелегкий, политый кровью, охваченный огнем и смертью.
Марш четвертой роты
Дрожи, буржуй, настал последний бой!
Против тебя весь бедный класс поднялся.
Он оглянулся, засмеялся,
Все цепи разорвал
И за свободу бьется, как герой!
Ничего, ничего, ничего!
Сабля, пуля, штыки — все равно!
Ты, родимая, ты дождись меня.
И я приду,
Я приду и тебя обниму —
Если я не погибну в бою
В тот тяжелый час,
За рабочий класс,
За всю страну!
Бедняк трудящий с нами навсегда,
У нас один повсюду враг заклятый
Весь черной злобою объятый
Кровавый капитал,
Он не уйдет без бою никогда.
Ничего, ничего, ничего!
Сабля, пуля, штыки — все равно!
Ты, родимая, ты дождись меня.
И я приду,
Я приду и тебя обниму —
Если я не погибну в бою
В тот тяжелый час,
За рабочий класс,
За всю страну!
Мы победим: за нас весь шар земной.
Разрушим тюрьмы, всех богов разгоним.
Мы наш, мы новый мир построим
Свободного труда!
И заживем коммуной мировой!
Идут, вышагивают под этот марш ноги, мелькает та самая, реквизированная из бандитского гнезда обувь…
Идут ноги красноармейцев четвертой роты под звуки пулеметных очередей и орудийных выстрелов.
Строй продолжает свой путь,
теряя бойцов,
редея…
Выстрелы сливаются в тяжкую канонаду боя.
На изрытой окопами и воронками земле лежат, раскинув руки, убитые красноармейцы, и на их ногах сандалии с дырочками, старинные с ботфортами высокие охотничьи сапоги, узконосые бальные полуботинки (а над ними обтрепанные обмотки), окантованные узкой желтой кожей помещичьи сапожки… А вперемежку — полуразвалившиеся, стянутые проволокой ботинки и лапти членов ротной комячейки…