Аборигены мстили как могли; по примеру колонизаторов они не делали различия между правым и виноватым. У них не было организации, военного искусства они не знали, а потому просто подкрадывались к врагам ночью или бросались на них из засады. За это их назвали коварными и трусливыми. Иногда племя, изгнанное из своей области, поневоле вторгалось во владения другого племени, вытесняя или истребляя его. Своими злодеяниями белые поселенцы подчас вызывали подлинную цепную реакцию схваток среди окружающих племен. И заявляли после этого, что-де аборигены без войны не могут, даже между собой в мире не живут. Лишнее основание объявить этих «коварных и кровожадных» аборигенов вне закона!
Один антрополог, посетивший Австралию в восьмидесятых годах прошлого века, приводит пример, ярко рисующий отношение поселенцев к коренному населению. Он решил собрать черепа для исследования и спросил одного овцевода, не знает ли тот места захоронения аборигенов.
— А сколько черепов вам надо? — в свою очередь спросил фермер.
— Возможно больше.
Фермер кивнул, взял свою винтовку и сел на коня. Антрополог заподозрил неладное и деликатно осведомился, где находятся черепа. На это фермер бодро ответил, что черепа пока находятся на плечах туземцев, но все будет в порядке — он достаточно меткий стрелок. И овцевод был очень удивлен, что антрополога такой способ сбора не устраивает…
Сто лет назад Англия перестала отправлять преступников в Новый Южный Уэльс, но уже задолго до этого вольные поселенцы оказались в большинстве, и число их росло с каждым годом. Аборигенам было просто некуда отступать, а сопротивляться — бессмысленно. Оставалось покориться. Это отлично устраивало поселенцев — лишь бы удалось «цивилизовать» аборигенов настолько, чтобы они работали на колонизаторов. Блага цивилизации, на которые мог рассчитывать коренной австралиец, ограничивались скудной одеждой и однообразным питанием: баранина, чай, сахар. Но многие аборигены были рады и этому. Правда, белые хозяева требовали, чтобы они за такое «жалованье» весело и бодро работали с рассвета до ночи. Отсутствие трудового энтузиазма возмущало хозяев. Ясно: аборигены глупы, не могут приспособиться к новым условиям. Но других рабочих, которые довольствовались бы столь малым вознаграждением, не найти, вот почему и поныне в наиболее глухих местах на фермах овцеводов трудятся коренные австралийцы.
Полагают, что ко времени прибытия в Австралию первого транспорта заключенных на всем материке было около трехсот тысяч аборигенов, на Тасмании еще тысячи три-четыре. Уже через сто лет численность коренного населения настолько сократилась из-за расправ и болезней, что полное истребление аборигенов считали только вопросом времени. Приблизительно тогда же исследователи, которым удалось добиться доверия местных племен, открыли, что культура аборигенов чрезвычайно богата и разнообразна. До тех пор проводили знак равенства между их духовной и материальной культурой, и новые открытия вызвали сенсацию в ученом мире.
Интерес ученых к жизни коренных австралийцев, вполне понятно, повлек за собой более пристальное внимание к ним миссионеров и благотворительных организаций. Даже власти отдельных штатов стали осознавать, что надо сделать что-то для коренного населения. Ограничились тем, что учредили резервации — пусть-де вымирают спокойно, без помех. Правда, пришлось вернуть аборигенам часть их земель, но против этого никто не возражал: «Все равно, возвращение резерваций в государственное владение — только вопрос времени», — как дипломатично выразился один из членов парламента в Новом Южном Уэльсе.
Коренных жителей согнали в наскоро сколоченные лачуги, в некоторые из новых деревушек назначили белых начальников и на том успокоились. Однако аборигены вопреки всем ожиданиям не вымерли; в Новом Южном Уэльсе их численность даже стала возрастать в двадцатых годах. Конечно, среди детей было мало чистокровных, так как связи между белыми мужчинами и черными женщинами стали обычными. Но дети от таких связей считались аборигенами, и вскоре резервации оказались перенаселенными.
Правительство долго не хотело верить фактам, и только в середине тридцатых годов поневоле пришлось согласиться с необходимостью что-то предпринять. Но что именно? Никто не помышлял о том, чтобы вернуть аборигенам их исконные охотничьи угодья, помочь им вернуться к прежнему образу жизни. Да из этого все равно ничего бы не вышло. В резервациях они забыли не только охотничье искусство, но и всю свою древнюю культуру, даже родной язык. Хуже того: в новой, чужой обстановке, вдали от родных мест они совершенно утратили веру в самих себя. Заблудший народ оказался на перепутье меж двух культур, оторванный от обеих. Путь назад был отрезан, оставалась только ассимиляция обществом белых. И официальная политика поставила цель: превратить аборигенов в полноценных граждан, способных позаботиться о себе.
В Новом Южном Уэльсе даже переименовали Управление защиты аборигенов в Управление благосостояния аборигенов. Были разработаны обширные планы, заговорили о «новой жизни» для аборигенов. Увы, эти планы постигла та же судьба, что и многие другие широковещательные проекты в Австралии. «Новый курс» требовал денег, а парламент всякий раз находил более неотложные дела, требующие ассигнований. Потом разразилась война, и тут, разумеется, уже было не до заботы о нескольких тысячах аборигенов. Служащие управления делали что могли, но могли они очень мало в условиях общественного равнодушия, даже враждебности, и при ежегодном бюджете всего в два миллиона крон (из них одна треть идет на жалованье белым чиновникам). К тому же несчетные злодеяния, которые испытали на себе аборигены, сделали их противниками ассимиляции. Если им даже предлагают приличную работу, они предпочитают оставаться в резервации, где чувствуют себя среди равных и никто не помыкает ими.
Двадцать лет спустя после провозглашения «нового курса» он оставался на бумаге. «Цветные» ничуть не приблизились к тому, чтобы их признали полноценными австралийцами в их собственной стране…[11]
Открытия продолжаются
ак ни упорствуют белые австралийцы в своем предвзятом отношении к аборигенам, я не мог по-настоящему сердиться на них — настолько просто, непринужденно и весело меня всюду встречали. Даже в государственных учреждениях люди приветливые, простые. Сколько раз какой-нибудь служащий, словно так и положено, принимался составлять для меня программу экскурсий или выходил со мной на улицу, чтобы проводить до другого учреждения. Так и в Сиднее: несмотря на множество отталкивающих сторон, там мне с каждым днем все больше нравилось.
Подобно Стокгольму, Сидней раскинулся по берегам морского залива, который на тридцать километров врезался в материк; длина всей береговой линии, изобилующей мысами и бухточками, достигает трехсот километров. Но в отличие от шведской столицы здесь нет ни красивой набережной, ни чудного парка. Южный берег залива — сплошные пристани и уродливые пакгаузы, на северной стороне к самой воде спускаются заводы, пакгаузы, частные коттеджи. Горожане молчаливо мирятся с тем, что их отрезают от морского простора.
Хуже всего обошлись с Серклер-Кей — маленькой бухтой, на берегу которой основатель города Филипп в 1788 году поставил первые бревенчатые дома. Здесь стоят неизбежные пакгаузы и возведен двухэтажный виадук для железнодорожного и автомобильного транспорта. Центр города сгрудился на холме позади Серклер-Кей. Вдоль крутых улочек — беспорядочное нагромождение правительственных зданий, учреждений и торговых комплексов, словно в маленький ящик набросали кубики разной формы и величины.
Давно уже оставлены все надежды упорядочить уличное движение в центре. Хорошо хоть удалось несколько уменьшить постоянную сутолоку на тротуарах; для этого их разделили пополам желтой чертой. Прохожие строго соблюдают свой ряд. Горе тому, кто нарушит строй, — это единственный проступок, который может по-настоящему разгневать сиднейца. Порядок превосходный, если исключить те случаи, когда вам из внешнего ряда нужно пройти в магазин и вы вынуждены силой пробиваться сквозь людской поток. Людям хилым и сердечникам рекомендуется идти в своем ряду до угла, там повернуть и с внутренним рядом возвращаться к магазину. Если вы хотите полюбоваться витринами, сразу же займите место во внутреннем ряду, не то увидите только сердитые лица.
Архитектура поразительно старомодная для такого молодого города, как Сидней. О большинстве административных зданий, увы, нельзя даже сказать того, что написано в туристских брошюрах о здании парламента: «Оно примечательно не столько своей архитектурой, сколько интересной историей». Почему-то на самом виду стоят самые некрасивые строения. Так, ратуша, расположенная у одного из наиболее оживленных перекрестков, напоминает громадный подарочный торт. Губернаторский дом, окруженный красивым парком, построен в стиле тюдор[12] с множеством никчемных башенок и шпилей. Но всех превзошла консерватория. Она стоит по соседству и прежде была губернаторской конюшней, потом ее перестроили; теперь консерватория напоминает рыцарский замок, какие мы склеивали в детстве из картона. Когда я увидел этот замок в первый раз, то даже подошел и потрогал стену пальцем, чтобы убедиться, что он не картонный.
Магазины и учреждения в центре поражают пестротой стиля. Банк с дорическими колоннами стоит рядом с универмагом, построенным в стиле барокко. Функционалистские здания страховых компаний (ни в одном городе не видел их столько!) соседствуют с постройками, украшенными викторианской лепниной. Дома, которые обычно можно увидеть только во французских боевиках, зажаты между маленькими небоскребами, а постройки в немецком стиле югенд неожиданно чередуются с эдвардианскими коттеджами. Очень распространены балконные решетки из чугунного литья, которые украшают фасады многих зданий. При желании можно даже найти мавританского стиля дворцы и виллы в восточном вкусе. Нет только зданий в австралийском стиле. Его не существует. Единственный своеобразный элемент городской архитектуры — навесы над тротуарами, которые защищают пешеходов от ливней и солнца. Но и это не австралийское изобретение; такие навесы можно найти в любой тропической стране.