бурдюк и полил печурку водой. Когда она остыла, отнес ее в машину. Наконец заварил чай и налил себе и мне.
После чая он укатил восвояси, а я снова занял свой пост и успел убить сто восемьдесят три клеща, прежде чем появились еще автомобилисты — пожилая пара, владельцы поразительно маленькой машины и поразительно огромного фургона.
— Какой у вас вид! — сказала женщина. На ней был стандартный наряд: пальто, шляпа, перчатки. — Вы не из Южной Австралии? Мы туда едем.
Я понял эти слова как призыв помочь им советом и принялся подробно описывать дорогу, но, заметив, что они слушают безучастно, смолк.
— Ничего, справимся, — бодро сказал мужчина. — Спасибо!
Они уселись в свою невероятно маленькую машину с невероятно большим фургоном на прицепе и взяли курс на пустыню.
Я как раз убил девяносто третьего клеща (пришлось начать счет сначала), когда Стен и моя семья с грохотом подъехали на нашей «ведетте». Глушитель по-прежнему отсутствовал, но ось была починена, а это — главное! Часы показывали половину пятого, на установку оси ушло полчаса. Уже смеркалось (апрель здесь осенний месяц), когда мы наконец возобновили движение.
Один из гуляк предупредил меня, что первая половина дороги между Норсменом и Кулгарди «не совсем ровная». Я настроился на самое худшее, но действительность все превзошла. В темноте трудно было различать препятствия, и мы еле ползли, лишь к полуночи добрались до Кулгарди. К этому времени гараж с душевой и пылесосом, конечно, давно уже был закрыт.
Однако ничто не могло омрачить нашу радость: трансконтинентальное путешествие окончено! Последний участок до Перта в счет не шел. Каких-нибудь пятьсот километров, и всю дорогу — асфальт…
Бунт и реформа
уть расовой проблемы в Австралии можно выразить одним вопросом: что будет с аборигенами, когда их обратят на путь истинный и принудят отказаться от привычного образа жизни?
В восточных штатах и в Южной Австралии они предоставлены самим себе и лишь при наиболее счастливом стечении обстоятельств могут рассчитывать на случайную работу, да и то самую неквалифицированную. Я очень скоро убедился, что в Западной Австралии их ждет та же участь. Но здесь хоть два человека восстали против таких порядков и предприняли энергичные попытки дать «цветным» производственные навыки и обеспечить им более достойную жизнь.
Наиболее решительная (а потому и наиболее одобряемая и критикуемая) попытка была сделана золотоискателем Дональдом Маклеодом, которого называли мошенником, подстрекателем, сумасшедшим, идеалистом, доброжелателем и святым. Маклеод жил и работал на северо-западном побережье, поблизости от Порт-Хедленда и Марбл-Бара. Это один из самых жарких и засушливых районов на земле, дневные температуры почти круглый год тридцать-тридцать восемь градусов, но бывает, что больше месяца держится сорок пять градусов. Мне не пришлось отправляться в этот ад, чтобы встретить Маклеода, мы случайно застали его в Перте. Поставив фургон в третьем ярусе своеобразного террасированного кемпинга и сдав машину в мастерскую для текущего ремонта, я отправился к нему.
Дональд Маклеод поселился в скромном пансионате недалеко от центра (такого же старомодного, как во всех других больших городах Австралии), Он принял меня, облаченный в поношенный халат. Мебель была бесхитростная: раскладушка, шаткий стол и два стула. Судя по листку бумаги, который торчал из видавшей виды пишущей машинки, Маклеод явно составлял очередное ходатайство к властям.
Худой, сутулый человек, который выглядел намного старше своих сорока лет, указал мне на стул, убрал одежду со второго и сел на него так бережно, точно опасался, что он вот-вот рассыплется. Изможденное смуглое лицо обрамляла короткая бородка; глубоко сидящие глаза смотрели пристально и требовательно.
Для начала он расспросил меня о моих поездках и впечатлениях. Видимо, ответы убедили его, что я всерьез интересуюсь проблемой аборигенов, потому что Маклеод откинулся поудобнее на скрипучем стуле и сказал:
— Значит, по-вашему, об аборигенах мало пекутся, их угнетают в восточных штатах и Южной Австралии… А ведь там еще хорошо по сравнению с тем, что творится здесь, в Западной Австралии. Есть, конечно, исключение — пять-шесть тысяч человек, которые ведут вольный кочевой образ жизни в Большой Песчаной пустыне и пустыне Виктория. Их миновало проклятие цивилизации. Но остальные пятнадцать тысяч более или менее чистокровных аборигенов живут в ужасных условиях.
Иные утверждают, будто хуже всего дело обстоит на юге Западной Австралии — там-де коренные жители бездомные, заблудшие, позабытые. Но ведь на севере аборигены крепостные, если не рабы при больших поместьях. Я родился и вырос на северо-восточном побережье, знаю, о чем говорю. Как ни странно, и у меня глаза не сразу открылись. До двадцати восьми лет я, как и большинство других австралийцев, верил, что аборигены в общем-то довольны своим существованием. Они же никогда не протестовали, не устраивали бунта. Первое зерно сомнения в моем сознании посеял один иностранец. Я встретил его в 1946 году, когда в районе Порт-Хедленда искал золото, олово, вольфрам, колумбит и другие руды. Чтобы проверить его слова, я побеседовал в одном большом поместье с аборигенами, которые были наняты пасти скот. В конце концов несколько человек решились открыть мне душу. И оказалось, что они давно не довольны своим существованием.
До сих пор Маклеод качался на стуле, теперь он сел прямо, и стук ножек словно подчеркнул его последующие слова:
— Да и как им быть довольными?! Рабочий день мужчин был напряженным и долгим, а получали они всего десять-двадцать шиллингов в неделю. Их жены вообще ничего не зарабатывали, хотя были обязаны выполнять разного рода домашнюю работу в поместье. И вы не подумайте, что мужчинам выдавали деньги на руки, нет! При каждом поместье была небольшая лавка, рабочим продавали в кредит продукты и разную мелочь. И задолженность рабочих всегда превышала их заработок. Они не могли расплатиться с долгами, следовательно, не могли никуда уйти. Вот почему я называю эту систему крепостничеством. Многие скваттеры, с которыми я разговаривал, возмущались, дескать, аборигены зарабатывают хорошо, кроме жалованья получают бесплатно жилье и питание! Однако ценность этих льгот весьма сомнительна… Дома — жалкие лачуги, в питание входил только чай, сахар, мука и говядина или баранина низшего качества. Ни овощей, ни фруктов, ни молока они не знали. Большинство рабочих болели, даже умирали от истощения. Если бы еще дела скваттеров шли плохо, но ведь многие выручали по десять-двадцать тысяч фунтов в год. Жили роскошно, покупали автомашины, путешествовали в свое удовольствие…
— Аборигены, конечно, давно надеялись, что кто-нибудь обратит внимание на их положение, — продолжал Маклеод. — Уже вскоре после того, как я стал изучать условия их жизни, ко мне обратилась группа животноводов. Они спросили, согласен ли я передать в Управление по делам аборигенов их просьбы. Требования были весьма скромными — повысить жалованье до тридцати шиллингов в неделю, только и всего. Я долго колебался, знал, что тотчас против меня ополчатся все белые этого края. В конце концов решил попытаться. И все — как об стену горох… Их просьбы повсюду отвергали, называли вздорными. А мне посоветовали не совать нос в чужие дела. Тут я по-настоящему разозлился. Как поступает белый рабочий, когда он недоволен условиями труда или считает, что ему мало платят? Бастует! Не видя иного выхода, я созвал животноводов и предложил им испытать это средство. Они до тех пор даже не слыхали слова «забастовка», но после моего объяснения решили, что это будет здорово. Как пожар в степи, распространился по всем поместьям области Порт-Хедленда призыв бастовать. Спустя несколько недель восемьсот аборигенов, включая женщин и детей, оставили работу. Забастовочной кассы, разумеется, не было, сбережений тоже, и большинство забастовщиков столько лет прожили в поместьях, что уже не могли вернуться к вольной жизни предков. Чтобы они не умерли с голоду, я научил их добывать оловянный концентрат на месторождениях района Марбл-Бара. Там олово попадается в крупинках, и его добывают, как золото, отделяя на деревянных лотках, только без воды. Они помогали друг другу, заработок делили поровну, и удавалось сводить концы с концами. Скваттеры были в ярости, большинство пертцев их поддерживало. Заклеймив меня безответственным подстрекателем и заручившись поддержкой властей и общественного мнения, скваттеры перешли в контратаку.
— В контратаку? — удивился я.
Маклеод иронически улыбнулся.
— Естественный вопрос… Тут дело вот в чем: что в Австралии разрешается белым, очень редко дозволяется чернокожим. Оказалось, есть старый закон, который запрещает аборигенам без разрешения управления бастовать или оставлять работу. Прежде этот закон не приходилось применять, «цветные» рабочие всегда мирились со своим подневольным положением. А тут его вытащили на свет и немедленно приговорили тринадцать руководителей к крупному штрафу. Заплатить им, разумеется, было нечем, пришлось надолго сесть в тюрьму. Мне вменили в вину подстрекательство аборигенов на забастовку, приговорили к штрафу — девяносто семь фунтов десять шиллингов. Однако аборигены единодушно решили продолжать забастовку. Посадить всех — выгоды мало, и скваттеры избрали тактику измора, дескать, голод и лишения заставят рабочих вернуться.
Забастовщикам и впрямь скоро стало тяжело. Запасы оловянной руды истощались, не одна семья познала голод. В лагере, где жили забастовщики, распространились из-за плохого быта всякие болезни. Несколько человек нашли месторождения золота и вольфрама, но есть закон, запрещающий аборигенам владеть землей и недрами, и заявки на месторождения были поданы белыми. Я умолял управление сделать что-нибудь для бедняг, но, хотя оно обязано помогать всем нуждающимся аборигенам, тут про закон забыли! Я писал в правительство, влиятельным деятелям, в разные общества и получал только уклончивые ответы — если мне вообще отвечали. Все явно сговорились принудить строптивых аборигенов вернуться на работу — иначе не исключено, что и в других частях страны последуют их примеру.