«… Их жестокость мне сердце растерзала, словно коршун… Я ещё увижу, как на таких детей падёт отмщенье».
Как закончится её, Любина жизнь? Неужели, по логике и закону бумеранга, повторит старость родителей? В одиночестве, боли, непонимании, обиде? Разорвёт ли выросшая Любина дочь порочный круг – ведь Люба столько вложила в неё тепла и любви? Или… нет?
Вот когда дай господи терпения. Чтобы необременительно, без ропота, кротко принять заслуженный, совершивший по рукам круг и вернувшийся обратно камень. Только не вопрошать: за что? Ой, есть за что…
– Сходи в церковь, покайся, – предлагаю я Любе.
Отец Святослав снял епитрахиль. Устал и проголодался: четыре часа с небольшим перерывом (попил чаю с пресной ватрушкой) принимал исповеди прихожан. Последней была женщина средних лет, в платочке. Рассказывала долго и подробно, суетливо поправляя и теребя уголки платка.
Не зря говорят: у родителей сердце в детях, а у детей – в камнях. Натворим за жизнь, а время отвечать приходит – «я больше не буду». Как малые напроказившие дети, ей Богу. Провалим экзамен и канючим, выпрашиваем у неподкупного экзаменатора: «А можно мне пересдать? Нельзя, поздно уже? Тогда поставьте «тройку» или хотя бы двоечку с плюсом, а?»
В этой несчастной хоть сомнения зашевелились. Слабенький звоночек зазвенел: а так ли жизнь прожила? Малый луч в конце жизни кусочек тьмы рассеял. С запозданием, но рассеял. А сколько вокруг живущих во тьме и уходящих во тьме?
Женщина вышла из храма. Обернулась, как положено христианке, трижды истово перекрестилась, в пояс поклонилась надвратной иконе. Сняла платок, свернула и положила в сумочку, поправила модную причёску. И стала обычной женщиной, каких много на улице.
Постояла, щурясь, привыкая к яркому солнечному свету после полутьмы храма. Ступила, вписалась, влилась в текущую человеческую реку. Держится прямо, уверенно. Голова чуть откинута, подбородок поднят, глаза спрятаны под солнцезащитными очками.
И никому не видно заваленной камнями души.
ДЕСЯТЬ СЛОВ, КОТОРЫЕ ПОТРЯСЛИ ЖИЗНЬ
Ольга – моя соседка по гостинице. Командировочные дела позади, завтра по домам. Идём по улице. На носу зима, болтаем о шубках.
– Я купила её… – припоминает она. – Купила её в 1996 году… Когда умер мой отец. Когда, – она, как вкопанная, останавливается среди улицы, среди потока людей. Смотрит на меня расширившимися глазами. – Когда я УБИЛА своего отца.
… В этот же вечер в гостиничном номере по телевизору идёт документальный фильм. Седой старик празднует юбилей. К нему выстроилась очередь из детей и внуков с подарками. Целуют, желают здоровья. Непрерывно звонит телефон: живущие в других городах дети и внуки спешат признаться в любви деду и отцу.
Вдруг – хриплый, горловой всхлип. Ольга боком валится в постель, зажимает уши. Страдальчески морщится: «Не могу, выключи, выключи!»
Я знаю её историю, о которой не знает и не узнает никто и никогда из Ольгиного близкого окружения. Простая и страшная история о том, как десяток незначительных слов сломали жизнь двух самых близких и любящих друг друга людей: отца и дочери. Превратили их жизнь в ад. Две родных судьбы, бессмысленно выдернутых и раздавленных. Кем? За что?! Почему именно они?
«Кладбище – не дача, а могила – не грядка, верно?
Я с неприязнью посматриваю на шумную компанию, высадившуюся десантом из двух машин. Прибыли как на огород: деловые, активные, громко перекликаются. В майках, трениках, панамах, перчатках, с садовым инвентарём.
Вскопали могилку, удобрили навозом. Обработали от вредителей, посадили семена. Обильно полили (покойного не спросили, каково ему под таким дождичком?) Теперь будут высаживаться всё лето тем же десантом. Деловито, истово, добротно окучивать, рыхлить, поливать, пропалывать сорняки. В обед плотно перекусывать стряпнёй и яичками. Посматривать с превосходством вокруг: их-то могилка самая ухоженная. Игрушечка, а не могила. Вызывающе, жирно, пышно зеленеет, цветёт и только что не плодоносит… Огородники, блин.
Я перевожу взгляд на нашу скромную могилку. Осенью привезли в мешках торф: чёрный, бархатный, разровняли в цветнике – красиво. Весной выяснилось, что на торфе ничего не растёт: ростки сгорают на корню.
Я иду по простому пути. Покупаю самые яркие искусственные цветы. Вкапываю в землю обрезанную пластмассовую бутылку, втыкаю пластмассовые стебли. Скромно и со вкусом.
Я не так предусмотрительна и запаслива, как соседи-огородники. Лопаты у меня нет, и ножика нет. Даже завалящей щепочки поблизости не валяется. Засучиваю рукав, погружаю руку в рыхлый торф, копаю ямку.
А-ах! Какая боль! Стремительно выдёргиваю руку. С неё сначала обильно капает, потом течёт ручьём горячая кровь. Как же я забыла! Ещё с осени в земле осталась закопанной стеклянная банка с водой, в неё мы с сестрой опускали живые цветы. Зимой банка, конечно, лопнула, рассыпалась. Острый осколок глубоко поранил руку. По-моему, задело крупный сосуд и кость.
Промыть рану у цистерны. Вода мутная, тёплая, протухшая. Такой скорее не промоешь, а заразишь. Если уже не заразила какой-нибудь столбнячной палочкой. Когда едем в машине, чувствую усиливающееся жжение в руке. Зубы сами по себе выстукивают дробь. Трудно сглатывать слюну. Колотит озноб: то натягиваю шерстяную кофту, то сбрасываю её. Все признаки заражения.
«Если умру, это будет ничтожная доля наказания за зло, которое я причинила отцу… – думаю я. – Так отец из могилы достал свою неумную, недобрую дочь. Фу ты, какой нелепый сюжет.
Вопросы, вопросы – как вросшие в землю валуны. Я суечусь, будто лилипут, пытаюсь их сдвинуть, приподнять – не хватает сил. Беспомощно топчусь, обхожу, примериваюсь так и эдак. Руки слабые, худые, тонкие. Камни неподъёмны для меня.
Говорят: если Бог хочет наказать человека, он лишает его разума. Ещё говорят: не спрашивайте Бога: «За что?» Всегда есть за что. И всё же, всё же… За что он наказал меня в 12 лет? Допустим, Бог за что-то хотел наказать отца – далеко не худшего, а для меня самого милого, родного человека, жившего на Земле? Тогда зачем он сделал орудием наказания двенадцатилетнюю девочку?
…Маму плохо помню. В основном отца. Вот мама полощет бельё на ключе. Отец читает вслух, по моей просьбе, роман «Философский камень». Удивляется: неужели понимаешь, дочь? Да ничего я не понимаю! Мне нравится процесс чтения вслух (для меня, маленькой!) и уважение ко мне. Комариный звон, летний вечер, прохлада от большого пруда…
…После субботних пельменей смотрим телевизор, что-то про наших разведчиков и немцев. Я почти сплю. «Олюшка, со стула падаешь уже, иди спать». Упорно сижу, лишь бы рядом с ним, как взрослая. Так уютно, хорошо с ним.
Что ещё помню? Мелочи: как бритвой виртуозно затачивал нам карандаши тоньше, чем остриё иглы. Ещё мелочь: доставал с подоконника зрелые помидоры, мыл, резал на дольки и солил. Любил читать газету и есть. Но мы налетали как саранча, он отдавал и только улыбался нашему пиршеству.
Зимнее утро. Старшие собираются в детский сад. С завистью поглядывают в мою сторону: я остаюсь, у меня ангина. Отец наклоняется над кроваткой, трогает лоб. Спрашивает нарочито строго: «Олюшка, ты разве не идёшь в садик?» – «Не-е-ет! Я болею!» – слишком восторженно для больной кричу я, подбрасываемая отцом в воздух. Я хохочу. На мне платьице из бледно-голубой фланельки, огрубевшей от стирок.
Мы не мешаем друг другу. Он читает и пишет за столом. Я читаю в постели. Когда жар спадает, играю на ковре. Кукольный половник – подобранная с пола «бескозырка», крышечка от водочной бутылки: вчера были гости. Отец увидел «это безобразие». На следующий же день мне купили набор кукольной алюминиевой посуды, ура! В своём забитом книжном шкафу он щедро выделили целую нижнюю полку для моего кукольного домика.
Но и хватит детских воспоминаний. Итак, мне 12. Школьная медсестра оставляет девочек после уроков. Рассказывает о некоторых особенностях взрослеющего женского организма. Мы пропускаем её слова мимо ушей. Краснеем, хихикаем, прячем глаза, перепихиваемся локтями, подмигиваем, прыскаем в ладошки.
И однажды приходит это. Я сообщаю маме и не понимаю, почему она так странно загадочно, недоверчиво радостно улыбается. Я думаю, что произошедшее – разовое явление, странное, но необременительное. Я пока еще не знаю, что это будет продолжаться семь дней каждый месяц. 84 дня в году. 84 дня ада.
Каждый месяц приходила ни с чем до этого несравнимая боль. Словно из меня каждый раз вырезали живое. Кусала губы до крови, чтобы не кричать. Едва не теряла сознание от боли, уползала в тёмный угол, пряталась, как зверёк.
Прятаться, живя со старшими братьями в одной комнате? Безмятежное детство кончилось. Юность – это изгнание из рая детства… Но и об этом хватит.
Я, как все девочки в это время, завожу дневник. Во мне, как у всех девочек в это время, обнаруживается обострённое, болезненное отношение к собственной внешности. Кем-то вскользь оброненные фразы, что гадкий утёнок неожиданно похорошел (а кому из девочек их не говорили?) Я жадно бросаюсь к брошенным фразам. Бережно их подбираю, обдуваю, помещаю в личный дневник. Я их коллекционирую. Перечитываю, смакую, ласкаю глазами, впитываю.
Из книг, которые я читала во множестве, я знала, что Любовь управляет миром. Что взрослые только и думают о Любви, а мужчины ради девственности готовы умереть или сложить к ногам женщины сокровища мира и свою жизнь. Книги, скрытно или явно, пишут об одном: о любви мужчин к женщинам. Женщина – бриллиант, цветок, чистый, высокий, недосягаемый идеал. Мужчина готов отдать жизнь ради одной ночи любви с женщиной. Так писали книги, и у меня не было оснований не верить им.
Я иду в магазин за хлебом и обмираю на каждом шагу. Вокруг Мужчины (вообще-то это кучка алкоголиков на крылечке продмага). Мужские голоса, мужские взгляды, мужские желания. Они желают одного (так пишут книги). Следует опасаться их. «Тяжело быть такой красивой», – радостно и тревожно вздыхаю я. Я не сомневаюсь, что во мне заключается какое-то особое, неизъяснимое женское очарование, привлекающее мужчин.