На гараж, на машину по копеечке собирали. Сейчас машиной командует зять. Не жалеет, бьет, таксует. Зоя Андреевна не вытерпела, пошла в ГАИ: «Я владелица машины, как найти на зятя управу, ведь в металлолом машину превратит». – «Ну, когда превратит, в металлолом и сдадите», – пошутили работники полосатого жезла.
«…В то утро, рассказывает она, – заглянула в холодильник. Там ягоды, привезли вечером, такой от них запах! «Рит, можно ягоды с молочком?» «Вот тебе, – дочь выкинула ей в лицо два кукиша. И еще раз: «На, на, вот тебе!» Она как раз пила кофе. И плеснула горячим в лицо матери. «Господи, ничего не вижу, хорошо глаза зажмурила. Кое-как доковыляла до раковины, набрала воды в ковш, тоже плеснула. Дочь в ответ – из таза – сверху донизу. Я схватила телефон, чтобы звонить в милицию. Рита аппарат из моих рук выдернула – и об пол. Схватила мою трость и ну тыкать в меня острием и плашмя.
«Тут синяки были, тут синяки, тут и тут… Я уж не все врачу-мужчине показала, стыдно…»
Вообще-то Зоя Андреевна писала заявление больше для острастки дочери: чтобы поговорили с ней, усовестили. До суда доводить мысли в голове не было. Даже не по себе стало, когда узнала о возбуждении уголовного дела: с родной дочерью судиться! Но дальнейшие события складывались в пользу вовсе не Зои Андреевны, а исключительно – дочери Риты.
Во-первых, она сразу подала встречный иск: оказывается, это мать (едва передвигающая ноги больная) нанесла побои ей, здоровой молодой женщине. И вот уже врач, повторно осматривая Зою Андреевну, выносит странное заключение: «На грудной клетке остаточные явления гематом. Возможно, связано с длительным использованием троксевазина(!)»
И были ли вообще побои? Не привиделись ли они пожилой женщине, не упала ли она сама, а потом все нафантазировала? Заместитель прокурора отказался подписывать дело: возникли сомнения в «адекватном поведении» Зои Андреевны. Дело вернули на доследование.
Дознаватель повезла Зою Андреевну на консультацию в диспансер. С ней побеседовали, врач поинтересовалась, что произошло между матерью и дочерью в тот злополучный день. Зоя Андреевна, призвав всё спокойствие и мужество, рассудительно сказала: «Да ничего страшного. Вы же знаете, в семье бывает всякое». Врач, как вспоминает Зоя Андреевна, понимающе переглянулась с дознавателем и вынесла заключение: нуждается в проведении психиатрической экспертизы.
Сегодня она горестно в отчаянии повторяет: «Зачем, зачем я подавала в суд?» Зять высказывается в том духе, что, мол, «заварила кашу – теперь сама и ешь».
В крупном уральском городе живет старший сын Зои Андреевны, закончил военную академию, занимает высокое положение. На ее просьбу приехать ответил: «Не могу, много работы, у меня объекты». «Пока я еще хожу, – задумчиво говорит она. – Как ходить не смогу – совсем забросят. Тогда меня (неуверенно) возьмет сын. (Опустила голову и еще тише). Наверно… Я вот ему еще третий раз позвоню».
Помните дядю Евгения Онегина: «Он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог»? Ушли в прошлое времена, когда наследники почтительно толпились у кресла стариков, наперегонки бросались подымать уроненный носовой платок, подносили табакерку, выгуливали любимую собачку – только бы благодетель не обошел их в своем завещании.
Жизнь круто изменилась. Законодательство усовершенствовалось, медицина продвинулась далеко вперед, а нравы упростились. Сейчас дети – «неудачники», даже если сами ничего не заработали, живут на всем готовом родительском, не чувствуют себя не то что им благодарными – хотя бы обязанными. А зачем, когда достаточно заподозрить строптивую старушку или старичка в невменяемости – и наследство окажется у них в кармане. А старики – в безраздельной власти детей, и до этого не отличавшихся особой нежностью и предупредительностью.
Процедура отработана, отточена до мелочей. Кому поверит доктор: трясущимся, путающимся от страха и волнения старикам – со слезящимися глазами, с дрожащим голосом, с провалами памяти, понимающим, что над ними вот-вот свершится нечто необратимое, страшное – или хладнокровно приведшим их сюда здоровым, уверенным молодым людям, с вполне ясными головами и целями, с твердыми крепкими руками?
«Хорошо, что вы поднимаете столь актуальную тему добра и зла, отношений отцов и детей, – комментирует ситуацию главный врач диспансера. – Действительно, к сожалению, возможны раздражение и даже нервные срывы у людей, длительное время ухаживающих за престарелыми родственниками. Мы привыкли видеть родителей другими: сильными, уверенными, строгими – и вдруг они слабые, больные, беспомощные, плаксивые, капризные. Часто теряющие память, откровенно впадающие в детство. Но то, что умиляет в детях, раздражает в стариках. Когда мы обследуем пожилых людей (с проведением психологических тестов, заключением невропатолога), сразу видим: добросовестны, искренно озабочены их состоянием родственники – или фальшивы, двуличны, преследуют цель лишь отдохнуть, освободиться от бремени».
И, тем не менее, тем не менее… Безысходностью и печалью веет от таких историй. Что делать? Всё, всё у нас худо-бедно защищено законом: дети-сироты, зэки, бомжи, даже бездомные собаки и кошки. Всё, кроме абсолютно бесправной старости. И нечем себя утешить. Разве что законом бумеранга: что придет время, отольются невидимые миру стариковские слезы. Что однажды Гриша и Танечка возьмут состарившуюся маму Риту и повезут в знакомое ей учреждение на медицинское обследование.
ТАКАЯ КОРОТКАЯ ДОЛГАЯ ЖИЗНЬ
…По улице ковыляет старушечка с сумкой, сшитой из чисто промытых молочных пакетов. На ней линялый платок, плащик, вышедший из моды сорок лет назад. Заплатанные хэбэшные чулки, мальчиковые ботинки. Шла и упала, и лежала у многолюдной дорожки полдня, пока не подобрала «скорая». И никакая это не помойная бродяжка, а очень порядочная женщина, заслуженный работник с высшим образованием, с полувековым педагогическим стажем, с наградами союзного значения. Лежала она в коме: подскочил сахар в крови.
«А кто на меня смотрит, – изумлялась она, – для кого наряжаться? Пускай молодые наряжаются». Одевается и питается, как нищенка, зато нет-нет, а одиннадцатилетнему внуку подкопит на очередной подарок. В последний день рождения подарила ему толстую золотую цепочку. Ролики, компьютер, сотик – все самое крутое – на любовно, по крохам набранную бабушкину пенсию уже куплены.
…Сейчас Катерина живет в психоневрологическом диспансере. На свиданиях с сестрами, рыдая, цепляется за них, как маленькая: «Хочу домой. Заберите меня отсюда». А дома – благоустроенной однокомнатной квартирки – уже нет, приватизирован на имя сына и продан. На вырученные деньги купил машину, и ту успел разбить.
Сын поколачивал Катерину все чаще, в последний раз избил страшно: пинал каблуком между ног, в низ живота, когда-то носившего его, да так остервенело, что она долго лежала в больнице. На зиму перевез мать в деревню, в избу без печи. Чтобы ее подольше не оформили в дом престаре-лых, чтобы не лишиться материной пенсии, на которую они с сожительницей жили, он прятался от соцработников, не открывал двери.
«Стариться и умирать нужно в Азии, – утверждает героиня одной книги, – там уважают старость». У нас тоже, как в Азии, уважают старость – пока она на ногах, пока шустро копается в огороде, закатывает банки, печет пироги, откладывает пенсию на любимых детей, переписывает на них квартиры, машины, гаражи. Как только старость обессилеет, сляжет и начнет ходить под себя, сыны и дочки немедленно вспоминают, что они не азиаты, а совсем даже наоборот, настоящие европейцы. А в Европе, извините, дети сами по себе, родители сами по себе.
Мы своими руками по кирпичику выстраиваем собственную жизнь. Но не менее важно, с какими словами и мыслями человек заканчивает земное бытие: в черной обиде на всех и вся, с проклятиями на устах – или в нравственной и физической чистоте, в любви и благодарности, в светлом успокоении.
У кого-то из классиков читала, как в дореволюционной России монашки ухаживали за тяжелобольными, умирающими – это было своего рода послушание. А если, допустим, современная старушечка решит подарить нажитое ближнему монастырю? Взамен же попросит только, чтобы последние месяцы и дни за нею ходили, покоили, утешали, может быть, читали Библию, беседовали о божественном? А чтобы не возникало не-доразумений с родственниками (они как бабочки слетаются на запах наследства), заключать договор пожизненного содержания – по существу, купить квартиру в рассрочку. Плата – не деньги, а уход. Я спросила мнение по этой проблеме у знакомого священнослужителя.
«На моей памяти, – сказал он, – один старичок отписал все имущество на женский монастырь. Переехал туда, трудился, насколько позволяли силы, столярничал. Несколько лет назад он умер. Каких-либо иных вариантов участия монастырей в судьбах одиноких стариков в настоящее время я не вижу».
С социальной работницей у меня состоялся такой разговор:
– Центр никому не отказывает в назначении соцработников, независимо от того, одинок пенсионер или у него в городе пятеро здоровых и обеспеченных детей. Которые вспоминают, что они дети, только когда оформляют на себя родительскую квартиру. Справедливей было бы: кто ухаживает, тому и вознаграждение.
– Я вас поняла. В девяностых годах при нашем центре создавалась служба индивидуально-договорного пожизненного обслуживания. В чем суть договора? Полный уход, медицинские услуги, покупка лекарств, оплата коммунальных услуг и т. д. – в обмен на квартиру, которая отходила городу. За пять лет существования службы к нам обратилось… 5 человек. Это были совершенно одинокие люди. Остальные, даже самые заброшенные, запущенные, нередко буквально гниющие в собственных испражнениях, готовы были отдать свои квартиры седьмой воде на киселе – лишь бы не городу. И служба заглохла.
«Да чем государство в этом случае лучше неблагодарных детей?! – возмутится пожилой читатель. – Пользуясь безвыходностью ситуации, тянет лапы к стариковским квартирам. Лишает их последней радости: возможности оставить детям наследство. Мы вкалывали на государство всю жизнь, пусть теперь нас содержит». Оно и содержит: в домах престарелых, но почему-то порой слухи о жизни в этих домах напоминают страшилки.