Написала начальнику областного ОВД, тот по своим каналам дал директиву: искать. А как найдёшь, если паспорта нет, я нигде не прописан? Получила ответ: такого здесь не проживает. А она не успокаивалась, искала. И нашла. Стал я переписываться с ней и самой младшей дочкой. «Поехали домой, папа».
Вернулся благодаря дочкам: они приехали, забрали. Уговорили маму, жену мою, значит, меня принять. Она – простила – не простила, женской большой души не объять – приняла обратно. Если честно, тяжеловато живём. Сейчас, вроде, понемножку отходит.
Спросите: как я мог оставить жену с пятью маленькими детьми на руках? Дело молодое было. Мне, понятно, женщина нужна. Она доярка (я только сейчас, в годах, понял, какой это каторжный, изматывающий труд). Устаёт, дети малы, да и огород большой, хозяйство. Придёт с работы в десятом часу вечера, утром в четыре вставать. Я к ней под бок, а она: «Я спать хочу». Обидно. Что мне, налево идти? – Иди, говорит. Ты и так за порог одной ногой шагнул – уже холостяк. Распри пошли. Ушёл. Потом вернулся. Потом совсем уехал. На 26 лет.
Пока носило меня по стране, сестрёнка – мышка серая – в Подмосковье втихаря родительский дом продала, все деньги присвоила. Ну и байдуже, кабы я денег не имел. На асфальтовом заводе в месяц шестьсот рублей получал старыми деньгами. Их не каждый в год тогда зарабатывал. Что ж… Я не скрываю: не святой. Бывало, ляжешь спать после получки, проснёшься – в кармане пусто.
– «А вы жене деньгами помогали?» – «Нет… Что нет, то нет». – «А алименты платили?» – «И алименты не платил» – «Да… Повезло вам с дочками. Не дочери у вас – золото». – «Это так. Насчет детей повезло, обиды не держат. И еще что скажу: старшая дочь Катя, Катюша, палочка-выручалочка моя, мне ведь не родная. А роднее всех. Когда она за мной приехала, никто не верил: не может такого быть. А как подтвердилось, шары выкатили: вот это да-а-а! Она мне и паспорт помогла выправить.
От младшей дочки первое письмо получил, она писала: «Папа! Мне даже это слово незнакомое…» Я уезжал, ей пяти лет не было. Лепетала: «Когда приедешь?» – «Когда зубики вырастут»…
Если бы заново жизнь начал, по-другому бы её прожил, это точно. Никуда бы не уехал. Может, и ходил бы, да недалеко от родного места. Здесь моя родина, самые родные люди.
ЧЕШСКАЯ ЛЮСТРА
Вера Ильинична вздыхает: «Который год у нас дома творится тихий террор. Пьёт дочь. В садик детей уведёт, на работу выйдет – она дворник, – возвращается с бутылкой. Если не хватит, сходит ещё купит. Мне приказывает: «Чтобы в кухню никто не входил». Нашла вечерний «приработок»: в кафе допивает, что на столиках остаётся. Дома пустые бутылки моет, сдаёт.
До 2006 года семья жила в областном центре. «У нас был прекрасная квартира, дача. Приезжаю на дачу, на столбе объявление об обмене на другой город. И наш телефон указан. От моих расспросов дочь отмахнулась: «Я ради шутки».
Шутка обернулась тем, что через неделю подъехала машина, из неё вышел мужчина в дорогом костюме. Позже выяснилось: крупный чин. «Так меня окрутил, словами опутал, ничегошеньки не успела понять. Потом на работе (я в первой областной больнице трудилась) заведующая говорит: «У него же сильный гипноз. Он на Тибет каждый год ездит, все об этом знают».
Посадят меня в иномарку, в тёплый душистый салон, куда-то везут, что-то показывают, какие-то бумаги подписываю – как в тумане. Так, не прочухавшись, и очутилась в маленьком город, в трёхкомнатной «хрущёвке», без доплаты.
Устроилась кладовщиком на базу. Вышла в отпуск, оставила вместо себя дочь. Лучше бы не оставляла – она тут же сделала недостачу. Сама со страху смылась, в розыск объявляли. Хозяин базы вынес из нашей квартиры музыкальный центр, чешскую люстру, забрал новую норковую шапку. Судилась – бесполезно. До пресс-службы губернатора дошла. Спасибо, помогли, вернули незаконно конфискованное. «Не взыщите, говорит, шапку моляшка съела. И магнитофон в гараже маленько отсырел». Хорошо хоть чешская люстра в коробке была – ни одной стекляшки не потерялось, не разбилось.
Лариса к своим 37 годам родила четверых детей – все от разных отцов. Ни с одним на учёт не вставала, в роддом не ложилась. На двоих сыновей её лишили родительских прав. На старшего Колю, рождённого ещё в Н-ске, Вера Ильинична оформила опекунство. Другого малыша Лариса родила на чьей-то квартире и ушла в запой. Какая-то чужая бабушка унесла в больницу, сдала свёрточек с новорожденным. Вере Ильиничне плохо стала, когда о том узнала. Навещала внучонка, а взять не решилась: на руках маленький Коля. Дочь не работает, на материной шее сидит. Как-то пришла в больницу с гостинцем, а ей говорят: «Усыновили вашего мальчика».
Вера Ильинична понижает голос до отчаянного шёпота: «Не знаю, не знаю, не знаю… Как-то ночью её в ванной увидела. Не беременна ли снова?… Пошла к заведующей гинекологией. Она мне: «Возьмите дочь за руки, силком ведите к нам». Как же, приведёшь. Упёрлась: «Иди сама, если беременная». А через пять месяцев схватки начались. «Мам, кричит, иди сюда!» Вызываю акушерскую бригаду, руки трясутся. Стыдоба: двести метров до роддома живем, а на учёт не вставали. Родилась девочка.
Вторую девочку, Марийку, я забирала из роддома. Говорю заведующей:
– Так и знайте, пятого оставлю вам. Или трубы перевяжите, или ещё что.
– Нету такого закона: против воли стерилизовать.
У Веры Ильиничны рано увядшее лицо. Уже никогда не разгладятся сомкнувшиеся вокруг рта скорбные складки. Руки бессильно уронены на колени. Глаза расплываются то ли от слёз, то ли от толстых очковых линз. Ослепла от переживаний – вывели с глазами на инвалидность.
Ни на что не надеющийся, потухший, усталый голос: «Если бы вы знали, как её боюсь. На людях-то она ведёт себя как лисичка-сестричка. Детей в садик только трезвая водит: чистеньких, ухоженных. Моими руками ухоженных. На работе, перед соседями тоже ну прямо образцовая многодетная мамочка. А дома руки распускает. Недавно у неё бутылка спрятана в шкафу, а я тут хожу, мешаю. «Уходи, рычит, мне детей кормить надо». Вот-вот ударит.
– Пыталась лечить, – вздыхает Вера Ильинична. – В сентябре из запоев не могла выйти. Упала передо мной на колени: «Мама, как я тебя мучаю, всё понимаю. Вылечи от алкоголизма!»
Пошли к наркологу. Тот её пристыдил:
– Вы женщина, мать, у вас дочки. Ради них можете остановиться?
– Не могу.
Нарколог велел две недели перед кодированием не пить. Уже на третий день сорвалась. Лечить бы принудительно, да сказали: без её желания не имеем права.
То и дело увольняют за пьянку. Она походит, поунижается – снова примут. Придёт, жалуется: «На чужом участке наблевали, а меня заставляют убирать».
– Лариса, так и будет. На пьющих воду возят.
И запои-то какие интересные: пьёт с умом, по-хитрому, только дома, тайно. На работу надо идти: стоп, умеет себя контролировать. Но без ежедневной бутылки уже не может. Так и живём – не знаю, можно ли это жизнью назвать. Как на вокзале.
– Куртку купила старшей внучке за 500 рублей, – вспоминает бабушка. – Она на меня с ножом: покупай и Марийке.
– И за нож берется?!
– Ой, и не только за нож, я вся в швах. Живём в вечном страхе. Пугает: погодите, придет тюремщик – и меня, и вас убьет.
– Какой тюремщик?
– Дочка работала в кафе, – объясняет Вера Ильинична. – Там, было дело, подставили невиновного парня. Осудили его на десять лет. Ларису хозяин кафе заставил лжесвидетельствовать против него. Так он на днях из зоны выходит, обещает со всеми поквитаться. Каждого звонка, стука боимся.
Колю в школу отправляю, в кармане килограммовая гирька – от бывшего дочкиного сожителя. Тоже сокровище, не приведи бог, пил на пару с дочерью. Не русский, имя – Мавлон, мы его Миша звали. Его депортировали, он с областного пункта убежал. Приезжают трое с автоматами: «Знаете такого-то Мавлона? Это особо опасный преступник». Опять трясёмся от страха: он во время побега к нам заходил и в деревню уехал. Вот и гадай: какого рецидивиста она в следующий раз приведёт?! Внук в отчаянии меня спрашивает:
– У меня какие-то права есть?! Я больше не могу. Бабушка, это ведь и твоя квартира, почему ты их всех не выгоняешь?
, – соглашаются социальные службы. Нужны другие меры, разменивайтесь. Квартира в долях на троих: на Вере Ильиничне, дочери и внуке. Сколько обменов находилось. Дочь нарочно обои ободрала – гадюшник устроила, чтобы желающих меньше было. Все стёкла в межкомнатных дверях побила, заложили кусками ДСП.
– Всё, всё делает назло, – плачет мать. – Больше семи лет, как сюда переехали – не прописывается. За квартиру, электричество, телефон не платит, всё из моей пенсии. Прошу: дай денег хоть немножко. Не даёт. Вечно у неё во всех комнатах свет горит. Деньги горят! Я два года копила с пенсии, купила стиральную машину за 11 тысяч. Дочь без меня заложила килограммов пять, а программу поставила на «шерсть». Прихожу: машина гудит, барабан не крутится, дочь пьяная спит. Сломала!
И всё время дочь обещает: «Ничего, недолго тебе осталось. Так долго не живут. Ты скоро умрешь». А ведь мне ещё 59.
Вот пригласили на административную комиссию: помочь обменяться, разъехаться. Мне бы с внучатами однокомнатную, дочери комнату. Она не хочет: с чужими людьми так вольготно себя не поведёшь. Да и боится окончательно спиться. Сейчас ценой моих нервов, крови, здоровья моего ещё удерживается над пропастью.
– Дочь бойкая: «Испугала своими комиссиями! Ты пока там два слова свяжешь, я тебя с грязью смешаю. У меня язык подвешен!»
Одни маты и побои, детям спать не даёт. Девочки-погодки, пять и четыре года. У старшенькой психолог заторможенность определил. Семиклассник Коля не спит, стал хуже учиться. Ростом выше меня, а всего боится. Больше всего – за компьютер. Дочь чуть что, обещает за бутылку продать. А для мальчишки компьютер – это всё. Откуда деньги на новый, на этот-то пять лет с пенсии копили.
– Ой, бабушка, ты с ней не связывайся – компьютер вынесет!