— Чего давай? — набросился на меня Бун в коридоре. — Как рассказывать? Не понимаешь, что ли? Тебя никак не выгородить! Где я — там и ты: и с эфиром, и с камнем, и на сборе!
Я его мигом успокоил:
— Валяй и про меня! Разрешаю!.. Только знаешь что?
— Что?
— Про солнышков не надо.
— Ладно!
Мы вернулись в класс, и Бун выложил все, как было. Ничего у него получилось — складно. Меня каким-то даже геройчиком нарисовал. Про наших вожатых — ни одного плохого слова. Признался, что они во всем правы.
После Буна выступила Клавдия Корнеевна и, как всегда, говорила просто и не обидно.
— Вижу, что Коля Зыкин осознал свою вину. А в чем она, в первую очередь, заключается? Я бы назвала два самых главных пункта. Первое — шутка с эфиром. Злая, нехорошая шутка! Второе — стенгазета. Верю, что произошло это случайно. Но в таких вопросах случайности нет места!
И что меня дернуло? Я потом раза три себя по голове стукнул, а тогда не сдержался.
— А чего такого? — говорю. — Стенгазета — не папирус древний, который у Мертвого моря нашли. Чего на нее молиться? Прочитали разок — и сжечь можно!
Клавдия Корнеевна покачала головой.
— Ты не прав. И я не верю, что ты не понимаешь этого.
Бун ринулся мне на помощь.
— Да понимает он, Клавдия Корнеевна! Это у него заноза в языке, а так он все понимает! Он на том сборе в лагере хорошо выступил, по-товарищески! Он же, как на фронте, огонь на себя вызвал!
— Вызвал, — согласилась Клавдия Корнеевна. — Только какими средствами?.. Если разрешите, я вам прочитаю один короткий рассказ.
И достает она из портфеля книгу. Все смотрят: Чехов, том второй.
— Не возражаете?
Мы не возражали. Чехов — не кто-нибудь, можно послушать. И начала она читать про какую-то влюбленную парочку. К чему бы это? Девчонки стыдливо улыбаются, мальчишки перемигиваются. Куда это гнет Чехов? А я чувствую, что щеки у меня загорелись сами собой. Я их ладонями зажал. Тогда на уши перекинулось. Защипало даже.
Влюбленных выследил какой-то мальчишка и стал у них деньги и всякие вещицы интересные требовать. И все грозил разболтать, как они целовались. Такой этот мальчишка противный и гадостный, что я бы его избил! Только кого бить? Ведь про меня Чехов написал!.. Потом влюбленные поженились, перестали прятаться и бояться и вдвоем отодрали мальчишку за уши, а мне казалось, что это они за мои уши дергают!
Когда Клавдия Корнеевна перестала читать, в классе было жарко, как в ванной. Это от меня все накалилось. «Ну, — думаю, — Клавдия Корнеевна! Уважал я вас! И сейчас уважаю! Но если еще что-нибудь скажете — во весь век не забуду!»
Но я же говорил, — умная она, Клавдия Корнеевна. На меня ни разу не взглянула. Чехова в портфель спрятала, встала и говорит:
— На сегодня все! До свидания!..
В классе у нас «лаптей» нету. Догадались. Подошли мальчишки, парту нашу окружили и ко мне:
— Подглядывал, значит?
— Подсматривал, выходит?
Тут еще Катька с первой парты крикнула:
— Чехов добрый! Он его злым мальчиком обозвал, а это хуже! Это отвр-р-рати-тельный мальчишка!
А мне и крыть нечем: слов подходящих никак не найти. Спасибо Буну — выручил!
— Отстаньте от Тура! — говорит. — Никто не подглядывал! Они сами на наш камень садились. У нас там эфир для жуков был спрятан. Мы — за эфиром, а они… сидят. И все! Ясно?.. Очень нам надо подсматривать!
Бун — он такой: если скажет, ему верят. Отстали ребята. А для меня эта история только зимой кончилась.
Помню, бежал я куда-то… В булочную или в кино. В булочную, пожалуй. Если б в кино, то и Бун был бы со мной. Точно! Наша булочная как раз на ремонт закрылась. Потому я через парк и бежал — в другую. А по пути космический корабль стоит — детский. Влезешь в него по лестнице, в люк высунешься и — лети себе вниз по ледяной горке. Никого вокруг нету. Дай, думаю, прокачусь!
И откуда они взялись — не знаю. Я их заметил, когда съезжал с горки и скорость у меня была такая, хоть сто тормозов — не остановиться.
— Эй! — кричу. — Береги-ись!
А они идут внизу у горки и, как в песне: ничего не видят, ничего не слышат. В одной руке у него — очки темные, другой он ее поддерживает — осторожненько, как стеклянную. А она, Ольга Захаровна, ничего себе — физкультурная, ее не очень-то разобьешь.
Я кричу и еду, потеряв самоуправление, а они идут и молчат, как лунатики. Ну и произошла стыковка — подрубил я их на полном ходу… Сидим в снегу все трое и смотрим друг на друга.
— Здравствуйте! — говорю. — Простите, пожалуйста!
Как только они меня узнали, Сеня Петрович очки на нос нацепил — не уважает, значит, по-прежнему. А она улыбается. Вскочила первая и помогла ему подняться. Смеется и снег с пальто стряхивает. Я тоже встал, хотел уйти спокойно, да разве с моим языком уйдешь? Он сам зашевелился, а я только слышал, как он проговорил:
— Можете меня выдрать за уши, как Чехов злого мальчишку!
Ольга Захаровна засмеялась еще громче — читала, наверно, второй том.
— Ты, — говорит, — поторопился! Рано нам встретился!
Я не понял.
— Почему рано?
Она как-то странно на Сеню Петровича взглянула и сказала больше ему, чем мне:
— Ситуация еще не та, не чеховская… В рассказе уже предложение было сделано…
А дальше пошло совсем непонятное. Сеня Петрович очки сдернул, смотрит на Ольгу Захаровну, сияет и заикается:
— Д-да я д-давно!.. Д-да я х-хоть сейчас!..
Тут он схватил ее за руку, а я пошел в булочную. Что с ними, с больными, делать? Иду и слышу — кто-то догоняет. Обернулся — он, Сеня Петрович. Подбежал, с налета чмокнул меня в лоб и шепчет:
— С-спасибо, дружище!.. Спасибо!.. Иди!
Я и пошел…
Про Катьку с первой парты
А ведь Бун-то мой — тоже больной! Не так, конечно, как Сеня Петрович, — поменьше, но больной. Я это на черчении заметил.
Задание тогда было такое: начертить любой знакомый предмет. Пока я думал, что бы изобразить попроще, Бун уже вовсю карандашом работал. Заглянул к нему: жука выводит — вид сверху. Здорово получается! Я сразу узнал — это тот жук, который в мой кефир шлепнулся.
А я думал-думал и решил — туру… Тьфу! Опять оговорился! Уж этот мне дед!.. Ладью решил начертить. Легче легкого! Вид сверху — кружок в кружке, вид сбоку — конус усеченный.
В классе резинки шуршат по бумаге, линейки пощелкивают. Борис Борисович сидит за столом и читает какую-то книгу, заслонив ее портфелем. Он всегда книгу за портфель прячет, чтобы мы обложку не увидели. А разве от нас спрячешь? Все давно знают про его страсть к детективам.
Борис Борисович нравится нам. Он хороший и объясняет нормально. И бородка у него для солидности. Все простит, но если кто у кого хоть одну линию «слижет» — тут уж плохо! Тут он вроде как стареет на глазах и кривится, точно его самого обидели. И обязательно скажет: «Мысль повторенная есть ложь!» Не очень-то мы эту фразу понимаем, но боимся ее хуже любой насмешки.
На уроках черчения мы всегда больше сами работаем. Борис Борисович объяснит, что к чему, и сразу же — задание. Мы — чертим, он — детектив читает. За пять минут до звонка обойдет все парты и тут же без всякой волокиты отметки ставит. Сколько-то он мне сегодня за ладью отвалит? Ладья — что надо! С такой ладьей за первую категорию драться можно!.. Интересно, как там жук у моего дружка поживает?
Посмотрел на Буна, а он уже закончил. Все готово: и сверху вид, и сбоку. Сидит и вперед куда-то уставился. Не моргнет. И в глазах, как у Сени Петровича, когда я его с Ольгой Захаровной у горки встретил, сумасшедшинки плавают… Что это он увидел такое? И я вперед смотрю. Только любоваться-то не на что! Все знакомое: доска, Борис Борисович с детективом, первая парта, за ней — Катька. Вовсю работает резинкой — чертеж запорола, наверно. И так старается, что волосы у нее рассыпались во все стороны. Левой рукой она их собирает, а правой елозит по бумаге — даже скрип по классу.
Я Буна — локтем в бок:
— Ты чего?
Он вздрогнул.
— Ничего!
— Втюрился?
Это я спросил просто так — без всякой мысли. Никакой ни намек! Шутка! Думал — посмеемся вместе!
А Бун отвернулся от меня и карандашом по парте сердито царапает. Забыл про чертеж и чирик поперек листа! Я его за руку схватил.
— Испортишь же!
Но уже поздно: карандаш по самой голове жука проехался, и стереть эту линию некогда: Борис Борисович встал и идет к нам.
— Закончили? — спрашивает и берет чертеж Буна.
— Борис Борисович, — говорю, — я там подпортил Зыкину случайно… Полез за карандашом и…
— Это не страшно! — Борис Борисович бородку потрогал, заинтересовался. — Я таких жуков не видел. Интересный экземпляр! У тебя есть такой в коллекции?
Бун помотал головой.
— В руках держал, но отпустить пришлось — эфира не было.
— Жалко! — говорит Борис Борисович и выводит на чертеже пятерку.
Потом он мою ладью посмотрел, руку мне на плечо положил.
— Ты какими любишь играть?
— Конечно, белыми! Ферзевой гамбит!
— Как-нибудь сразимся!
— С удовольствием! — отвечаю, а сам про себя думаю: «Не тяни резину! Давай отметку ставь!»
Борис Борисович выставил мне жирную четверку и пошел дальше, а я спрашиваю у Буна:
— Обиделся, что ли? Да я же просто так!
— Не надо, Тур!
И таким он голосом это произнес, на полном серьезе, с болью какой-то, что я замолчал и все оставшиеся уроки про Буна и про Катьку думал. А память у меня — как кино, самому удивительно. Если захочу, в голове у меня как кинолента закрутится, и я все вижу, что видел год или два назад. Запустил я ленту про Катьку и Буна — все и прояснилось…
Как Катьку к доске вызовут, Бун нервничать начинает — под партой ногами по полу постукивает, точно у него судороги. А когда она стихи на вечере читала, он громче всех хлопал. Все перестали, а он стоит и бьет в ладоши. Я его тогда еле усадил на место. А на лыжах — на физкультуре? Теперь понятно, почему он не первый к финишу приходит! Я-то знаю: Бун — лыжник первоклассный. Когда не на уроке, никому из наших мальчишек его не догнать. А когда урок — пятым или шестым дистанцию заканчивает, сразу же после Катьки. Теперь ясно: не хочет ее обгонять! А с вешалкой? Когда он раньше Катьки в раздевалку заходит, то обязательно и ее пальто тащит. «На! — говорит. — Упало… Под ногами валялось…» Больно часто пальто у Катьки падало!