Забегая вперед, укажу, что случай этот нежданно-негаданно представился им примерно год спустя и они смогли перекочевать в Канны, а затем уехать под крылышко Степуна в Дрезден, там их ожидали невеселые события: во время пресловутой бомбежки саксонской столицы они, хоть сами уцелели, потеряли все свое имущество, даже носового платка у них не осталось».11
Через некоторое время к бунинскому «семейству» присоединился Леонид Зуров. С этого момента и без того непростая семейная обстановка в доме Буниных стала особенно взвинченной, взрывоопасной.
По воспоминаниям свидетелей времени из числа бунинского окружения среди своих домашних «И<ван> А<лексеевич> получил прозвище – “Князь литературный”, или “Светлейший”. <…> Опасно было его раздражать. Хорошо еще, что был он “отходчив” и сердился недолго <…> настроение “князя” было барометром дома»12.
Бахрах уважительно, но без какой-либо лакировки, рисует психологический портрет Бунина – человека в быту капризного, раздражительного, склонного затевать ссоры по мелочам. Поэтому на «Жанетте» страсти кипели вовсю. Бунин конфликтовал главным образом с Леонидом Зуровым. Он выказывал жгучую неприязнь к «…человеку, который уже годами живет под его крышей (а Зуров с редкими промежутками прожил у Буниных до самой их смерти, унаследовал часть их парижской квартиры, а заодно с ней и архив Ивана Алексеевича), человеку, которого он сам выписал из прибалтийских стран, которому по началу он всячески литературно покровительствовал. <…> отношения между ними были не только нелегкими, но настолько запутанными, что распутать их уже не было возможности. <…> Если их можно было бы изобразить графически, <они> шли неравномерными зигзагами, иногда подымаясь, чтобы затем резко упасть. Бывали, конечно, периоды, когда Бунин бывал даже рад обществу Зурова, его присутствию, спорам с ним, несмотря на то, что они всякий раз кончались взаимными пикировками и каждый из них пытался всадить в другого какие-то “бандерильи” и тут же, как полагается по правилам тавромахии, отступить, чтобы подготовиться к новому нападению».13
Бахрах пишет, что отнюдь не обращался к Бунину «с просьбой приютить меня», и вовсе не «скрывался» от наци под бунинской кровлей.
«На “Жаннетте” я всегда жил легально, под своим именем, имел все виды продовольственных карточек, получал письма, даже подружился с местным полицейским комиссаром. А когда появились немцы, меня, как и всех грасских жителей поочередно, мэрия вызывала на рытье каких-то ерундовых окопов и установку проволочных заграждений <…>! Затем – и это было много страшнее – получил приглашение явиться для освидетельствования В “S.T.O.” (Service obligatoire du travail – обязательная трудовая повинность), то есть, отправка на работы в Германию. <…> но в результате каких-то черных пятнышек на моих легочных снимках я был признан непригодным “в нулевой степени”. Я сохранил эту бумажонку, которая, вероятно, спасла меня, когда совсем перед освобождением я был арестован “эсэсами”. Можно ли тогда говорить о том, что я “скрывался”?»14.
Тем не менее, в социальном плане Бахрах являлся наиболее уязвимым членом бунинской «коммуны» и «несмотря на то, что под бунинской кровлей он оказался, по собственным словам, забронирован “чистейшим арийством и комбаттантностью”15, и мимо него пронеслись “все враждебные вихри” (из письма Осоргину от 4 октября 1942 г.), <он> испытал душевные муки, сходные осоргинским, от тупикового и бездейственного существования. Это был собственный горький “военный” опыт, приобретенный в “несносные годы оккупации”, пусть в обстоятельствах, далеких от линии фронтового огня, однако потребовавший нелегких драматических испытаний, неизбежных жертв и потерь и оплаченный тревогой за судьбу близких людей, оставшихся в оккупированной зоне, собственными отчаянием и страхом быть в любую минуту арестованным и депортированным в лагерь смерти. Письма этой поры полны обменом известий о родственниках, друзьях и знакомых, которых постигла трагическая участь»16.
Более того, уже в следующей своей мемуарной книге «По памяти, по записям», увидевшей свет через год после выхода «Бунин в халате», в эссе «Последний день Бунина» Бахрах оценивает свое пребывание на вилле «Жанетта» совсем по-иному:
«Одной из больших удач моей жизни я считаю встречи, а иной раз – говорю это без преувеличения или желания прихвастнуть – и очень дружеские отношения с рядом людей, которых принято называть “людьми выдающимися”. Одним из них был Иван Алексеевич Бунин, которому я очень, очень многим обязан (кто знает, может быть, даже жизнью)»17.
Андрей Седых, тоже бежавший из оккупированного немцами Парижа на юг Франции, который до 1943 г. «считался свободной зоной», и где евреи-эмигранты чувствовали себя в относительной безопасности18, вспоминает, что когда в 1942 г. он встретился в Ницце с Буниным, тот ему жаловался:
«Плохо мы живем в Грассе, очень плохо. <…> Живем мы коммуной. Шесть человек. И ни у кого гроша нет за душой – деньги Нобелевской премии давно уже прожиты. Один вот приехал к нам погостить денька на два… Было это три года тому назад. С тех пор вот и живет, гостит. Да и уходить ему, по правде говоря, некуда: еврей. Не могу же я его выставить…»19.
Александра Бахраха, который числился по документам лютеранином20, все и вся из его окружения, тем не менее, считали евреем. Например, Марк Алданов – один из самых близких друзей Бунина и хороший знакомый Бахраха, обращаясь в И. М. Троцкому (см. в гл. V. письмо от 22 августа 1950 года) с просьбой подключиться к кампании по оказанию материальной помощи больному Бунину, делает особый акцент на его поддержке Бахраха именно как еврея: «…не только ни одной строчки при Гитлере не напечатал, но и кормил и поил несколько лет других людей, в том числе одного писателя-еврея».
Леонид Зуров в письме к Милици Грин21 от 2 декабря 1954 года, рассказывая о перипетиях своей жизни в годы войны, пишет: «Во время немецкой оккупации на бунинской вилле скрывался наш общий знакомый журналист, еврей (его даже Вера Николаевна Бунина перевела из лютеранства в православие) и бежавший из Канн во время арестов <евреев – М. У.> один пианист с женой (сейчас они в Америке)»22.
О «пианисте с женой» речь пойдет ниже, а вот странное словосочетание «знакомый журналист, еврей», – т. е. человек, исповедующий иудаизм – и «перевела из лютеранства в православие», нуждаются в комментарии. По российским законам (как, впрочем, и по еврейским) выкрест любой христианской конфессии евреем уже не считался. Но в массовом сознании еврей всегда оставался евреем: «жид крещенный, что вор прощенный», что вполне невинно, без уничижительной коннотации, демонстрирует такой культурный человек, как Леонид Федорович Зуров. Природное еврейство, возможно, не сильно отягчало житие-бытие Бахраха на Лазурном берегу под итальянской оккупацией. Однако с приходом немцев, буквально вынюхивавших повсюду любых евреев, он, обладая выраженной еврейской внешностью, нуждался в дополнительном подтверждении своего неиудейства. Одной «бумажонки» об освобождении от «S.T.O.» было недостаточно. С этой целью и был, скорее всего, организован его переход из лютеранства в православие, – акт, который должен был в глазах «наци» удостоверять его «исконно арийскую» сущность: мол-де, родился лютеранином, затем перешел в православие.
«К Буниным Бахрах попал 22 сентября, а не “поздней осенью”, как сказано в <“Бунин в халате” – М.У.> – см. начало его письма Осоргину от 23 сентября 1940 г.: “Только вчера приехав в Грасс”. Рассчитывая первоначально на короткую остановку, Бахрах “задержался” надолго. “Я забрел сюда на день, другой, – писал он Осоргину 30 сентября 1940 г., – и встретил столько ласковости и теплоты, что застрял уже на неделю и, вероятно, пробуду еще несколько дней”. “Несколько дней”, однако, растянулись на годы: Бахрах провел в доме Бунина более четырех лет, вплоть до освобождения Франции. Покинул Грасс он 23 октября 1944 г., см. в письмах Бунина Б. Зайцеву – соответственно от 22 и 26 октября 1944 г.: “Милый друг, пишу тебе с Александром Васильевичем Бахрахом, который завтра покидает нас после нашего четырехлетнего сожительства, летит ‘в пыли, на тройке борзой’ в Париж”, “В доме стало еще более пусто – 23-го уехал в Париж Бахрах – навсегда”»23.
Итак, на основании последующих заявлений самого Бахраха и высказываний на сей счет близких ему людей – свидетелей того времени, его громогласное утверждение, что он якобы не обращался к Бунину с «просьбой приютить меня» и что я на «Жаннетте» <не>скрывался»24, а проживал на таких же основаниях и с таким же социальным статусом, как и все другие ее обитатели, являются, говоря научным языком, неверифицированными. Все, что известно о «грасском сидении» А. В. Бахраха, свидетельствует о том, что ему, на самом деле некуда было идти и, конечно же, он должен был если не скрываться, то затаиться в укромном месте, чтобы как можно меньше попадать в поле зрения вишистских и немецких властей. Опасность оказаться изобличенным в «еврействе» по доносу какого-либо знакомого «доброжелателя» из числа русских эмигрантов, быть арестованным и депортированным вместе с тысячами других его соплеменников, среди которых было немало лиц христианского вероисповедания25, как дамоклов меч висела у него над головой.
Один такого рода случай – «о том, как арестован был немцем Аля Б<ахрах>», Бунин вспоминает в письме к Адамовичу от 27 июня 1951 года, прилагая в качестве иллюстрации к нему забавный стишок, рассказывающий, «что случилось с этим немцем, когда он расстегнул штаны Али» – см. публикацию Олега Коростелева и Ричарда Дэвиса в кн.: И. А. Бунин: Новые материалы. Вып. I. С. 99–100. По сообщению О. Коростелева ситуация с Александром Бахрахом выглядела тогда отнюдь не «забавной», поскольку некий эсэсовец, заподозрив, что Бахрах – еврей, послал его на освидетельствование на предмет наличия обрезания.