Во время прибытия Бунина в Париж уже в статусе Нобелевского лауреата зимой 1933 года Алданов сетовал в письме к Вере Николаевне:
«…Вот Иван Алексеевич говорит (и не без основания), что и Париж удивил его своим равнодушием. Может быть “обобщать не надо”, как пишут в передовых газетах, но спорить не буду: конечно, все тут очерствели, а уж писателями, даже и знаменитыми, теперь никто в “буржуазии” не интересуется».
26 февраля 1934 года он пишет Буниной о делах благотворительности:
«Устраиваем бридж в пользу Ходасевича. Запрашивает меня о возможности своего чтения в Париже и Сирин. Вечера Ремизова, Шмелева. Всем очень трудно. Еще один я живу своим трудом – из всех, кажется, беллетристов. Для Мережковского Марья Самойловна <Цетлина> устраивает продажу книги с автографами».
5 мая Алданов иронически извещает Веру Николаевну:
«…Одним словом жизнь кипит: похороны и юбилеи, юбилеи и похороны».
20 января 1935 года Алданов сообщает Вере Николаевне, что на днях кончает «Пещеру»: «…работал над этой трилогией ровно 10 лет», – а 14 февраля пишет Ивану Алексеевичу: «…Похвалы Ваши (искренне ими тронут, со всеми поправками на Ваше расположение) пришли, так сказать вовремя: кончена моя деятельность романиста и Бог с ней».
Летом 1935 года в Париже происходил Съезд писателей. На съезд приехали и некоторые советские представители, среди них И. Эренбург и А. Толстой. Алданов спешит поделиться новостями с Буниными (письмо от 22 июня):
«…только что услышал рассказ М<ихаила> Струве33 о вчерашнем съезде болын<евистских> писателей… Я не пошел “по принципиальным мотивам”, хоть мне очень хотелось издали повидать Алешку, который приехал защищать культуру. Но Тэффи и Струве были. Тэффи окликнула Толстого, – они поцеловались на виду у всех и беседовали минут десять. Толстой спросил Тэффи, “что Иван?”, сказал, что получил Вашу открытку и “был очень тронут”, сказал также, что Вас в СССР читают. Больше ни о ком не спрашивал.
Как ни странно, меня взволновало, что Толстой здесь… Толстая не приехала, – “дорого”».
К этому письму приписка:
«Да, забыл главное: Толстой сказал, что в Москве ходят слухи, что Вы решили вернуться!! Что же Вы скрываете?!»
В следующем письме, уже Вере Николаевне, еще о Толстом.
7 июля:
«…Поляков-Литовцев имел еще приватную долгую беседу с Толстым. Он рассказывал, что в СССР рай, что у него два автомобиля, что Сталин его любит (а он Сталина боготворит) и что его книги разошлись в четырех миллионах экземпляров (все вместе конечно). Поэтому, очевидно, в СССР и рай. <…> О нас больше не спрашивал; впрочем, и при первой встрече спросил только об Иване Алексеевиче».
Завершив работу над свою трилогией – романы «Ключ» (1929), «Бегство» (1932) и «Пещера» (1934–1936) – Алданов взялся за труд по химии – «лучшее мое произведение», как напишет он 31 марта 1936 года об этой своей работе Бунину.
В письме Бунину от 7 июля он опять уничижительно оценивает свое литературное творчество в сравнении с научными работами:
«…Я считаю так: обо мне, например, (кроме моих химических трудов) все забудут через три недели после моих похорон».
При этом Бунину поется дифирамб: Алданов, в частности, ставит его прозу даже выше пушкинской – и это при том, что Пушкина Бунин буквально боготворил.
«Вас будут читать пять тысяч лет. Ну, а Пушкина, скажем, будут читать “вечно” и то больше потому, что от него всё началось. Да и это, если говорить правду, условная фраза. Такого рассказа, как “Петлистые уши” у Пушкина нет, – не повести же Белкина!»
Осенью 1938 года умер вернувшийся в Россию Куприн. В связи с этим печальным событием Алданов пишет Бунину:
«…Не могу с Вами согласиться насчет Куприна. Быть может, оттого, что я всё же знал его меньше, чем Вы, и встречал реже, мне с ним почти всегда, если он бывал трезв, было интересно. Слышал и те рассказы его, о которых Вы упоминаете (кроме одного), но ведь они были забавны. Слышал и другое, – его отзывы о людях, о городах, о книгах <Льва> Толстого. Он был ведь очень умный человек. Я действительно с душевной болью прочел об его смерти в “Фигаро”. Знаю, что и Вы были огорчены».
17 июня 1939 года Алданов пишет Бунину о смерти Ходасевича:
«…Очень меня расстроила смерть Ходасевича. Мы когда-то были очень близки: лет 15 тому назад вместе редактировали литературный отдел “Дней” и тогда чуть не ежедневно подолгу сиживали в кофейнях, – он всё говорил, обычно умно, остроумно. Потом “Дни” кончились, он еще раньше ушел в “Посл<едние> Новости”, затем в “Возрождение”, и частые встречи наши прекратились, но отношения остались очень хорошие, и писал он обо мне всегда очень благосклонно. Почему он вдруг меня возненавидел года три тому назад… мне до сих пор непонятно. <…> Очень рад тому, что недели две тому назад я к нему зашел. Говорили мы очень дружески, о старом не было сказано ни слова и он был очень мил. Последнее слово, которое я от него слышал, было: “еще раз спасибо” (я собрал для него в дни его болезни некоторую сумму денег). Видел его в гробу, спокойное лицо, легкая улыбка. Очень я расстроился. Человек он был очень талантливый и умный».
Нобелевская премия по литературе для Бунина: 1922–1933 годы
Как явствует из истории русской нобелианы, подробно описанной в монографии Т. Марченко34, в 1922 г. в русских литературных кругах Парижа был поднят вопрос о том, что было бы чрезвычайно важно, если бы Нобелевская премия была присуждена русскому эмигрантскому писателю. М. А. Алданов, пользуясь своими международными литературными связями, принимал в этом деле живейшее участие. В частности он написал по этому поводу письмо нобелевскому лауреату Ромэну Роллану, который в ответном письме предложил выдвинуть в качестве номинантов двойную кандидатуру – вместе Бунина и Горького.
Сам Алданов, как явствует из его переписки с Буниным 1922 г., тоже стоял за совместную кандидатуру – Бунин, Куприн и Мережковский. Однако Горький в его расчеты не входил.
18 июня:
«… Согласитесь, что ответ <Р. Роллана> ставит нас в довольно щекотливое положение. С одной стороны для Вас он имеет огромное благоприятное значение, – Р. Роллан чрезвычайно влиятельный человек. С другой стороны – его условия!… Я писал Вам в последнем письме, что по слухам Горький выставляет свою кандидатуру.
Вы, к сожалению, до сих пор не известили меня, заявлена ли официально (Акад<емической> Группой) Ваша или Ваши кандидатуры. Мой совет: авторитетный русский орган (Комитет помощи писателям или Акад<емическая> группа) должен выставить Вашу тройную кандидатуру. Затем, “в честном соревновании” Вы и Дм<итрий> Сергеевич Мережковский> и Алекс<андр> Иванович <Куприн> заручаетесь каждый поддержкой тех лиц, которые Вам представляются полезными. Р. Роллан, напр<имер>, будет поддерживать Вас, а Клод Фаррер35 – Мережковского и т. д. Бог и жюри решат. <…><…> Напишите, пожалуйста, в каком положении всё это дело у Вас, у Мережковского, у Куприна. Я стою за fair play» 36.
Бунину с самого начала русской нобелианы37 была не по душе идея «коллективного кандидата», сердили и раздражали планы тройной кандидатуры. Поэтому, видимо, Алданов поясняет в письме от 15 августа:
«… По поводу предложения моего, касающегося Нобелевской премии, напоминаю, что я никогда не предлагал ходатайствовать о присуждении премии какому-то коллективу. Кто выдумал коллектив, не знаю (напишите). Я предлагаю совместную кандидатуру трех писателей, главным образом по той причине, что думал и продолжаю думать, что единоличная кандидатура (какая бы то ни было) имеет гораздо меньше шансов на успех, – и у шведов, и у тех органов, которые ее должны выставить. Три писателя это не коллектив, – и вместе с тем это как бы hommage38 русской литературе, еще никогда Нобелевской премии не получавшей, а имеющей, казалось бы, право. Вдобавок, и политический оттенок такой кандидатуры наиболее, по моему, выигрышный: выставляются имена трех знаменитых писателей, объединенных в политическом отношении только тем, что они все трое изгнаны из своей страны правительством, задушившим печать. Под таким соусом против нее будет трудно возражать самым “передовым” авторитетам. А ведь политический оттенок в данном случае особенно важен <…>. Шведский посланник сообщает, что можно выставить только двойную кандидатуру. Так ли это? Нобелевская премия по физике была как-то присуждена трем лицам. <…> Но если это так, то как, по Вашему, лучше поступить? По-моему, Вашу тройную кандидатуру должны были официально выставить в письме на имя жюри (с копией шведскому посланнику) <…> от имени нашего комитета <…> – после чего (или одновременно с чем) должны быть пущены в ход все явные и тайные пружины и использованы все явные и закулисные влияния. На Вашей тройной кандидатуре К<омите>т, конечно, остановился бы единогласно (особенно если б Вы согласились на отчисление известного процента в его пользу в случае успеха, – иначе могут сказать, что это не дело Комитета). Но если будет речь только об одном писателе, то боюсь, единогласия не добьешься. А я не вижу, кто другой (кроме К<омите>та) мог бы официально предложить русскую кандидатуру. Вслед за нашим Комитетом это, по-моему, должна сделать Академическая группа. Нужны ли также Комитеты журналистов, – не знаю. Как по Вашему? Если Вы находите, что чем больше будет коллективных выступлений в пользу Вашей кандидатуры, тем лучше – напишите. <…> Но, повторяю, необходимое условие – чтобы не было разнобоя. Поэтому, по-моему, надо опять запросить шведского посланника: объяснить, что насчет коллектива вышла ошибка, – и спросить, возможна ли тройная кандидатура. Если же невозможна, тогда, ничего не поделаешь, необходимо сделать выбор. Возможен ли добровольный отказ наименее честолюбивого кандидата, если два других примут формальное обязательство выплатить ему, в случае успеха, третью часть премии? Думаю, что это едва ли возможно. Если отпадет тройная кандидатура и Вы выставите единолично Вашу собственную и если Комитет не найдет возможным официально обратиться в Стокгольм, то, по-моему, лучше всего сделать