<…>, не забудьте и о Гале. Ведь ее положение тоже трудное».
В отличие от своей неунывающей жены сам Бунин, явно испугавшийся навалившихся на него бытовых проблем, шлет Цетлиной в начале 1941 года подряд два исполненных отчаяния просительных письма.
24 января:
«Дорогие Марья Самойловна и Михаил Осипович, надеюсь, что вы уже у Александры Николаевны. Спешу сообщить Вам, что до сих пор я из Америки не получил еще ничего и что мы находимся в положении совершенно катастрофическом – доживаем последние гроши, в полном голоде и адском холоде. Помогите через кого-нибудь ради Бога. Целуем Вас и кланяюсь А. Н. и ее мужу
Ваш Ив. Бунин.
Приписка: У Веры Николаевны все припадки и слабость от пищи св. Антония крайняя. Едим один голый кус-кус».
29 января:
«Дорогая Марья Самойловна, материальное положение наше с тех пор, как мы расстались, ухудшилось до крайности – я никогда в жизни не был в таком отчаянии, как теперь. И ниоткуда помощи. Расходы, при всем нашем страшном холоде и голоде, страшные (не говоря уже о налогах по Парижу и по Грассу, по taxe de sejour108, по электричеству и т. д.) и при том нас 6 человек – ибо куда, куда я дену М<арго>, Зурова, Бахраха!! Они все без гроша и все больны. Не могу писать – руки трескаются от холода. От Я. Б. Полонского узнал, что деньги для меня от А. Л. Толстой давно пришли в По, но я их не получил и не получу, верно. Почему послали через По, а не прямо? Гроши, но вот я и их теряю. Целую Вас и Михаила Осиповича, поклон Александре Николаевне. Ваш Ив. Бунин».
Следует отметить, что интимные записи за это время – в дневнике 109 – выдержаны во вполне спокойных тонах, по крайней мере, «вопль отчаяния» из них не прочитывается.
Приехав в Нью-Йорк, настойчивый Алданов возобновил вопрос о переезде в Америку Буниных.
1 февраля 1941 года:
«…Но отчего же Вы всё-таки ничего не сообщаете о своих планах? Я Вам писал о Лиссабоне, о Нью-Йорк е, меня здесь все первым делом опрашивают, приезжаете ли Вы и когда, а я ничего ответить не могу! Повторяю, советовать Вам ничего не могу и не хочу. Я Соединенными Штатами доволен… Если журнал создастся, то мы хотим в первой же книге поместить начало “Темных Аллей” (и включим Вас в список “при ближайшем участии”. Можно?). Ради Бога, пошлите мне тотчас один экземпляр… Но тоже ради Бога: помните о существовании в С<оединенных> Штатах законов! (Это относительно сюжета). <…>Если же журнал не создастся, то плохо наше дело во всех смыслах, на своем языке нам тогда печататься негде».
Главные темы всех следующих писем – это журнал и возможный переезд Буниных в Америку.
21 марта:
«…Толстый журнал будет почти наверное. <…> можно будет выпустить книги две. А потом будет видно. <…> Вы должны быть в первой книге… Напишите же мне, наконец, приедете ли Вы сюда или нет. Для Вас и Веры Николаевны будут и виза и билеты, – это мне твердо сказали».
Бунина, в свою очередь, заботит мысль о собственных творениях, да о том, как выживать. 10 апреля он сообщает Алданову:
«Дорогой друг, нынче отправляется к Вам совсем готовая книга моих новых рассказов под общим названием (по первому рассказу) “Темные аллеи” (вся о любви). <…> Посылаю ее, не надеясь, что она будет напечатана, а для сохранения для потомства – мало ли что может случиться со мной, пусть же будет один экз<емпляр> у Вас. А если что-нибудь и где-нибудь можно будет напечатать по-русски или в переводе, буду рад, конечно. <…> Новость у нас одна – все страшно растущая наша нищета (а нас ведь шесть человек110) – форменная погибель. Целую Вас и Т<атьяну> М<арковну>. Ваш Ив. Бунин.
Подарков Ваших мы так и не получили. Едим дикую репу, свеклу для скота без масла».
14 апреля:
«…Вчера писал Вам, что рукопись моей новой книги (“Темные аллеи” по первому рассказу), в которой 21 рассказ, послана Вам. Если печатать из нее, над каждым <рассказом – М. У.>, м<ожет> б<ыть>, следует ставить: из книги “Темные аллеи”. Но это не обязательно. <…> Но вот что главное: ведь Вы понимаете, что я могу быть в журнале только таком, где одна беллетристика. А то как же? Я ведь художник и больше никто. В<ера> Н<иколаевна> так стала худа, бела и суха, что смотреть страшно. Я тоже хорош – руки, ноги – палки… Борис <3айцев> пишет про себя: “Я стал похож на Ганди”. – Виза, билеты – хорошо, но чем же, чем буду я существовать? <…> Все Вам обоим кланяются, я Вас обоих очень люблю и целую. <…>».
Алданов пишет Бунину 15 апреля:
«…если Вы питаетесь одной брюквой и если у В<еры> Н<иколаевны> “летают мухи”, то как же Вам оставаться в Грассе?! Подумайте, дорогой друг, пока еще можно думать. Возможность уехать Вам вдвоем – есть… Как Вы будете жить здесь? Не знаю. Как мы все, – с той разницей, что Вам, в отличие от других, никак не дадут “погибнуть от голода”. Вы будете жить так, как жили во Франции тринадцать лет до Нобелевской премии. <…> Только что я позвонил Александре Львовне <Толстой>. Она мне сказала, что для Вас собрано уже пятьсот долларов, из которых 50 и 150 уже Вам переведены… Кроме того послана посылка. Кроме того, по её словам Вам обеспечены… два билета для поездки из Лиссабона сюда. <Что касается журнала, то в начале – М. У.> обещали золотые горы. Когда дело дошло до выполнения, то оказалось, что немедленно можно получить 500! <…> Одну книгу мы всё-таки выпустим осенью, а там видно будет. <…> я кое-как живу своим трудом. <…> Пишу в американских журналах, – по-русски или по-французски. <…> а они переводят сами».
К концу апреля 1941 года настроение у Буниных явно стабилизировалось, состояния страха и безысходности отступили перед человеческой приспособляемостью к условиям реальной жизни. Это видно из письма Буниной Цетлиной от 27 апреля, где, например, есть такие строки:
«Вообще установился новый быт, в который мы уже вжились. И если бы у меня было больше сил, то я с удовольствием проводила бы иногда время в очередях. Много новых черт узнала я во французском народе, больше почувствовала страну. Надо сказать, что я очень бодра духом и даже нахожу, что в такой трудной жизни есть и своя хорошая сторона. Все стали менее требовательны. Капризам места нет, но это, конечно, хорошо с духовной стороны, а с физической – трудновато
<…>
За последнее время я стала из Лиссабона111 получать разные съедобные вещи и сразу почувствовала прилив сил! <…> Мы пита<емся> почти исключительно овощами, но без картофеля, почти стали травоядными животными. Мясо имеем два раза, а иной раз и один в неделю, раз в неделю, а иногда раз в две недели выдается что-нибудь из колбасной, в последний раз по 50 гр. на лицо. Но были и этим довольны: на пасху была ветчина! Правда по лепестку, но и это было приятно. Было и несколько крашеных яиц. Вот и все из пасхального стола! <…> На праздниках все, кроме меня, побывали в гостях, и кто-то покушал курочки, кто уточки. А у меня на первый день был длительный припадок <желудочные боли – М. У.>, и я не поехала, куда была приглашена. Но курицу тоже попробовала, мне прислал хозяин <одного дома – М. У.> вместе с И<ваном> А<лексеевичем>. И, нужно сознаться, вкусной она мне показалась такой, что и сейчас вспоминаю с волнением».
Теме «отсутствие картофеля» заметное внимание уделяет и Бахрах, иронизируя по поводу одной фразы Бунина, цитируемой в воспоминаниях А. Седых:
«…“В прошлом году еще мог писать, а теперь не имею больше сил. Холод, тоска смертная, суп из картошки и картошка из супа…”112
Надо тут отметить, что департамент Приморских Альп, в котором находится Грасс, картошки да и вообще овощей почти не производит, и в военные полуголодные годы, то есть, в тот период, когда я у Бунина жил, картошка была у нас величайшей редкостью. Ее почти невозможно было достать даже на черном рынке, и только несколько драгоценных картофелин иногда, крайне редко, преподносили Бунину в знак почитания знакомые русские куроводы из окрестностей Грасса, которые разводили эту изысканную овощ только для себя. Эти полузабытые нами плоды земли Бунин тотчас же уносил к себе наверх, хранил за семью замками и ни с кем, конечно, ими не делился.
Не менее непонятно в этом письме заявление о том, что он не имеет сил писать: это был как раз период его напряженнейшего творчества, когда над рассказами, составившими сборник “Темные аллеи”, он работал с утра до вечера, почти без передышки, точно торопясь их дописать» (Бахрах. С. 31).
И все же весной 1941 года Бунин продолжал паниковать настолько, что решился написать даже Алексею Толстому:
2 мая: «Алексей Николаевич, я в таком ужасном положении, в каком еще никогда не был, – стал совершенно нищ (не по своей вине) и погибаю с голоду вместе с больной Верой Николаевной. У вас издавали немало моих книг помоги, пожалуйста, не лично, конечно: может быть, Ваши государственные и прочие издательства, издававшие меня, заплатят мне за мои книги что-нибудь? Обратись к ним, если сочтешь возможным сделать что-нибудь для человека, все-таки сделавшего кое-что в русской литературе. При всей разности наших политических воззрений, я все-таки всегда был беспристрастен в оценке современных русских писателей, отнеситесь и вы ко мне в этом смысле беспристрастно, человечно. Желаю тебе всего доброго.
Ив. Бунин»113
6 мая Бунин пишет Алданову большое письмо, в первой части которого подробно описывает свои бытовые трудности:
«…Живем мы все хуже и хуже, истинно на пище Св. Антония, но и та пища становится уже до смешного дорога. Кроме того, пропадаю от налогов – плачу taxe de sejour 114 за всех своих домочадцев, – не выгнать же их на улицу без гроша в кармане! – выплачиваю квартирный налог (почти 2 тысячи) и должен, оказывается, заплатить еще около четырех тысяч налога, причитающегося с хозяйки нашей виллы, уехавшей из Грасса еще 3 сент<ября> 39 года: раз, говорят, она уехала и не может платить, платите Вы, Monsieur Bunin, из той суммы, которую вы должны ей заплатить за виллу; я отвечаю, что я ей за первый год уже все заплатил и имею на это расписки, а за второй не плачу и не буду платить до окончания войны, не имея на это никакой возможности; но меня не слушают, – мы, говорят, ничего этого знать не хотим и, если не заплатите, будем вас преследовать. Написал в Виши министру финансов, но навряд он мне поможет